Readers of Newspapers: Poetic Journalism as a New Phenomenon of the Mass Media
Северская Ольга Игоревна
кандидат филологических наук, старший научный сотрудник Отдела корпусной лингвистики и лингвистической поэтики Института русского языка им. В.В. Виноградова РАН, oseverskaya@mail.ru
Olga I. Severskaya
PhD in philology, senior researcher at the Department of corpus linguistics and linguistic poetics, V.V. Vinogradov Institute of Russian language of the Russian Academy of Sciences, oseverskaya@yandex.ru
Аннотация
В статье рассматривается новый феномен медиа - поэтическая журналистика. К нему автор относит поэтические фельетоны Д. Быкова, Л. Каганова, И. Иртеньева: они вписываются в информационное пространство СМИ, конкурируя и сближаясь в нем с традиционными публицистическими жанрами - комментарием и репликой. Автор анализирует и отличия остросоциального поэтического мейнстрима от поэзии в социальной функции изменения речи и сознания общества.
Ключевые слова: медиа, поэзия, публицистика, фельетон, стилистика.
Abstracts
The author analyzes the new phenomenon in the media: poetic journalism, including the poetic feuilletons of D. Bykov, L. Kaganov, I. Irtenev. These works enter the information space of mass media, competing and converging with traditional opinion journalism genres (comment and remark). The author also describes the differences of poetic mainstream from poetry in its social function of changing of the speech and mind of a society.
Key words: media, poetry, opinion journalism, feuilleton, stylistics.
«Поэтом можешь ты не быть, но журналистом быть обязан» ? этот перифраз знаменитых строк Н.А. Некрасова как нельзя лучше определяет специфику момента. По наблюдению Б.В. Дубина, поэзия становится продолжением масс-медиальной системы1, что проявляется не только в увеличении числа поэтических «медийных лиц», но и в возникновении таких проектов, как «Поэт-правдоруб» И. Иртеньева, «Гражданин поэт» Д. Быкова, М. Ефремова и А. Васильева, колонка Л. Каганова в «F5», в которых поэты высказываются на «злобу дня».
Появление социализированных стихотворных текстов абсолютно закономерно и объясняется цикличностью развития русской литературы и поэзии, в частности. М.Н. Эпштейн, выделяя в каждом цикле социальную, моральную, религиозно-мистическую и эстетическую, в которой «искусство замыкается на себе, на выявлении собственной меры и гармонии», фазы2, замечает: «Литература, исчерпав … эстетическую модель, опять бросается на волю … ? в боевую публицистику, в социальный документ, фантасмагорию, гротеск»3. После ухода новых российских поэтов в «катакомбы слова» в период стагнации, эстетических поисков метареалистов и концептуалистов в недрах «гласности» вызрела новая, по выражению М.Н. Эпштейна, «ошеломительно социальная» поэзия, продолжающая линию Кантемира и Ломоносова, Некрасова, Маяковского, олицетворявших предыдущие этапы поэтической социальности.
От первых Д. Быков и Л. Каганов унаследовали традиции одической поэзии (оба предпочитают называть свои опусы «одами на злобу дня»), сохраняя и пародируя отличительную стилистическую черту оды ? «восторг певца и ликование народа», и тем самым поменяли оценочность оды со знака «плюс» на знак «минус».
К Маяковскому оба обращаются достаточно часто. Д. Быков, например, затевает «Юбилейный разговор с товарищем Андроповым»: «Грудой дел отшумев и отхлопав, день отошел и угас вдалеке. Двое в комнате – я и Андропов фотографией в родном «Огоньке». <… > Товарищ Андропов, я вам докладываю. То есть закладываю, проще сказать. Товарищ Андропов, работа адовая будет сделана и делается опять»4. Начинается эта «ода» почти дословным повторением зачина «Разговора с товарищем Лениным» Маяковского, ср.: «Грудой дел, суматохой явлений день отошел, постепенно стемнев. Двое в комнате. Я и Ленин – фотографией на белой стене». В тексте все время обнаруживаются значимые переклички: «докладываю» и «закладываю» в тексте Быкова сопоставляются с «я вам докладываю не по службе, а по душе» текста-источника, что позволяет автору нарисовать яркий образ одного из тех, кто «наверху уже» и «хоть не «КГ», но по-прежнему «Б», прецедентный текст позволяет и раскрыть содержание «адовой работы» – Маяковский обещает «скрутить» всех «кулаков, волокитчиков и подхалимов, сектантов и пьяниц», Д. Быков отвечает ему: «Делают по вашему, в общем, сценарию: сначала – богатых, прочих – потом»5. С помощью аллюзии к тексту Маяковского Д. Быков создает и зримый образ «верного ленинца», плоть от плоти своего духовного вождя. Его строчка «лоб – как у Ленина, нос – как был, а выражение – как у Тютчева: мол, стой, Россия, на страх врагам!»6 вызывает в памяти слова Маяковского о другом памятнике, под которым «проходят тысячи» («Лес флагов… рук трава…»): «в складках лба зажата человечья, в огромный лоб огромная мысль». Остается вопрос только о том, что это за мысль. В тексте, благодаря звуковым параллелям, каламбурно обыгрываются фамилия главы ФСБ «Патрушев» и существительное «лоб» в его литературном и сленговом значениях, а также созвучие фамилий американского президента и российского автора исторических и политических боевиков А. Бушкова: «Всем заправляющий Буш коварный ставит Ираком своих и чужих. А впрочем, таких подбирает лбов он и так не щадит чужих потрошков, как будто при вас еще завербован, а может, он наш, полковник Бушков?»7 Тем самым представление об «огромной человечьей мысли» доводится до абсурда. Можно привести и примеры апелляции к авторитету Маяковского у Л. Каганова, который использует «семантический ореол» его ритмов, например, в «Оде баблу» или «Оде господам полицейским», о которой речь еще пойдет ниже. Но все же главной фигурой русской «социальной» поэзии для нынешних гражданских поэтов, на наш взгляд, остается Некрасов.
Если И. Иртеньев и Л. Каганов, скорее, следуют его поэтическим принципам, то Д. Быков прямо указывает на свою связь с родоночальником поэтической публицистики. Первоначально проект с его участием, стартовав на телеканале «Дождь», назывался так же, как и стихотворный манифест Некрасова - «Поэт и гражданин», и лишь потом, переместившись на портал «F5» и волны радио «Эхо Москвы», стал «Гражданином поэтом». Кроме того, в рамках этого проекта не раз появлялись перепевы некрасовских программных произведений, например «Поэма о русской бабе Наташе Васильевой, рассказавшей общественности, как Мосгорсуд обходился с Данилкиным [судьей на процессе над М. Ходорковским. – О.С.], как нагибали его» явно продолжает некрасовские размышления о «русской долюшке женской», а сама Наташа вполне могла бы стать героиней новой версии знаменитой поэмы «Русские женщины».
Такое внимание к Некрасову не может быть случайным. Именно ему, как писал Б. Эйхенбаум, удалось преодолеть «мучительное противоречие между «гражданской» и «чистой» поэзией, между поэтом-гражданином и поэтом-жрецом»: по его мнению, «Некрасов спасал поэзию тем, что как бы врывался в нее с улицы, не считаясь с традициями», в тот момент, когда голос толпы, а не «избранных», был голосом истории»8. Слово в поэзии Некрасова освобождается от высокой традиции и, как в прозе, приобретает конкретный смысл; его стихи изобилуют прозаизмами и звучат грубовато. То же можно сказать и о современной публицистической поэзии, иногда работающей на грани фола. Вот несколько примеров: «Россию любит меньшинство – все остальные любят бабки» (Д. Быков); «Выйдут в “Яндекс” иностранцы, в топы поглядят ? а у нас одни поганцы, сиськи, письки, мат!» (Л. Каганов). Высокая поэзия у Некрасова превращается в предмет пародирования: «И скучно, и грустно, и некого в карты надуть В минуту карманной невзгоды…» (фельетон «Преферанс и солнце»). Налицо пародийный перифраз лермонтовских строк: «И скучно, и грустно, и некому руку подать В минуту душевной невзгоды», и это не единственная смысловая «рифма». Лермонтов пишет о «страстях» и «рассудке», Некрасов – о том же, но с «жизнью» сопоставляет азартную игру: «И карты, как взглянешь с холодным вниманьем вокруг, ? Такая пустая и глупая шутка!..». Образцы такого «перепева» классики можно найти не только у поэтов-журналистов, это характерно для всего поэтического поколения постперестроечной эпохи: «Отечество – ночь и застолье, а все остальное – чужбина» (И. Жданов, ср. у Пушкина: «Все те же мы: нам целый мир чужбина; Отечество нам Царское Село»); «Когда волнуется желтеющее пиво, Волнение его передается мне» (С. Гандлевский, ср. у Лермонтова: «Когда волнуется желтеющая нива…»); «На холмах Грузии грузины в неглиже…» (Ю. Арабов, ср. у Пушкина: «На холмах Грузии лежит ночная мгла…»). Наконец, Некрасов находит сюжеты для своих стихотворений в прозе, в очерках, в журнальных и газетных заметках (например, сюжет стихотворения «Извозчик» взят из очерка Погодина «Психологическое явление»), снижает высокие жанры и возвышает жанры бульварной прессы, создает причудливое сочетание оды и фельетона, фельетона и политического памфлета. Можно указать на продолжение некрасовской традиции в стихотворных фельетонах и памфлетах Д. Бедного и Маяковского, на которые также ориентируются современные поэты. Важно также заметить, что стихотворные формы этих жанров по сути мало чем отличаются от прозаических: по определению А.Н. Тепляшиной9, в памфлете автор либо опровергает определенную систему мнений, подвергает ее критике, основываясь на высказываниях оппонента, либо высказывает свою точку зрения, утверждая ее в полемике, при этом выявляя истинную логическую связь между фактами, а в фельетоне сочетаются строгая фактическая основа с авторским подтекстом.
В отличие от классических образцов русской фельетонной поэзии, они вписываются в информационное пространство СМИ, конкурируя и сближаясь в нем с традиционными публицистическими жанрами - комментарием и репликой.
Так, «поэтико-политические» опусы Л. Каганова появляются в «F5» на полосе «Реакция» после заголовка новости и редакционной подводки, например: «С 1 марта вступит в силу закон «О полиции». Министр внутренних дел Рашид Нургалиев предложил гражданам называть сотрудников ведомства «господами полицейскими». Появление новых господ чрезвычайно воодушевило Леонида Каганова. – Господа полицейские! Совесть нации! Расцветай куполами моя душа! Вы не бьете женщин на демонстрации, не крадете мобилки у алкаша…»10. Однако сам текст, рассмотренный имманентно, манифестирует двойную принадлежность: к публицистике (информационный повод может быть восстановлен по ключевым словам) и к поэзии, в данном случае за счет аллюзии к поэме «Двенадцать» А. Блока («Вы как серая стая небесных ангелов, что послал нам, сжалившись, Иисус!»), актуализирующей представление о «революционном шаге», и обозначения жанра произведения (подавляющее число своих «материалов» автор называет «одами»).
В «Оде о раскачивании лодки» Л. Каганов обращается к прецедентному тексту напрямую. После стандартной подводки: «27 ноября 2011 г. Премьер Владимир Путин выступил на последнем заседании Госдумы, призвав оппозицию «не раскачивать лодку», потому что впереди у страны «много факторов неопределенности». Леонид Каганов развил тему»11 первое же предложение отсылает к «Гамлету» Пастернака: «Гул затих. Неверною походкой выхожу один в огромный зал. Только не раскачивайте лодку! Вот и все, что я бы вам сказал» (ср. у Пастернака: «Гул затих, я вышел на подмостки…»), намекая на театральность происходящего. Травестированные цитаты проходят пунктиром через весь текст: «На меня наставлен сумрак ночи, в этом деле я не новичок. <…> Вот опять я на подмостки вышел, я играть согласен эту роль. <…> На меня наставлен телезритель тысячью биноклей на оси…»12 Это заставляет читателя и вспомнить о «гамлетовском вопросе» ? «быть или не быть» (подмененном «фарисейским», т.е. ханжеским и лицемерным, вопросом «о раскачивании лодки»), и обнаружить в подтексте: «Я ловлю в далеком отголоске, Что случится на моем веку. <…> Если только можно, Авва Отче, Чашу эту мимо пронеси. <…> Но продуман распорядок действий, И неотвратим конец пути». Один единственный раз Л. Каганов обращается в этой «Оде» к песенному наследию В. Высоцкого, и именно эта диссонирующая цитата: «Все не так, ребята… еще раз да много, много раз»13 ? становится сказуемым ко всему довольно пространному тексту.
Тексты Д. Быкова, напротив, обращением к первоисточнику выводят на первый план поэта, а не гражданина, затем следует ссылка на событие, послужившее поводом к «версификации» (заметим попутно, что термин переосмысливается, акцентируется представление о «версии»), например: «Сбитые летчиком. В свежем выпуске – М. Лермонтов, которого Д. Быков версифицировал по случаю предложения Г. Онищенко запретить въезд в Россию таджикским рабочим. – Тюрки неместные, вечные странники! Стаей таджикскою, цепью недружною, Бросивши метлы, вы движетесь в панике С милого севера в сторону южную»14. Ответом на вопрос, «что же вас гонит?», является не только последующий текст, но и отрывок из созвучного стихотворения, в диалог вступает Лермонтов: «Кто же вас гонит: судьбы ли решение? Зависть ли тайная? Злоба ль открытая?»; замена безликого «что» на личностное «кто» из прецедентного текста позволяет читателю сделать вывод о чьей-то персональной ответственности за «переселение народов». То, что и текст-реципиент и донорский текст заканчиваются одинаково: «Нет у вас родины, нет вам изгнания», заставляет еще больше задуматься о соответствии их глубинно-философских смыслов.
Еще один пример – «Романс полиционера» Д. Быкова – позволяет проследить, как осуществляется переход от сообщения о событии к его поэтической версии. «Мне кажется, давно назрела ситуация, чтобы провести мониторинг в стране, узнать, кто что слушает, читает и смотрит», ? сказал господин Нургалиев 2 августа 2011 г. в ходе выездного заседания межведомственной комиссии по противодействию экстремизму в России. «Сейчас забыли романсы, вальсы, все, что нас объединяло, истоки и корни», ? добавил он», ? так приводит слова бывшего главы МВД Агентство «РИА Новости»15. Из этого сообщения делается подводка: «В связи с вдруг возникшим у министра внутренних дел Рашида Нургалиева желанием узнать, что слушают, читают и смотрят наши граждане, и вернуть их к корням – романсам и вальсам – Д. Быков версифицировал “Не искушай меня без нужды” Е. Боратынского»16, романсы и вальсы превращаются в некий «общий знаменатель». Взяв «романс на вооружение в борьбе с преступностью», автор использует слово «романс» и когда прислушивается к «пению финансов»: «Романсы ? их любимый жанр», и когда заключает: «Тут два дежурных состоянья: Романсы петь – иль всех сажать», пробрасывая между этими двумя тезисами сообщение: «на всех торгах – паденье курсов», чем ненавязчиво намекает читателю и на взяточничество, и на «хищения в особо крупных размерах», противопоставляя их нищете народа («Пока верховные альянсы Гребут последнее бабло, Ей-богу, лучше петь романсы…»)17. Отсюда – совет, данный в перифразе строки Боратынского: «Не искушай себя без нужды…». Почти дословный повтор первой строки прецедентного текста позволяет представить «версифицируемые» стихи репликой в диалоге с министром, Ответ на «рекомендацию» от спецслужб обратить внимание на романсы (Д. Быков приводит и текст «приказа»: «не слушай рок, забудь брейк-данс») звучит так: «Не искушай меня без нужды Возвратом нежности твоей: Разочарованному чужды Все обольщенья прежних дней. <…> Слепой тоски моей не множь, Не заводи о прошлом слова, И, друг заботливый, больного В его дремоте не тревожь!»18. Таким образом, Боратынский становится участником полемики, а его авторитет позволяет автору «версификации» использовать цитату как стилистически маркированный полемический прием, переведя частный случай на уровень обобщения, прозу жизни поверив высокой поэзией.
Каждая «версия» заимствует смыслы у текста-источника, но прослеживается и связь с формой «перепева», практикой, принятой, в частности, в популярном медиа-проекте КВН. Такая форма игры говорит о том, что публицистическая поэзия может рассматриваться и как вариант инфотеймента – коммуникативной стратегии, имеющей лозунгом: «информируя, развлекай»19. «Следуя этому способу подачи материала, ? пишет Б.Н. Лозовский, ? журналист находит и приводит в материалах на любые, в первую очередь, «серьезные» темы, – занимательные детали и сюжеты»20, ? это позволяет «разыгрывать» новость, представляя ее «по ролям».
В качестве примера представления новости в стратегии инфотеймента приведем отрывок из «информационно-паразитической», по определению автора, программы В. Шендеровича «Плавленый сырок». В выпуске от 19.04.2008 обыгрывается, в частности, такая новость: «Общественная палата предлагает учредить звание “Герой труда России”, аналогичное званию Герой Социалистического Труда. <…> Как считают авторы инициативы, введение такого звания поможет поднять имидж труда в России, который сейчас крайне низок». К этой новости даются два комментария. Первый – в прозе, комментарий самого В. Шендеровича: «Да, жалко, припозднились немного общественники! Раздать бы звезды Героев труда, вместо денег, голодающим вторую неделю шахтерам уральской шахты «Красная шапочка» ? и они с поднятым имижем поползли бы снова, дрожа от счастья, ковырять уголь для серого волка Дерипаски…». Второй – в стихах, от поэта-правдоруба И. Иртеньева, говорящего от лица того самого голодающего шахтера: «Одно в груди желание Пронес я сквозь года ? Носить мечтаю звание Героя каптруда. За вклад мой в капстроительство, Что столько лет вношу, Отметь меня, правительство, Отметь, добром прошу!». В этом тексте нет никаких дополнительных смыслов, это фельетонное высмеивание абсурдности некой ситуации, инвективное ее представление. И в этом смысле он отличается от сатиры В. Шендеровича или реплик и комментариев сатирической направленности лишь стихотворной формой.
Востребованность сатирических жанров публицистики, с точки зрения А.Н. Тепляшиной, объясняется тем, что для развития демократического общества необходима критика, а эти жанры предлагают адресату особую эмоциональную критику существующих «положений дел», пробуждая у него чувство превосходства над «злом», но не просто «смешат», а требуют сознательно-активного восприятия, поскольку комическое всегда обращено к разуму21. Из этого следует, что сатирический жанр обладает огромным потенциалом воздействия на аудиторию. Этот потенциал и используют И. Иртеньев, Д. Быков и Л. Каганов, чью публицистическую поэзию можно назвать и остросоциальной, и ангажированной. Ангажированность в данном случае проявляется не только в выполнении определенного социально-политического заказа (не секрет, что проект «F5» финансируется фондом экс-кандидата в президенты М. Прохорова, не ушедшего с окончанием президентской кампании), но и как «деятельное участие литературы в исторических коллизиях и идейной борьбе своего времени», связанное, по словам М.Н. Эпштейна, «с умонастроениями радикальной интеллигенции, ищущей политического самоопределения при сохранении в целом интеллектуальной независимости»: «ангажемент», по мысли этого исследователя, является формой свободного идеологического договора между обществом и художником, принимающим по отношению к обществу определенные моральные обязательства22.
Важно обратить внимание на то, что подобные проекты появляются в эпоху «развитого капитализма», когда вес поэзии в обществе (при ничтожно малом числе ее любителей – а это 11% от читающей части россиян, по данным ВЦИОМ) возрастает и она транслируется по всем каналам массовой коммуникации23. По наблюдениям М. К. Мамардашвили, именно на этой стадии власть прибегает к манипулированию людьми через общественные формы мышления, а не «естественные», «слепые» экономические механизмы, используя научные знания и творческие и иные духовные достижения для «кодирования» общественного сознания24. Поэзия в данном случае оказывается идеальным инструментом воздействия. Сближение поэтического и политического языков – отнюдь не каламбурное, хотя некоторые исследователи и отмечают игру слов. В частности, Х. Арендт25 соотносит Dichtung (поэзию), Diktum (сказанное как основу речевого воздействия) и Diktat (насилие). Именно в поэзии, овеществляющей в слове историю и опыт, Х. Арендт видит первоисточник политического начала, замечая, что политика не «слагает стихов» [dichtet], но ? «диктует» [diktiert], вынося суждения, многократно пересказывая события, поэзия же, запуская процесс этого «разговора», вовлекает в него нас и «размыкает» его в сферу беседы мыслящего индивида с самим собой, в сферу философии26. Похожую точку зрения высказывает и Т.С. Элиот, который социальной функцией поэзии считает передачу информации о новом опыте, новое истолкование уже знакомого опыта или выражение чего-то такого, что испытано, но для чего нет слов, и замечает, что поэзия вносит изменения в речь, в процесс восприятия, в жизнь всех членов общества и общественных коллективов, всего народа, независимо от того, читают ли поэзию и знают ли имена своих великих поэтов те или иные люди27. Примечательна дискуссия, развернувшаяся на круглом столе «Социальная поэзия: что это такое?» в рамках московского международного «Биеннале поэтов» в 2009 г., в которой были противопоставлены поэзия, паразитирующая на распространенных стереотипах и идущая навстречу примитивному запросу публики, ожидающей острых высказываний на актуальные темы, и поэзия, ставящая вопрос о свободе и самостоятельности не только мысли, но и языка и являющаяся подлинно гражданской28.
В этой связи возникает вопрос: какая именно поэзия является подлинной, или «качественной» (такое определение встречается все чаще)? По мнению М. Цветаевой, «читатели газет» (а именно к ним можно отнести как поэтов-публицистов, так и их читательскую аудиторию) ? «глотатели пустот», «хвататели минут», «тщетой накачиваются»29. Не жалуют их и современные «немассовые» поэты: например, Е. Даенин «жвачку» публицистики включает в «пищеварительный литературный процесс»30. На вопрос о поэтической фельетонистике: литературное ли это творчество или публицистика? – критик Н. Александров отвечает: «Я бы сказал, что это, конечно, публицистика. Но просто сама форма поднимает эту публицистику на несколько иной уровень в тех случаях, когда эта поэтическая публицистика удается»31 . Продолжая свою мысль, он замечает, что «она в какие-то моменты начинает довольно ярко контрастировать с безликим политическим словом, когда политическое высказывание и всякая политическая риторика теряет всякую ценность, расплывается в совершенно непонятные периоды…, звучит гораздо более афористично, более остро»32 . Интересно, что то же отмечает и Д. Быков, говоря: «Сочинять политические фельетоны в стихах я начал, когда мне это надоело делать в прозе…: как справедливо писал Слуцкий, поэзия делает интересным даже то, что в прозе уже не звучит»33.
Еще раз процитируем М. Цветаеву, чтобы определить, «кто чтец» поэзии – публицистической ли, подлинной ли: «Ни черт, ни лиц, ни лет. Скелет – раз нет лица: газетный лист!»34. Действительно, писатели и поэты, в частности, обращаясь к аудитории, не вполне ее себе представляют, но крайне заинтересованы в обнаружении «своего» читателя. Поэтому обращаются к нему напрямую: «Побудь со мной. Поговори со мной» (С. Гандлевский), давая своего рода прагматические инструкции: «Цель в обретении средства» (Е. Даенин), «Нет, приятель, поэзия – это вовсе не то. Всегда другое…» (А. Драгомощенко), вписывая в текст разнообразные «подсказки». Перед читателем же стоит задача когнитивная, предполагающая владение или овладение определенным «языком». Если «немассовые» поэты, общаясь с массовой (в терминах социолингвистики) читательской общностью, пытаются обучить ее своему, поэтическому языку, то поэты-публицисты говорят с читательской массой на языке, ей близком и понятном.
Как замечал Б.М. Эйхенбаум: «толпа» часто значит гораздо больше в жизни искусства, чем «избранный круг» профессионалов и любителей»35. Некогда Некрасов, чьи стихи некоторые его современники называли «удешевленными для общего употребления», по мнению Б. М. Эйхенбаума, создал тот тип поэзии, который был необходим для нового ее восприятия, а создать его было необходимо, чтобы поэзия имела слушателей, «потому что слушателей поэзия должна иметь»36. Так и сегодня, сближаясь с политической журналистикой, поэтическая публицистика поднимает ее за счет яркой, образной формы на иной уровень. Кроме того, она нередко выигрывает «борьбу за умы» не только у политиков, но и у традиционных, формирующих вкус к поэзии журналов, оставаясь при этом остросоциальным поэтическим «мейнстримом», но именно поэтическим, поскольку, как это было показано, включает в полемику высокие поэтические образцы.
Русский
English