Ссылка для цитирования: Сартаков Е.В. Борьба с «торговым направлением» в русской журналистике 1830-х годов: «Повесть без заглавия» С.А. Бурачка // Медиаскоп. 2016. Вып. 2. Режим доступа: http://www.mediascope.ru/?q=node/2102
© Сартаков Егор Владимирович
кандидат филологических наук, старший преподаватель кафедры истории русской литературы и журналистики факультета журналистики МГУ имени М. В. Ломоносова (г. Москва, Россия), esartak@mail.ru
Аннотация
В статье анализируется роман ныне забытого консервативного журналиста и писателя С.А. Бурачка – «Повесть без заглавия» (запрещен цензурой в 1838 г., обнаруженного нами в отделе рукописей ИРЛИ РАН). В этом произведении, имеющем ярко выраженный публицистический характер, в качестве прототипа главного героя угадывается известный журналист того времени, с которым Бурачок вел таким образом скрытую полемику, – О.И. Сенковский. Кроме того, на материале фондов РГИА подробно рассмотрена цензурная история романа и причины его запрета. Изучение произведения Бурачка в подобном контексте позволило, с одной стороны, расширить представление о тактике литературно-журнальной борьбы 1830–1840-х гг., а с другой – уточнить место отдельных публицистов в этой борьбе1.
Ключевые слова: Бурачок, Сенковский, «торговая словесность», «Библиотека для чтения».
Посвящается светлой памяти Евгения Павловича Прохорова –
профессора Московского университета,
выдающегося теоретика и историка журналистики.
Стратегия и тактика литературно-журнальной борьбы в русской действительности 1830–1840-х гг. имела свои специфические, присущие только этому периоду особенности. В условиях размежевания журналов, обостренного разделения публицистов по «партиям» («литературные аристократы» и сторонники «торговой словесности», либералы и консерваторы, западники и славянофилы) полемики было не избежать. Тем не менее подобная полемика властью не поощрялась: известна нелюбовь Николая I ко всякого рода журнальным «перестрелкам». Поэтому иногда она выливалась в оригинальные формы скрытой полемики, когда публицисты привлекали литературные жанры для решения сугубо журнальных задач. Подобные произведения, не обладающие особенными художественными достоинствами и представляющие скорее публицистику в литературной форме, редко попадали в поле зрения историков литературы и историков журналистики. Первые в аспекте отношений «писатель – журналист» прежде всего занимаются изучением литературной критики, вторых обычно интересует собственно «журнальное» (в узком смысле): история изданий, цензурное положение, наполнение журнальных книжек. Вместе с тем все чаще в последнее время филологи говорят о необходимости расширения традиционного понимания истории литературы и журналистики, в том числе за счет включения в круг обсуждаемых вопросов иных дискурсов, таких, как поэтика публицистических выступлений писателя в соотношении с собственно его прозой, роль журналистики в создании литературной репутации, история публикаций и «выход» писателя в публичную сферу (Орлова, 2012). Луи Монроз (2000: 23) указывает, что одной из тенденций научного знания последних десятилетий становится «стремление одновременно и утвердить, и проблематизировать связи между литературными и иными дискурсами, диалектические взаимоотношения между текстом и миром»2. Поэтому в предлагаемой статье мы коснемся еще одного любопытного опыта взаимодействия литературы и журналистики, когда жанр романа использовался для решения тактических журнальных задач.
Речь пойдет о романе практически забытого сегодня редактора консервативного журнала «Маяк» (1840–1845 гг.) Степана Анисимовича Бурачка, к имени которого в русской литературе навсегда прилип ярлык «полупомешанного обскуранта», который «так и умер, не оставив о себе никакого литературного имени, несмотря на редакторство»3. Напротив, в 1840-е гг. имя Бурачка было на слуху: одно то, что Белинский примерно в 20 публикациях упоминал (конечно, всегда в негативном ключе) журнал «Маяк современного просвещения», называя его «плошкой всемирного просвещения, вежливости и учтивства», а Бурачка именуя «китайским именем Дзун-Кин-Дзын»4 (производное от сукин сын), говорит о том, что публицисты «Маяка» активно включились в развернувшуюся в этот период полемику по целому ряду насущных социокультурных вопросов, волновавших русское общество.
Известный к тому времени кораблестроитель, обладатель Демидовской премии Академии наук (1838 г.), Бурачок начал свой путь в мире литературного Петербурга в 1838 г. романом «Повесть без заглавия». Хотя сам автор определил жанр произведения как повесть, на деле это довольно толстый нравоописательный роман (около 600 страниц рукописного текста) с несколько архаичным для 1830-х гг. авантюрным сюжетом. Произведение было запрещено к публикации и обнаружено нами в фонде Бурачка в рукописном отделе Пушкинского Дома (ИРЛИ РАН). Вместе с тем цензурная история попыток его публикации (Бурачок по настоянию цензоров несколько раз переделывал рукопись) подробно отражена в фондах РГИА. Все это позволяет поэтапно воссоздать работу Бурачка над рукописью.
В произведении Бурачок скрылся за маской издателя, а автором числится его приятель, «живущий в Вильно, недалеко от университетского здания»5, Терентий Данилыч – псевдоним, которым Бурачок будет часто подписывать свои публикации в 1840-е гг. в «Маяке». Очевидно, город Вильно упомянут здесь не случайно: буквально с первых страниц произведения автор определяет основной объект своих сатирических выступлений – журнал «Библиотека для чтения» и его редактора О.И. Сенковского, который родился под Вильно, провел молодые годы в этом городе, окончив Виленский университет.
История «находки» этой рукописи Терентием Данилычем также должна была отсылать современников к произведениям Сенковского. Рукопись якобы была найдена за печкою в доме Терентия, когда он перестраивал квартиру («Печка была старинною, может быть 10-х годов, а рукопись была ultra-новейшая») (ед. хр. 14. л. 2). Такой же сюжетный ход использовал Сенковский в повести «Записки домового», которая имеет подзаголовок «Рукопись без начала и конца, найденная под голландской печью во время перестройки»6.
Уже в самом начале произведения Бурачок в ироничном контексте вспоминает «Библиотеку для чтения», говоря, что рукопись Терентия Данилыча, «писанная по-русски довольно порядочным языком – таким языком, который и теперь не забраковала бы сама “Библиотека для Чтения”, а вы знаете, как она разборчива на языки» (ед. хр. 14. л. 1). Бурачок намекал на то, что Сенковский много критиковал стиль современных ему писателей, например упрекая Гоголя в использовании простонародной речи, а Бестужева-Марлинского – в излишней склонности к риторическому стилю. Автор «Библиотеки для чтения» настаивал, что говорить нужно «на языке современного общества и допускать всю разнообразность слога и оборотов разговора»7. Отсюда – также высмеянная Бурачком многолетняя вражда Сенковского против устаревших выражений, используемых в письменной речи, но не употребляемых в разговоре: «сей», «оный», «таковой» и другими. Так, в самом начале «Фантастических путешествий барона Брамбеуса» Сенковский писал: «<…> русская изящная словесность XIX столетия не хотела говорить русским языком XIX века; <…> она тайно покупала у повытчиков в числе прочего казенные местоимения «сей» и «оный», топила ими свои произведения как собственными дровами и безвкусно испещряла все свои строки; <…> она никак не соглашалась стряхнуть с себя пыль канцелярских форм, описывала даже любовь и ее прелести слогом думного дьяка Власа Афанасьева и заставляла меня, злополучного, думать на одном языке, на том, котором говорю я с порядочными людьми, а писать на другом, которым не говорит никто на земном шаре»8.
Главным героем «Повести без заглавия» стала писательница Акето-иль-бибе (анаграмма «Библиотеки»), которая родилась в Польше (намек на польское происхождение Сенковского), «она издавала, издает или будет издавать первостепенный русский журнал, под собственной фирмою» (ед. хр. 14. л. 4 об.). Редактором журнала значится у Бурачка Барон, который «есть или будет великий эмпирический чертолог своего, т.е. настоящего, прошедшего и будущего времени. Он до такой степени изучил чертовскую натуру, что, как говорят новейшие мыслители, даже проникнулся <...> его чертовскою натурою» (ед. хр. 14. л. 5 об.).
В другом месте рукописи указано, что в печати Барон выступал под псевдонимом – «Мирзе-КызеТюрюрюрюрюрюрюрюрюрюрюрю-джи-оглу» (ед. хр. 14. л. 12), намекая на один из псевдонимов Сенковского – Тютюнджю-оглу Мустафа-ага, появившийся в печати в 1827 г. в «Северной пчеле»9.
Бурачок в романе описал жизненный путь Барона до того, как он начал редактировать Акето-иль-бибе: «Он с первого шагу <…> нашел в Петербурге неисчерпаемые копи алмазов. <…> и прямо учредил Литературную компанию, под фирмою: Барон и Ко. Предприятие увенчалось колоссальным успехом». Это «предприятие» начало выпускать книги, которые моментально раскупались читателями, т.к. писались на потребу публике: «Книга за книгой, одна другой увлекательнее, появлялись и исчезали в книжных лавках. Не было науки, не было отрасли человеческих знаний, о чем бы не писал Барон, но как писал! Что глава – то новый взгляд, что книга – то переворот» (ед. хр. 14. л. 31 об.). Новым писателем были очарованы все: и читатели, и критики: «Не будет гиперболы, если скажу, что самые бойкие умы были ослеплены, увлечены этим неожиданным ярким блеском “полуденного” солнца. Все притихло, замолкло, присмирело, училось, подражало, наслаждалось. Одни лишь вдовы и дамы перенесли свои восторги, вздохи, ахи, слезы, удивленья из гостиной в гостиную, из будуара в будуар – читали, перечитывали, тысячу раз читали: про себя, с подругами, на вечерах, учили наизусть не только книги, строки и слова, но даже запятые». В результате барон «просто завел энциклопедическую книжную фабрику, какие в Лейбциге и Мюнхене давно будто бы действуют» (ед. хр. 14. л. 32). Пожалуй, даже не фабрику, иронично замечает Бурачок, «а, можно сказать, литературный желудок» (ед. хр. 14. л. 32 об.).
Третьим действующим лицом романа является «секретарь и наперсник Барона черт Бубантес, которого он для содействия в каких-то важных преобразованиях нарочно выписал у Его Мрачности Сатаны, как чиновника по особым поручениям» (ед. хр. 14. л. 5 об.). Этим персонажем Бурачок прямо отсылает читателя к герою повестей Сенковского «Большой выход у Сатаны» и «Записки домового» − «нечистому духу журналистики» черту Бубантусу, который исполнял у Сенковского при Сатане двойную должность − «придворного клеветника и издателя ежедневной газеты», официального печатного органа ада, под заглавием «Лгун из лгунов»10.
Наконец, четвертым главным героем романа Бурачка стала Ольга Петровна Русская – «княжна, а старый ее дворецкий величает ее обыкновенно по батюшке − Публика Петровна − и говорит, что в Святках есть латинское имя Публика» (ед. хр. 14. л. 6). В рукописи дана развернутая характеристика Публики Петровны: «<…> девица, отлично воспитанная на парижский манер, довольно учена, любит словесность, читает журналы, особливо иностранные, очень моложава, чтобы не сказать молоденькая, веселая, резвая, беззаботная, богатая, немножко роскошна, крошечку легкомысленна, довольно ветрена, очень влюбчива – однако не больше, как на десять дней, – все охотно слушает, узнает, посещает, но очень редко размышляет, предоставляя эти хлопоты другим, потому что ей-ей-ей некогда за такою бездной самых срочных дел» (ед. хр. 14. л. 35). Такое аллегорическое изображение русского читателя в виде женского образа, как кажется, тоже отсылает к тексту Сенковского: прежде всего опубликованной в 1833 г. в первом томе альманаха «Новоселье» «Незнакомке», которая, в свою очередь, представляет переделку «Асмодея» Ж. Жанена. В произведении Сенковского главной героиней является Книга из книжной лавки А.Ф. Смирдина, которая рассказывает об истории и современном состоянии русской литературы11.
Сюжет произведения, как уже отмечалось, в общей схеме повторяет авантюрный роман. Барон болен, за бароном ухаживает вся его свита − черти и чертенята. Барон боится смерти, хочет позвать священника – черти отговаривают его, и барон умирает без покаяния. Его преемником по журналу становится новый Барон – такой же безбожник, как и покойный. Он влюбляется в девицу Ольгу Петровну, которая поначалу отвечает ему взаимностью, но, удостоверясь, что он не верующий ни во что святое, решается обратить его на путь правый, велит ему внимательно прочитать Евангелие. И, действительно, однажды девица встречает Барона на Крестовском острове с Евангелием в руках. Они едут кататься по взморью, и Барон похищает девицу с намерением увезти ее с собой в Англию, для чего готово уже было и судно; но «случившийся» там же моряк Линьков (аллегория здравого смысла), узнав о похищении, догоняет беглеца, спасает девицу и матросам велит высечь Барона на месте преступления. В конце произведения Барон сходит с ума: «У Барона легкие припадки, сидит на полу, поджав ноги по-восточному и беспрестанно бормочет: “Порядочный человек. Барон. Сей и оный”» (ед. хр. 14. л. 128).
Главный упрек, который бросает Бурачок Сенковскому, – это, конечно, распространение в России «легкого чтения». Знаменателен эпиграф ко второй части романа: «Привычка к легкому чтению все равно что к табаку, вину, картам» (ед. хр. 15. л. 3). Эта часть открывается пространным рассуждением автора (что в целом типично для художественных произведений Бурачка) о пагубности «легкого чтения»: «<…> и романы для чтения, и библиотеки для чтения, и стихи для чтения <…> А чтение для чего? для чего! для препровождения времени так же, как карты, сплетни, визиты, прогулки по Невскому, по балаганам» (ед. хр. 15. л. 134 об.). То, что Бурачок назвал «легким чтением», можно, конечно, с оговоркой охарактеризовать как массовую литературу, которая получила развитие в России в 1830-е гг. во многом благодаря Сенковскому-писателю и Сенковскому-журналисту и его коммерчески удачному проекту – «Библиотеке для чтения».
Авторов, подобных Сенковскому, Бурачок отказывается именовать писателями, потому что настоящий творец должен не развлекать своими произведениями, а, исследуя внутреннюю сущность человека, требовать от читателя постоянной напряженной духовной работы: «Но только уже мы должны отказаться от звания писателя-художника; предоставить это Святое имя истинным писателям, которые захотят изучать человека внешнего и внутреннего и писать повесть с оболочкой и душою». Первых Бурачок предложил именовать на французский манер homme de letter (т.е. «человек-буква»), или, по-другому, «Букварь»: «Это прекрасное имя, «Букварь» (!), точно, мы станем описывать только шелуху, букву [выделено Бурачком. – Е.С.] вещей; учить и изучать нам ничего не нужно: просто возьмем перо, напишем и в конце подпишем: “Букварь такой-то”. Тогда словесность разделится на словесность и бессловеcность; писатели разделятся на писателей и букварей» (ед. хр. 15. л. 139).
Пагубность «легкого чтения» была излюбленной мыслью Бурачка и в период редактирования «Маяка». Так, в обозрении русской литературы на 1840 г. Бурачок заметил: «Из тысячи смертных изобретений новейшего романтизма легкое чтение – самое нелепое, самое вздорное и, прибавлю, самое вредное изобретение для литературы! <…> Под легким чтением разумеют: пустословие, одетое в красивые, игривые формы, которое за недостатком устной беседы гостиных заменяло бы собой эту беседу, до первой оказии пошаркать, поболтать и убить время»12.
Эту же идею романа Бурачок акцентировал в предисловии, написанном специально для прохождения рукописи в петербургской цензуре. Предвидя, что могут возникнуть трудности в связи с явной полемической направленностью произведения, Бурачок в предисловии посчитал «необходимым представить Цензурному комитету изложение цели и духа этого романа»13. В нем автор выступил против «так называемой “чертовщины”, которой стараются придать драматическую прелесть и занимательность “легкого чтения” – набора пустых фраз; злословия и презрения ко всем и всему – под видом “остроумия”, вместо здравой философии – цинизм, выступающий из границ приличия и благопристойности; отрицание всяких коренных правил и законов словесности, поэзии, изящного, критики, драмы, педагогики, дидактики и прочая и взамен того наводнение правил произвольных, шатких и нелепых» (л. 1 – 1 об.). Автор специально подчеркнул аллегоричность героев, ведь все персонажи романа – «лица вымышленные; характеры их приноровлены к тем обстоятельствам и действиям, какие по ходу романа должны быть выполнены. Эти лица точно то же здесь, что слон, лисица, щука – в баснях: они представляют общие формулы, без всякого отношения к частностям» (л. 2). Барон назван в этом предисловии «одним вымышленным лицом, которое, таким образом, сделалось олицетворенным литературой ложного направления. <…> собственно говоря герои этого романа суть мнения, а не люди [выделено Бурачком. – Е.С.]» (л. 3 об.).
Тем не менее все это не спасло роман от цензурного запрета. Первым 22 марта 1838 г. рукопись читал цензор П.И. Гаевский, который в целом поддержал Бурачка в его стремлении написать сочинение «в таком прекрасном, религиозно-нравственном духе». Однако в изображении Барона Бурачок «преступает границы позволительной сатиры», ведь о Сенковском «правительство не имеет дурного понятия, если предоставило ему редакцию журнала и дало кафедру» (л. 27)14. Вместе с тем Гаевский отказывается «благонамеренный труд автора решительно подвергнуть запрещению. Напротив, надобно желать, чтобы бедная литература наша обогащалась сочинениями в таким прекрасном, религиозно-нравственном духе». Многое в романе понравилось цензору: «Есть места истинно превосходные, мастерски отделанные, места, по прочтению которых чувствуешь искренне желание сделаться лучшим. Автор владеет необыкновенным искусством трогать сердце, увлекать читателя; он постиг кривое направление наших словесников и настоящим сочинением подает пример, в каком духе надобно писать в наше время, когда, действительно, так видна холодность ко всему религиозному». Однако роман необходимо решительно переработать, убрав все намеки на Сенковского: «эта смесь чертовщины с вещами священными слишком неуместна. По моему мнению, сочинение не только не потеряет достоинства, напротив много выиграет, если автор примет труд исключить обоих Баронов и всю их свиту и дать главному ходу романа направление более приличное, не касаясь злонамеренности ни барона, ни его журнала» (л. 27 об.).
В заключение своего отзыва Гаевский просил цензурный комитет выделить еще одного цензора для повторного чтения рукописи, а также высказывал сомнение по поводу приложения к роману. Дело в том, что в качестве приложения Бурачок поместил обширные выписки из журнала «Библиотека для чтения» (они, к сожалению, не сохранились) объемом около 30 рукописных листов. Он объяснил, что такое прибавление «составляет самый сок повести – хоть правда и горький» − и что он «просит читателей прочесть ее прежде всего, в середине всего и pour la bonne bouche [фр. «на закуску». – Е.С.], после всего» (л. 14).
Гаевский в связи с этим ставит два вопроса: «1. Хрестоматия эта не будет ли составлять контрафакции? Выписки составят, вероятно, листов шесть мелкой печати. 2. Если и действительно в Библиотеке для Чтения встречалось что-либо нехорошее, то не будет ли вредно посредством этой хрестоматии возобновлять в памяти читателей забытое уже ими, как забывается всякое легкое чтение?» (л. 28 – 28 об.).
Вторым читал рукопись А.Л. Крылов, который согласился с доводами коллеги, поэтому Бурачку вернули роман на доработку. Автор существенно его переделал (Барона поменял на Маркиза, «убрал всю чертовщину», отказался от хрестоматии) и в начале декабря 1838 г. вновь подал ее в цензурный комитет, указав, что «личность не была целью автора» (л. 31 об.). Бурачок настаивал, что «критика, направленная на ошибки, нелепости, вредные места произведений всех лиц, действующих на все общество извне и внутри, есть священная служба отечеству. Она ополчается на врага общественного благосостояния, не указывая ни на кого лично, потому что этот враг враждует без умысла, единственно по общему заблуждению, по духу времени. <…> Дух времени – вот тот враг, на которого ополчается критика: она может, она должна брать все оружия, какие только нужны ей, у сатиры» (л. 32). А как раз Барон и «есть лицо, играющее роль духа времени» (л. 33).
Однако Бурачку, очевидно, не повезло: рукопись попала на повторное цензурирование А.В. Никитенко, который был связан с Сенковским «неплохими личными отношениями», «особой формой приятельства» (Шаронова, 2004: 399). Никитенко, конечно, роман запретил к публикации, о чем сообщил на заседании цензурного комитета 13 декабря 1838 г.: «Автор старается доказать, что современная текучая или легкая литература в России действует самым вредным образом на общественный дух, распространяя безнравственные и противурелигиозные идеи. Обвиняя таким образом литературу, автор невольно возбуждает мнение, что нравы наши находятся на краю пропасти и что нравственно надзирающие за ходом ее не принимают довольно мер к пресечению этого ужасного зла» (л. 29 – 29 об.). Решительно возмущен цензор и портретом Сенковского в романе: «Автор дает книге своей характер комический, обвиняя прямо в этом направлении литературы одно из известных лиц в нашей литературе, которое он поражает как редактора «Библиотеки для чтения», как писателя и как человека. <…> Правда, он не называет редактора «Библиотеки для чтения», автора фантастического путешествия и прочия повестей настоящим его именем, у него назван он «Маркизом», но безнравственные ссылки на его сочинения и множество обстоятельств, относящихся к характеру, домашнему быту и отношениям изображаемого им лица, не оставляют никакого сомнения в том, кого он разумеет. Разумеет же он это лицо так, что если бы правительство согласилось с четвертой долей убеждений автора, то трудно бы было даже приискать для него наказания в существующем уголовном законе» (л. 30). Никитенко прямо обвинил Бурачка в доносительстве и создании пасквиля: «Дело идет не о литературных промахах или заблуждениях [редактора «Библиотеки для чтения» – Е.С.], а о безверии, циничной безнравственности, о постоянном будто бы его направлении разрушить посредством своих сочинений в современном поколении всякое возвышенное и благородное убеждение и из развалин его создать свою славу и фортуну» (л. 30).
Бурачок ответил на эти обвинения так: «Вообще всякая критика, с отрицательной стороны, есть непременно донос [курсив Бурачка. – Е.С.] обществу об ошибках, нелепостях, бесполезностях или вредных мечтах произведений какого-нибудь лица. Всякая сатира, открыто направленная на одно частное лицо, есть пасквиль» (л. 32). И здесь же Бурачок намекнул на дружеские отношения Никитенко и Сенковского, которые и стали истинной причиной запрета романа: «Редактор «Библиотеки для чтения» в одной из своих книжек прямо сказал, что он во все время пользовался советами и соображениями Г. Никитенко, а Г. Никитенко дозволил это напечатать, не протестовав, стало быть, подтвердил справедливость объявления» (л. 38). Примечательно, кстати, что именно Никитенко был цензором «Записок домового», опубликованных в «Библиотеке для чтения» в 1835 г.
Дальнейшие попытки Бурачка опубликовать повесть не увенчались успехом. Точку в этом вопросе поставил министр народного просвещения С.С. Уваров, запретивший её публикацию 1 августа 1839 г. на заседании Главного управления цензуры. В это время Бурачок уже был занят подготовкой первой части «Маяка», поэтому судьба повести волновала его не сильно.
В целом с началом 1840-х гг. фигура Сенковского как предводителя «лагеря» писателей, проповедовавших «легкое чтение», мало интересовала Бурачка. Он справедливо почувствовал, что когда-то популярный Сенковский отходит на второй план: у читателей появились новые кумиры. Одним из таких кумиров в журналистике стал В. Г. Белинский – главный объект критики Бурачка в 1840-е гг. Именно он, по мысли Бурачка, занял место Сенковского и продолжил пропаганду «легкого чтения».
Такое сближение (Белинского и Сенковского) может показаться явным недоразумением. Тем не менее, например, А.И. Герцен − еще один оппонент Бурачка (правда, уже в 1850–1860-е гг.) − также считал, что Белинский оттеснил с журнального Олимпа Сенковского. В известной статье «Very dangerous!!!» Герцен сближает имена редактора «Библиотеки для чтения» и критика «Отечественных записок»: «Пример Сенковского еще поразительнее. Что он взял со своим остроумием, семитическими языками, семью литературами, бойкой памятью, резким изложением?.. Сначала – ракеты, искры, треск, бенгальский огонь, свистки, шум, веселый тон, развязный смех привлекли всех к его журналу, – посмотрели, посмотрели, похохотали и разошлись мало-помалу по домам. Сенковский был забыт <…> Чего ему недоставало? А вот того, что было в таком избытке у Белинского <…> – того вечно тревожащего демона любви и негодования, которого видно в слезах и смехе. Ему недоставало такого убеждения, которое было бы делом его жизни, картой [курсив Герцена. – Е.С.], на которой все поставлено, страстью, болью»15.
Бурачок вел полемику с Белинским прежде всего в отделе критики и публицистики16. Однако и отдел беллетристики не остался в стороне. В 1845 г. Бурачок опубликовал собственную повесть с явно полемическим по отношению к роману М.Ю. Лермонтова названием – «Герои нашего времени». В этом произведении Бурачок использовал уже отработанную схему: скрытое публицистическое выступление в форме художественного произведения. Ведь в образе главного отрицательного персонажа романа угадывается Белинский (подр. об этом романе см.: Сартаков, 2014).
Надо отметить, что изучение художественного и публицистического наследия Бурачка позволяет, с одной стороны, расширить представление о тактике литературно-журнальной борьбы 1830–1840-х гг., а с другой – уточнить место отдельных публицистов (Бурачка, Сенковского, Белинского) в этой борьбе.
Примечания
Библиография
Виала А. Рождение писателя: социология литературы классического века // Новое литературное обозрение. 1997. № 25. С. 7−23.
Монроз Л.А. Изучение Ренессанса: поэтика и политика культуры // Новое литературное обозрение. 2000. № 42. С. 13−36.
Орлова Е.И. Литература, журналистика и филология: поле взаимодействия // Русская литература и журналистика в движении времени. Ежегодник. М.: Фак журн. МГУ, 2012.
Сартаков Е.В. Второй «Герой нашего времени» // Известия вузов. Уральский регион. 2014. № 4. С. 91–96.
Шаронова А.В. О.И. Предисловие. Сенковский в письмах к А.В. Никитенко (1833–1848) // Пушкин: Исследования и материалы. СПб: Наука, 2004. С. 398−399.