Languages

You are here

«Я бесцензурная речь ваша…» (актуальные уроки А.И. Герцена-публициста)

Научные исследования: 
Авторы материалов: 

"I Am Your Uncensored Speech..."
(the Actual Lessons by A.I. Herzen-publicist)

 

Громова Людмила Петровна
доктор филологических наук, декан факультета журналистики СПбГУ, профессор кафедры истории журналистики СПбГУ, gromova_spb@mail.ru

Lyudmila P. Gromova
Doctor of philology, Dean of the Faculty of Journalism, Professor at the chair of journalism history, Saint-Petersburg State University, gromova_spb@mail.ru

 

Аннотация
В статье исследуется актуальный опыт А.И. Герцена-публициста в контексте современного общественного и политического развития России. Революции и реформы, государство и журналистика, свобода слова и гражданская ответственность, Россия и Запад – проблемы, поставленные Герценом, до сих пор порождают научные и полититические споры.

Ключевые слова: свобода слова, эмиграция, революция, реформы, русский социализм.

Abstract
In this article we discuss the actual experience of A.I. Herzen as a publicist in the context of contemporary social and political development of Russia. Revolutions and reforms, state and journalism, freedom of speech and social responsibility, Russia and the West ? the problems posed by Herzen still raise scientific and political debates.

Key words: freedom of speech, emigration, revolutions, reforms, Russian socialism.

 

Ценности, как известно, изменчивы в движении эпох, социально-политический контекст которых актуализирует те или иные приоритеты на разных этапах исторического развития. Публицистика же, как носитель ценностей, полнее всего отражает многообразный характер эпохи, представляя его в творчестве наиболее выдающихся личностей, определяющих ценностное пространство времени.

К числу ярких, противоречивых и, несомненно, великих явлений принадлежит Александр Иванович Герцен, 200-летие со дня рождения которого отмечается в этом году. Изучая значение и масштаб творческой деятельности А.И. Герцена, его вклад в литературу, философию, издательское дело, в журналистику и другие сферы общественно-политической и культурной жизни России и Европы XIX столетия, можно пролистать горы литературы о нем, написанной в веке XX, и обнаружить, насколько тенденциозным и неполным оказывается представление о нем. Эта неоднозначность, противоречивость оценок сопровождала публициста на протяжении всей его жизни и после его смерти.

Общеизвестны обвинения Герцена в недостаточной революционности со стороны радикально настроенной «Молодой России» и «молодой» эмиграции начала 1860-х гг., затем со стороны М.А. Бакунина, впоследствии – В.И. Ленина, который определил идейную эволюцию Герцена как «либеральные колебания». Этот взгляд надолго закрепился в исследовательской литературе о Герцене в XX веке. Столь же постоянными были упреки современников Герцена в его излишнем радикализме, начиная с писем друзей либералов-западников сразу после его отъезда из России в конце 1840-х гг. и заканчивая полемикой со славянофилами и с И.С. Тургеневым в начале 1860-х гг.

Критика «слева» и «справа» была связана с эволюцией взглядов Герцена, его стремлением скорректировать свои позиции в соответствии с запросами времени. При этом, осмысливая текущие события и сопоставляя их с историческим опытом, публицист всегда стремился идти в ногу со временем, «быть по плечу своему хору».

Покидая Россию в январе 1847 г., Герцен отправился в Европу полный надежд и радостных ожиданий. Однако революционные события во Франции и их трагические последствия, как известно, разрушив его западнические иллюзии, стали причиной духовного кризиса, приведшего публициста к выработке теории «русского социализма». Его последующая публицистическая и издательская деятельность была направлена на стремление донести свободное слово до России, участвовать в общем деле освобождения крестьян.

Предреформенный период консолидировал все общественные силы России, и роль свободных герценовских изданий в ту пору трудно переоценить. Его вольная пресса не только являлась катализатором событий, она давала возможность, нарушив многолетнее «немое молчание», высказаться и единомышленникам, и оппонентам. Вспомним в этой связи уникальные сборники «Голоса из России»(1856 –1860), которые Герцен создает как свободную трибуну дискуссий, как орган плюрализма мнений. И такого рода своевременных откликов на запросы времени в издательской практике Герцена было множество: приложения к «Колоколу» «Под суд!» (1859–1862) – для обличительных материалов; издание для народа «Общее вече» (1862–1864); французский Kolokol (1868), с русскими прибавлениями для ознакомления европейского читателя с Россией.

Одной из ключевых проблем, стоявших перед Герценом в течение всей его публицистической деятельности, был выбор между революцией и реформой. В статье «Революция в России» (1857) он со всей откровенностью заявил, что предпочитает «путь мирного человеческого развития пути развития кровавого», но вместе с тем допускает «самое бурное и необузданное развитие» – как альтернативу застою николаевского «status quo»1.

Через год, в сентябре 1858 г., он развил эту мысль в статье «Царь Александр II и газета “Колокол”»: «Мы не любители восстаний и революции ради революции, и мы думаем, – и мысль эта нас радовала, – что Россия могла бы сделать свои первые шаги к свободе и справедливости без насилия и ружейных выстрелов» (XIII, 340). Однако и здесь, говоря о слабости и непоследовательности императора, он допускает мысль об «ужасной жакерии», «массовом восстании крестьян». «Мы вовсе не хотим его и заявляем об этом, – пишет публицист, – но, с другой стороны, – рабство и состояние мучительной неизвестности, в которой находится страна, еще хуже, чем жакерия» (XIII, 341).

Стремление Герцена к мирной «самодержавной революции», его апелляции к царю, попытки наладить конструктивный диалог с властью в решении крестьянского вопроса вызвали резкую критику из России со стороны наиболее радикальной части общества.

1 марта 1860 г. в «Колоколе» было помещено «Письмо из провинции» за подписью «Русский человек». Автор письма упрекал издателя «Колокола», что тот «переменил тон», что он должен «благовестить не к молебну, а звонить в набат», «звать Русь к топору»2. Герцен категорически отверг призывы к «топору», «пока останется хоть одна разумная надежда на развязку без топора» (1860. № 64. С. 531). Он объяснял свою позицию трагическим опытом революционных событий 1848 г., свидетелем которых оказался во Франции. «Июньская кровь взошла у меня в мозг и нервы, – отвечал он своему непримиримому оппоненту, – я с тех пор воспитал в себе отвращение к крови, если она льется без решительной крайности» (Там же. С. 533).

Предпочтение Герцена мирной «самодержавной революции» связывалось в ту пору с надеждами на царя, на возможности верховной власти. Эти надежды основывались на историческом опыте России, развитие которой со времен Петра I в значительной мере определялось действиями правительства и образованного дворянства. Поэтому вера в народ, крестьянскую общину сочеталась у Герцена с ожиданием действий со стороны дворянства. В ответ «Русскому человеку», считавшему, что в России нет реальной силы, способной руководить движением, но, тем не менее, требовавшему у издателей «Колокола» звать «к топору», Герцен ответил: «Где же у нас та среда, которую надобно вырубать топором? Неверие в собственные силы – вот наша беда, и что всего замечательнее, неверие это равно в правительстве, дворянстве и народе». Он признает, что «дело освобождения застряло», что «правительство идет, поворачивая ноги носками внутрь», но все же отвергает призыв к неорганизованному выступлению: «Призвавши к топору, надобно овладеть движением, надобно иметь организацию, надобно иметь план, силы и готовность лечь костьми, не только схватившись за рукоятку, но схватив за лезвие, когда топор слишком расходится. Есть ли все это у вас?» В том случае, продолжает Герцен, когда народ «сам бросится к топору <...> тогда рассуждать нельзя, тут каждый должен выступать, как его совесть велит, как его любовь велит» (1860. № 64. С. 532-533). Публицист считал невозможным и безнравственным «звать к топорам» из Лондона.

Полемика с «Русским человеком» была лишь началом. Впереди были споры с «Молодой Россией», с Бакуниным, где вновь встали проблемы выбора между реформой и революцией, готовности к революции, революционной нравственности и гуманизма.

Полемика между «Колоколом» и «Современником» в 1859-1860 гг. показала, что при общих конечных целях средства решения крестьянского вопроса они видели по-разному, и каждый из них вел свою линию. В то время как «Современник» перед реформой категорически размежевался с либералами, «Колокол» стремился к объединению различных оппозиционных сил, пытаясь использовать все возможности для освобождения крестьян мирным путем − путем реформ.

В 1860-1861 гг. издательская деятельность лондонских «агитаторов» приобрела огромный размах. Материалы, в большом количестве поступавшие с Родины, помещались в «Колоколе», в приложении к «Колоколу» «Под суд!», издававшемся вместо прекратившихся «Голосов из России», в «Исторических сборниках», в «Полярной звезде». Кроме того, в это время русские книги и журналы печатались и в других городах Западной Европы – в Лейпциге, Берлине, Париже, Наумбурге. «Русская литература за границей, – писал Герцен – растет не по дням, а по часам – как ясное доказательство, что нам есть что сказать и что нам нельзя говорить дома» (XIV, 328). Распространявшаяся в России печать Вольной типографии в значительной мере оказывала влияние на складывавшееся общественно-политическое движение. По свидетельству современников, произведения Герцена и Огарева не только приобщали к революционно-демократическому движению, но и имели воздействие на организационное оформление этого движения. Появлявшиеся в эти годы тайные студенческие кружки одной из важных задач считали распространение изданий Герцена и Огарева. Многие сочинения литографировались студентами в Москве и Петербурге.

Месяцы, последовавшие за появлением манифеста 19 февраля 1861 г., ознаменовались изменением политического курса «Колокола». Реформа вызвала взрыв возмущения обманутых крестьян и всего передового русского общества. В апреле-мае 1861 г. по стране прокатилось массовое крестьянское движение, подавлявшееся, как правило, при помощи войск. «Со всех сторон получаются слухи самые неблагоприятные; везде бунты, сопротивление со стороны крестьян и недоразумения, – писал С.М. Сухотин 12 мая 1861 г., – а правительство не дозволяет ни о чем печатать. Странное дело! Газеты наполнены описаниями о самых сладких демонстрациях государю со стороны крестьян, так что, читая все эти идиллии, подумаешь, что мы живем в Аркадии, а вместе с тем убивают крестьян, секут и ссылают на поселение»3.

Российская печать не могла дать настоящую оценку реформы. В статьях, появившихся в «Современнике», иносказательно, эзоповым языком разоблачалась ее сущность. Это были публикации: «Предисловие к нынешним австрийским делам», «Политика», «Национальная бестактность» и «Народная бестолковость» Н. Чернышевского; «Внутреннее обозрение» Н. Добролюбова; «Погоня за лучшим» И. Пиотровского и др. К осени 1861 г. изменился тон и либеральной печати. Появились критические высказывания о «Положениях 19 февраля» и публикации о трудностях, которые имели место при их реализации. Однако, несмотря на то что обсуждение проводилось с большой осторожностью, намеками, Главное управление цензуры, чутко улавливавшее эту «изворотливую систему изложения», требовало наказания «неосмотрительных» цензоров и закрытия журналов с «вредным» направлением. В такой обстановке возможности демократической прессы становились все ограниченнее − многие произведения демократов и той части либералов, которая была не удовлетворена правительственным проектом, либо издавались за границей, либо распространялись по России в рукописных списках. Про положение легальной прессы И.С. Аксаков писал в передовой статье «Дня»: «Нужен особый ключ для уразумения этой литературы намеков и недомеков, обиняков и недоумений, двусмысленных терминов и иносказаний, междустрочного смысла, точек, курсивов, расставленных букв и всех тех условных знаков и выражений, прибегать к которым литература, к несчастью, вынуждена, которые понятны только современному читателю и образуют особый язык, особый вид разговора между автором и публикою»4. Статья не была допущена к печати по распоряжению Александра II.

В этих условиях особое значение приобретала деятельность Вольной русской типографии. В Лондоне начали печатать прокламации, распространявшиеся в России с лета 1861 г.: «К молодому поколению», «Что нужно народу?», «Хор судеб», «Что надо делать войску». Одновременно в России было напечатано и распространено три выпуска «Великорусса». Политические требования прокламаций отражали разные оттенки революционной мысли и далеко не во всем совпадали между собой. Но все они были объединены ненавистью к крепостничеству и необходимостью борьбы с самодержавием, все они были обращены к народу. Прокламации стали важным средством борьбы за печать в пореформенный период.

Деятельность Герцена начала 1860-х гг. была обусловлена как поисками собственной, соответствующей времени тактики, так и реальными процессами в самой России. Правительство обрушило репрессии на разные социальные слои. Особое возмущение в русском обществе вызвали действия правительства против студентов, недовольных введением нового университетского устава. «Теперешний университет не существует более, – писал К.Д. Кавелин Н.А. Милютину. – 350 человек сидит в крепости <...> 100 человек высланы с жандармами, остальные бежали из Петербурга <...> Аудитории, где было столько жизни, где было радостно читать лекции, пусты. И за что все это? Страшно подумать, как у этих дураков не дрогнула рука зарезать целое поколение!»5.

Правительство пристально следило за информацией о студенческих волнениях летом и осенью 1861 г. в Петербурге, Москве и других университетских городах. Александр II требовал принятия «энергических мер» для расправы со студенчеством. «Я смотрю на это, – писал он Вел. кн. Михаилу Николаевичу, – не как на одно частичное увлечение университетской молодежи, а как на первую вспышку общей задачи времени и как на первый опыт революционной партии попробовать свои силы». 28 сентября Министерство народного просвещения разослало телеграммы, запрещавшие что-либо печатать о студенческих беспорядках.

На страницах европейских газет в октябре – ноябре 1861 г. регулярно публиковалась информация о студенческих волнениях в России. «Колокол» откликнулся на эти события рядом статей: «Петербургский университет закрыт!», «По поводу студенческих избиений», «Третья кровь!», «Исполин просыпается!». Герцен приветствовал студентов: «Хвала вам! Вы начинаете новую эпоху, вы поняли, что время шептанья, дальних намеков, запрещенных книг проходит. Вы тайно еще печатаете дома, но явно протестуете». Сейчас, в разгар общественной борьбы, публицист призывал студентов к действию: «В народ! К народу! – вот ваше место» (XV, 175).

В начале 1860-х гг. в обеих столицах и в провинции возникло множество революционных и оппозиционных кружков, разнообразных по составу и направленности. Одной из таких организаций стал кружок, созданный в Москве двумя студентами университета – П.Э. Аргиропуло и П.Г. Заичневским. Именно отсюда вышла прокламация «Молодая Россия», которая вызвала споры в России и большой интерес со стороны Герцена. Эта прокламация распространялась в Москве, Петербурге и провинции большим тиражом. Ее содержание было крайне революционным. Она призывала к захвату государственной власти, которая должна была осуществиться революционным меньшинством. Будущее государственное устройство виделось ее автору, П.Г. Заичневскому, как республиканский союз общин. «Молодая Россия» высказывала резкую критику в адрес «Колокола», обвиняя его в либерализме, а его издателей в потере революционности.

Выход прокламации совпал с петербургскими пожарами, и эти два события были связаны правительственными кругами воедино, в результате чего не заставили себя ждать репрессивные меры. В июне 1862 г. была запрещена газета «День», на восемь месяцев приостановлено издание «Современника» и «Русского слова», последовали другие «запретительные» меры. Герцен ответил на прокламацию «Молодая Россия» и последовавшие за ней события статьей «Молодая и старая Россия», помещенной в «Колоколе» 15 июля 1862 г. Затем эта тема была развита публицистом в статье «Журналисты и террористы» (1862. Авг., 15). Эти статьи знаменовали новый этап в понимании Герценом революционности. Он подчеркивает, что революция может быть только народной, и никакой заговор «меньшинства образованных» не может совершить ее, а потому, «пока деревня, село, степь, Волга, Урал покойны, возможны одни олигархические и гвардейские перевороты» (XVI, 224). Звать народ к революции можно лишь по готовности, «накануне битвы», считает Герцен. Всякий же преждевременный призыв – «намек, весть, данная врагу, и обличение перед ним своей слабости» (XVI, 225). Отвечая на упрек «Молодой Рос­сии», что издатели «Колокола» потеряли всякую «веру в насильственные перевороты», Герцен писал: «Не веру в них мы потеряли, а любовь к ним. Насильственные перевороты бывают неизбежны; может, будут у нас; это отчаянное средство, ultima ratio народов, как и царей, на них надобно быть готовым» (XVI, 221).

Экстремизм «Молодой России» неприемлем для Герцена. Кроме того, он считает «Молодую Россию» двойной ошибкой: «Во-первых, она вовсе не русская; это одна из вариаций на тему западного социализма, метафизика французской революции... Вторая ошибка – ее неуместность: случайность совпадения с пожарами усугубила ее» (XVI, 203). У России, подчеркивает Герцен, свой путь развития, а потому «говорить чужими образами, звать чужим кличем – это непонимание ни дела, ни народа, это неуважение ни к нему, ни к народу» (XVI, 204).

Теория «русского социализма» Герцена приобретала определенность и в средствах достижения цели. Выбирая между революцией и реформой и склоняясь чаще всего к мирному решению проблем, публицист отвергает экстремизм во всех его проявлениях, предлагает многовариантность развития в зависимости от конкретных исторических условий. Эти размышления нашли отражение в цикле писем «Концы и начала» (1862), адресованных Тургеневу и явившихся продолжением споров об исторических судьбах Западной Европы и России и перспективах их развития. По мнению Герцена, буржуазная Европа дописала последнюю страницу своей истории. Европейским «концам» он противопоставляет русские «начала», которые видит в сельской общине и в освободительных традициях русского народа. Причем, говоря о путях развития движения, он уточняет, что «общий план развития допускает бесконечное число вариаций непредвиденных» (XVI, 196). Так от однозначного решения в пользу революции до событий 1848 г. Герцен, вырабатывая теорию «русского социализма» и корректируя ее в соответствии с изменяющимися историческими условиями, приходит к осознанию многовариантности развития. Это были поиски своих «начал», основывающиеся на своеобразии исторического пути России, которой, по мнению Герцена, не к лицу только из-за стремления причислить себя к европейской семье «проделывать старые глупости на новый лад» (XVI, 197). Если представители старых европейских народов, перенесенные на новую американскую почву, смогли создать новый народ, то почему, спрашивал публицист, «народ, самобытно развившийся при совершенно других условиях, чем западные государства, с иными началами в быте, должен пережить европейские зады?» (XVI, 198). «Народ русский, – пишет Герцен, – <...> должен <…> развить что-нибудь свое под влиянием былого и заимствованного, соседнего примера и своего угла отражения» (XVI, 197).

Одной из таких идей, продолжавшей курс реформ в России и ставшей программным вопросом «Колокола», к тому времени была идея Земского собора. Если в 1855 г. идею Земского собора выдвигали только славянофилы, то к 1862 г. она зазвучала в самых разных выступлениях, адресах, статьях, прокламациях, листовках. Она была связана с такими сложными темами, как бюрократия и общество, управление и самоуправление, централизация и децентрализация власти. В 1862-1863 гг. в русской печати особенно широко дискутируется вопрос о представительстве в местном самоуправлении: сословном или имущественном цензе. Дискуссия о цензе широко велась на страницах «Отечественных записок», «Русского слова», «Дня», «Голоса», «Северной почты», «Нашего времени», «Московских ведомостей». Нужно сказать, что преобладали высказывания в пользу всесословности земства, хотя раздавались голоса и в защиту сословности. Наиболее остро обсуждался вопрос о развитии самоуправления вплоть до народного представительства. Идея всероссийского земского собрания, введения представителей земства в Государственный совет постоянно, несмотря на запреты, выдвигалась русской журналистикой.

Издатели «Колокола» не могли не учитывать сложившуюся политическую реальность. То, что не могло появиться в подцензурной русской прессе, находило более полное отражение в «Колоколе». Особую роль в широком распространении лозунга о созыве земского собора сыграли «тверские либералы». 15 марта 1862 г. в «Колоколе» сообщалось: «Тринадцать лиц, принадлежащих к составу мировых учреждений Тверской губернии, позволили себе письменно заявить местному губернскому по крестьянским делам присутствию, что они впредь намерены руководствоваться в своих действиях воззрениями и убеждениями, не согласными с положениями 19-го февраля 1861 г., и что всякий другой образ действий они признают враждебным обществу». Все авторы письма были арестованы и заключены в крепость.

Выступление тверских мировых посредников и адрес тверского дворянства Александру II, принятый на чрезвычайном дворянском собрании 2 февраля 1862 г., стали «самыми „левыми” выступлениями в истории легального либерального движения эпохи буржуазных реформ»6.

Обвиняя правительство в несостоятельности, авторы адреса рассчитывали на разрешение вопросов лишь созванными «выборными всей земли». Они требовали претворения в жизнь принципа бессословности выборов. Тверской адрес, разошедшийся в сотнях списков по рукам, произвел большое впечатление на русское общество. Текст адреса был опубликован в «Колоколе» 22 марта 1862 г.

С середины 1862 – начала 1863 г., особенно после восстания в Польше, фрондистские настроения в дворянских кругах быстро стали вытесняться охранительными. Немалое число прежних поборников оппозиционных взглядов, по меткому выражению Антоновича, легко совершило переход от «обличительного» направления к «защитительному» (Современник. 1863. Янв.-февр. С. 85). Многие из либералов поспешили порвать всякие отношения с Герценом и Огаревым, заявив, что не могут «переварить» радикализма «Колокола» (XVI, 105). Позиция «Колокола» в польском вопросе не нашла понимания в России. Спрос на лондонские издания к середине 1863 г. настолько сократился, что в августе Герцен констатирует уже полную остановку сбыта. Показательно, что к этому времени прекращается и поток посетителей Герцена. Об этом он пишет сыну 28 декабря 1863 г.: «Досуг теперь есть – у нас тихо – нет посторонних и нет больших споров» (XXVII, 394). Среди немногочисленных соотечественников, посетивших Герцена весной 1864 г., был иркутский купец Н.Н. Пестерев. Помимо польского вопроса, приведшего к потере популярности «Колокола», он указывает и на необходимость изменить содержание газеты: «Настоящее направление вашего “Колокола” устарело, руганья и административных обличений довольно с нас и в нашей журналистике, нам уж это надоело»7. Говоря о российской журналистике, Пестерев отмечал: «Печать наша, грешным делом, возбуждает вопросов кучу, а разрешать их не умеет... Вообще хаос в русской журналистике неподражаемый, а из всего этого выйдет то, что в один прекрасный день скажет им правительство “Молчать!”, и дело печати пойдет вспять, а тогда понадобится ваш “Колокол”»8 (Там же. С. 330).

Редакторы «Колокола» и сами понимали, что наступившая в России общественно-политическая ситуация требовала новых подходов. Впоследствии Герцен выразит эту мысль кратко и емко: «Разные времена требуют разных оружий» (XXX, 53).

1863 год стал годом испытания не только для Герцена и его «Колокола», но и для всей русской печати. Подавление восстания в Польше правительственными войсками вызвало всеобщую поддержку либеральной прессы (лишь журнал М.М. и Ф.М. Достоевских «Время» высказал сочувствие полякам, за что был приостановлен). Польские события окончательно развели по разные стороны бывших союзников и «попутчиков», которыми в годы общественного подъема были для Герцена либералы. «Какой страшный пробный камень – этот 1863-й год», – отметил публицист в небольшой заметке для «Смеси» декабрьского номера «Колокола», подытоживая польские события и отношение к ним русской прессы (1863. Дек., 15).

Наступление «грозного, черного времени» не явилось для Герцена неожиданностью. Еще во время петербургских пожаров стало очевидным «поправение» либеральной прессы. Пессимистически оценивая общую обстановку и понимая опасность потерять в общественном мнении, Герцен все же не считает возможным молчать: «Мы протестовали, т.е. сделали все, что может сделать лично человек перед дикой силой, мы заявили наш голос, для того чтоб он в будущем свидетельствовал, что такой разврат общественного мнения и публичной речи не мог пройти без отпора» (XVIII, 460). «В России все против нас», – с горечью пишет Герцен 17 июля 1863 г., когда даже аксаковский «День» бросил «Колоколу» обвинение в измене.

«Мы испытали отлив людей с 1863 – так, как испытали его прилив от 1856 до 1862», – писал Герцен Тургеневу, высказывая мысль о невозможности в той обстановке поступить иначе. «Придет время, – продолжал он, – не “отцы”, так “дети” оценят тех трезвых, тех честных русских, которые одни протестовали и будут протестовать против гнусного умиротворения. Наше дело, может, кончено. Но память того, что не вся Россия стояла в разношерстном стаде Каткова, останется» (XXVII, 454-455).

События в России требовали серьезной перестройки работы издательства. Новая полоса реформ внесла значительное оживление в русскую общественную жизнь 1864-1865 гг. Подготовка к выборам земских гласных, первые земские собрания и введение новых судебных установлений – все это всколыхнуло не только крупные центры, но и российскую провинцию. «“Черная полоса” в русском настроении проходит», – писал один из корреспондентов «Колокола» в октябре 1864 г. (1864. Окт., 15). Опровергая слухи о прекращении газеты, редакторы еще в октябре 1864 г. помещают объявление об издании «Колокола» на 1865 г.: «Разнесся слух о прекращении “Колокола”, вероятно, русская полиция облекла скромное желание свое в выдуманный факт. Сойти со сцены теперь – значит окончательно усомниться в России. Такого торжества мы еще не дадим закоснелым врагам свободного слова в России» (Там же).

Введение земских учреждений руководители «Колокола» рассматривают как естественную ступень к Земскому собору. Предполагая иметь в земских деятелях свою читательскую и корреспондентскую среду, «Колокол» уделяет земским учреждениям, идее бессословного Земского собора много внимания. Более трети номеров «Колокола» затрагивают тот или иной вопрос, важный с точки зрения интересов земства, или же дают критику существующего положения земских дел на местах.

«Колокол» внимательно следит за ходом первых земских собраний, отмечая главным образом те условия, в которые попали гласные из крестьян. Остроумно сопоставляя ряд местных «Губернских ведомостей», газета показывает, как эти официальные органы стараются представить крестьян «оторопелыми, непонимающими» (1865. Апр., 1), а факты, приводимые тут же, это опровергают. Горячо реагирует «Колокол» и на слухи о правительственных проектах сократить деятельность земских учреждений: «Чиновники испугались первых проявлений живого духа в земских собраниях и конспирируют в своих канцеляриях против земства… Правительство само вызовет и подготовит почву для насильственного переворота» (1866. Февр., 15).

Герцен вновь, как и в предреформенные годы, обращается к царю с советом изменить реакционный курс политики правительства, призывает прекратить преследования за убеждения. Исторический опыт позволял ему несколько иначе, чем перед реформой, судить о сути самодержавия в России: оно «может много вредить, но в самом деле остановить движение, которого оно испугалось и которое уносит весь материк к другим судьбам, не может» (XIX, 198). Крестьянская реформа, по его мнению, «при всей своей сбивчивой неполноте, тотчас повела к экономическим, административным, юридическим последствиям своим введением земских учреждений, нового суда и пр.» (XIX, 195). Герцен полагал, что Александр II мог бы многое сделать на пути реформ, но вместе с тем он понимал, что нельзя ждать от царя чуда, чтобы он, «заснув за чтением “Что делать?” или “Колокола”, проснулся бы с рьяным желанием отдать землю народу и начать в Зимнем дворце женские и мужские мастерские» (XIX, 181).

Протестуя против казней в связи с покушением Д.В. Каракозова на царя, Герцен писал: «Вы кругом обмануты, и нет честного человека, который бы смел вам сказать правду <…> Вас уверяют, что несчастный, стрелявший в Вас, был орудием огромного заговора, но ни большого, ни малого заговора вовсе не было; то, что они называют заговором, – это возбужденная мысль России, это развязанный язык ее, это умственное движение» (XIX, 81).

Реального политического смысла это обращение не имело. Выступая с ним, Герцен исходил из велений своей совести, из сознания необходимости в условиях всеобщего молчания сказать правду царю. Возможно также, что подтекстом этого письма была мысль, дважды повторенная в статье «Порядок торжествует!», о перевороте «без кровавых средств». Бакунин называл это «мирным нереволюционным социализмом» и резко критиковал Герцена и Огарева: «Вы же испугались и отступились перед искусственным, подкупленным воплем московских и петербургских журналистов <...> Ты оказался слаб, Герцен <...> Ты все говоришь с ними, усовещаешь их точно так же, как усовещаешь императора. Вместо того, чтоб плюнуть один раз навсегда на всю свою старую публику и, обернувшись к ней спиной, обратиться к публике новой, молодой, единоспособной понять тебя искренно, широко и волею дела <...> А ты до сих пор “ради успеха практической пропаганды” обрекаешь себя на трудную, неблагодарную обязанность “быть по плечу своему (печальному) хору, всегда шагом вперед и никогда двумя”»9.

Мысль о перевороте без кровавых средств, высказанная в статье «Порядок торжествует!» (1866), не была новой. Она неоднократно высказывалась и ранее. В статье «К концу года» (1865) Герцен цитирует свое замечание, относящееся еще к 1857 г.: «Мы глубоко убеждены, что нынешние государственные формы России никуда не годны, и от души предпочитаем путь мирного человеческого развития – пути развития кровавого» (XVIII, 455).

Положение в России усугубилось после покушения на царя. Русские либералы, напуганные выстрелом Каракозова, определенно приняли сторону правительства и молча переносили растущую реакцию. Герцен также резко осудил покушение: «Выстрел 4 апреля был нам не по душе, – писал он в статье «Иркутск и Петербург (5 марта и 4 апреля 1866)». – Мы ждали от него бедствий, нас возмущала ответственность, которую на себя брал какой-то фанатик... Только у диких и дряхлых народов история пробивается убийствами» (XIX, 58). Это выступление стало еще одним поводом для упреков Бакунина и «молодых эмигрантов» в отступничестве Герцена.

Спрос на «Колокол» продолжал падать. Внешние причины – усилившиеся преследования заграничной печати и трудности ее распространения – не были главными. И в то время были читатели, которые умели обойти эти препятствия и даже в российской провинции могли доставать, распространять и хранить издания Герцена. Но теперь их остались единицы, в лучшем случае десятки вместо сотен в прежние годы. Особенно наглядным показателем сокращения связей «Колокола» с Россией было само содержание газеты. Документальные материалы еще поступали из России, статьи и письма – гораздо реже, и почти совсем не стало корреспонденции. В результате самый живой прежде раздел «Смесь» изменяет свой характер: не имея достаточной информации от своих читателей-корреспондентов, Герцен использует информацию русской легальной прессы, а иногда и прессы иностранной. Правда, он обрабатывает материалы для «смеси» по-прежнему блестяще и остроумно, но это не может заменить исчезнувшей близости с читателем.

В первые дни нового, 1867, года Герцен еще полагал, что «“Колокол” надобно поддерживать как знамя» (XXIX, 10). В конце февраля он с грустью сообщает Огареву: «Русские говорят, что в Петербурге и Москве решительно никто “Колокола” не читает и что его вовсе нет; что прежде разные книгопродавцы sous main хоть продавали, а теперь пожимают плечами и говорят: “Никто не требует”» (XXIX, 49). 7 марта он вновь сетует: «“Колокол” нейдет. <…> Есть потребность на заграничный конституционный орган – и больше ни на какой» (XXIX, 55).

В июле 1867 г. «Колоколу» исполнилось десять лет. «Десять лет! – писали издатели в статье “1857–1867”. – Мы их выдержали, и, главное, выдержали пять последних, они были тяжелы. Теперь мы хотим перевести дух, отереть пот, собрать свежие силы и для этого приостановиться на полгода» (1867. Июль, 1). Однако предположение прекратить издание лишь на полгода не оправдалось. Условия общественной жизни России за это время не изменились к лучшему, и издание «Колокола» на русском языке не возобновилось, да и не могло возобновиться, по мнению читателей из России. Так, в письме от 5/17 сентября 1857 г. В.Р. Зотов писал Герцену: «Здесь вообще думают, что оный не возобновится, и последние номера его за нынешний год не могли – скажу откровенно – возбудить к нему расположения, давно угасшего в публике»10.

Возникший в годы общественного подъема в России и опиравшийся на сотни читателей-корреспондентов, в момент спада демократического движения лишенный непосредственной связи с Родиной, «Колокол» не мог уже продолжать прежнее существование. Понимая это и не желая замолчать вовсе, Герцен планирует издавать «Колокол» для Европы. В письме Огареву 19 сентября 1867 г. он пишет: «... что же, “Колокол” издавать по-французски – или нет? Русский бесполезен» (XXIX, 202).

Французский «Колокол» мыслился как продолжение русского издания с «Русским прибавлением». «Меняя язык, газета наша остается той же и по направлению и по цели», – сообщал Герцен в ее первом номере от 1 января 1868 г. Объясняя причины, побудившие предпринять печатание на чужом языке, он писал далее о том, что наступило время познакомиться с Россией «до того, как завяжется весьма вероятная борьба <...> которая помешает всякому беспристрастию и приостановит всякое изучение» (XX, 8).

Издавая французский «Колокол» в новых исторических условиях, с новым уровнем знания и понимания исторического развития, Герцен, чтобы подготовить европейского читателя к восприятию современного положения в России, кратко повторил написанное им о России, в концептуальной форме изложил свой взгляд на Россию и Запад, а затем развил эти мысли применительно к современности11.

«Ничего нового мы сказать не собираемся», – так начиналась статья «Prolegomenа», напечатанная в первом номере газеты. Однако в этом издании тема России и Запада зазвучала по-новому. В условиях, когда в ряде европейских держав, а особенно во Франции, широко велась антирусская кампания, Герцен считал своим долгом говорить от имени страны и русского народа. Он начал с определения места России в мире: «<...> мы – часть света между Америкой и Европой, и этого для нас достаточно» (XX, 54). Говоря о своеобразии русского народа, Герцен писал: «Мы довольны тем, что в наших жилах течет финская и монгольская кровь; это ставит нас в родственные, братские отношения с теми расами-париями, о которых человеколюбивая демократия Европы не может упомянуть без презрения и оскорблений» (XX, 53).

Внеся коррективы в свои представления о западном мире, Герцен обратился к историческим особенностям русского народного быта, к проблеме изменения положения крестьянской общины в связи с освобождением крестьянства от крепостного права. При этом особое внимание он уделил вопросам самоуправления, которые возникли как следствие прошедших буржуазных преобразований в России, особенно земской реформы 1864 г.

Недостаточная осведомленность о положении дел в России, возможность судить о них в основном по русской легальной прессе, объясняющаяся отсутствием прежних источников живой информации из писем, корреспонденции и от посетителей, привели Герцена к некоторой узости и односторонности представления о событиях в России. Естественно, что русская либеральная пресса (с 1866 г. наиболее радикальные демократические журналы «Современник» и «Русское слово» были закрыты), ратовавшая за продолжение реформы, выражала лишь одну точку зрения общества. Но именно она по преимуществу и была доступна в это время публицисту, внимательно следившему за событиями в России. Вероятно, поэтому Герцен получил несколько иллюзорные представления о появившейся возможности мирного прогрессивного развития страны. «Итак, – заключал он статью “Prolegomena”, – остается созыв “великого собора”, представительства без различия классов – единственное средство для определения действительных нужд народа и положения, в котором мы находимся» (ХХ, 78). В своей теории «русского социализма» Герцен приходит к необходимости созыва Учредительного собрания. И вновь, рассматривая альтернативное развитие событий, предпочтение отдает мирной модели – «без потрясения, без переворота – террора и ужаса – без потоков крови» (XX, 79).

Подводя итог своей деятельности заграничного периода, публицист писал: «Что касается до нашей русской речи, мы сказали почти все, что имели сказать, и слова наши не прошли бесплодно... Одна из наших великих наград состоит именно в том, что мы меньше нужны» (XX, 9).

В статье «Prolegomena» он последовательно показывает западному читателю, как пробивались в России ростки демократического движения, какую роль сыграло в этом русское правительство и русская печать. Причем, несмотря на расхождение с бывшими друзьями, отдает должное единству усилий печати всех направлений в деле освобождения крестьян: «Все политические и литературные оттенки, все школы – скептические и мистические, социалистические и панславистские, лондонская пропаганда и петербургские и московские газеты – соединились в общем деле для защиты права крестьянина на землю» (XX, 74).

Реакция в России на выход «Колокола» на французском языке была мгновенной. В передовой статье «Биржевых ведомостей» от 6 февраля 1868 г. возобновление «Колокола» рассматривалось как «факт грустный». Герцен был назван «беглым доброжелателем русского народа, пресловутым крикуном с другого берега». «Биржевые ведомости» предлагали создать международный русско-французский орган для «борьбы с воззрениями и тенденциями» нового «Колокола»12.

В номере от 1 апреля Герцен опубликовал ответ «Бирже­вым ведомостям». Отвергая обвинения русских газет в том, что он действует в ущерб России, публицист спрашивал: почему «быть врагом русского правительства – значит быть врагом русского народа и действовать “в ущерб родине”?» (XX, 143). Нападки продолжались. Так, корреспондент газеты «Голос» Н. Родионов упрекал «Колокол» в «глумлении над пробуждением национального сознания» в России и в пристрастии Герцена и Бакунина к полякам13. В ответ на публикации «Голоса», «Биржевых ведомостей», «Московских новостей», «Москвы», «Вестей» и других изданий Герцен писал в статье «Нашим читателям»: «Подвергаясь нападкам со стороны диаметрально противоположных по направлению органов, мы не хотели и не хотим отвечать, пока только будет возможность отмалчиваться» (XX, 355). Однако уже в статье «Мания доносов» дает отповедь своим оппонентам, указывая на шпиономанию русских газет: «Невыразимо чувство отвращения, негодования, которое испытываешь, будучи русским, не зараженным полициоманией, – при чтении этих префектурных передовиц в наших газетах». В центре изданий он видит Каткова, «подобно счастливой матери, окруженной своей семьей, которая состоит из крошечных доносчиков, копошащихся возле нее» (XX, 360-361).

Полемика с Катковым, еще более резкая и непримиримая, была продолжена Герценом в статье «Нашим врагам», которая явилась ответом на публикацию «Русского вестника», обвинявшую Герцена в измене России в польском вопросе14. Напомнив читателю, как Катков «из умеренного англомана превратился в оголтелого абсолютиста», Герцен показал, что падение Каткова не остановилось, что «катковский “Вестник” идет еще дальше. (Осторожней, читатели, двумя ступеньками ниже – и в самую грязь!)» (XX, 416, 422).

И все же такая полемика не могла удовлетворить публициста – слишком неравными были возможности: российские издания выступали с обвинениями в адрес Герцена перед широкой читательской аудиторией, в то время как ответы Герцена, опубликованные во французском «Колоколе», становились известными лишь немногочисленным русским читателям. Французский «Колокол» был недолговечен. В конце 1868 г. вышло последнее «Русское прибавление». Для последнего номера Герцен приготовил «Письмо к Огареву», в котором объяснял читателю невозможность дальнейшего издания. «Без постоянных корреспонденций с родины, – говорилось в нем, – газета, издающаяся за границей, невозможна, она теряет связь с текущей жизнью, превращается в молитвенник эмигрантов, в непрерывные жалобы, в затяжное рыдание» (XX, 399). И, как ни горько было признать, он подытожил: «Год тому назад я предполагал, что французское издание сможет заменить русский „Колокол”: то была ошибка» (XX, 402).

Ошибкой было, полагает Герцен, «рассказывать нашим соседям историю наших могил и наших колыбелей», тем более, как оказалось, «это их не слишком-то сильно волнует» (XX, 403). Что же касается русского читателя, то, по мнению публициста, «молодое поколение движется своим путем <...> оно достигло совершеннолетия», поэтому больше не нуждается в наставлении. В письме к французскому историку и публицисту Э. Кине, объясняя причину прекращения газеты, Герцен писал: «Не ожесточение наших врагов заставило нас решиться заткнуть рот нашему “Колоколу”, а безразличие наших друзей, отсутствие всякой нравственной поддержки» (XXX, 11). Это отсутствие поддержки отражало, по мнению Герцена, внутренний процесс развития русской жизни, вступившей в полосу «продолжительной инкубации», ускорение которой было бы противоестественным.

Со времени прекращения французского издания «Колокола» у Герцена сложилось твердое убеждение, что «заграничной печати время прошло», а «время печати в России не пришло» (XXX, 75). Скептицизм в отношении к русской заграничной печати знаменовал конец огромного этапа политической жизни Герцена – этапа, связанного с созданием вольной русской прессы за границей. Опыт Герцена – публициста и мыслителя учит нас глубокому пониманию исторического процесса, ибо, по его словам, «полнее сознавая прошедшее, мы уясняем современное; глубже опускаясь в смысл былого, раскрываем смысл будущего» (II, 24).

 


  1. Герцен А. И. Собр. соч.: в 30 т. М., 1954−1965. Т. 13. С. 22. Далее при ссылках на это издание указываются номер тома римскими цифрами и страницы арабскими в тексте в круглых скобках.
  2. Колокол. 1860. № 64. С. 534-535. Далее ссылки на это издание даются в тексте в круглых скобках с указанием года выхода, номера и страницы.
  3. Русский архив. 1894. Кн. 1. С. 233-234.
  4. ОР РНБ. Ф. 208. Д. 98. Л. 2, 5.
  5. Цит. по: Захарина В.Ф. Из истории общественной борьбы в период падения крепостного права // Исторические записки. 1983. № 109. С. 163.
  6. Пирумова Н.М. Александр Герцен: Революционер, мыслитель, человек. М., 1989. С. 141.
  7. Лит. наследство. М., 1956. Т. 63. С. 329.
  8. Там же. С. 330.
  9. Письма М.А. Бакунина к А.И. Герцену и Н.П. Огареву. СПб, 1906. С. 279−281.
  10. Лит. наследство. М., 1955. Т. 62. С. 142.
  11. См. об этом: Роот А.А. «Колокол» возрожденный. Казань, 1989. С. 15.
  12. Биржевые ведомости. 1868. Февр., 6.
  13. Голос. 1868. Июнь, 22.
  14. Русский вестник.1868. № 8. С. 640.