The Image of Russia in France: Forming the Perception Matrix in the 18th – Beginning of the 19th Century
Цилюрик Дарья Дмитриевна
аспирантка кафедра зарубежной журналистики и литературы факультета журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова, darya_tsiliouric@mail.ru
Daria D. Tsilyurik
PhD student at the chair of foreign journalism and literature, Faculty of Journalism, Moscow State University, darya_tsiliouric@mail.ru
Аннотация
История российско-французских культурных связей достаточно хорошо изучена и вместе с тем остается богатым полем деятельности для исследователя. В данной статье особый акцент сделан на трансформацию образа России во Франции в XVIII веке, на источники и особенности его формирования с целью выявления базовой матрицы восприятия, которую сегодня можно использовать для анализа публикаций французских СМИ о событиях в России.
Ключевые слова: Россия, Франция, российско-французские связи, образ России.
Abstracts
The history of Franco-Russian cultural relations is quite well examined but nevertheless is a rich field of action for a researcher. In this article we investigate the transformation of Russia’s image in France in the 18th century and the sources and features of its forming. The purpose is to reveal the matrix of perception that can be used today to analyze publications of French mass media on events in Russia.
Key words: Russia, France, Franco-Russian relations, Russia’s image.
Исследуя сегодня образ России во Франции, в том числе и во французских СМИ, невозможно не обратиться к историческому прошлому, к русско-французским культурным связям минувших веков. Именно тогда были заложены основы современных моделей взаимного восприятия. По словам академика А. Безансона, которые приводит Т.Ю. Загрязкина, офицеры Великой Армии, потрясенные якобы колоссальными размерами соборов Кремля, описывали Москву 1812 г. как сказочный город. «Эффект миража очень дивный, и он сохраняется до наших дней»1, ? указывает А. Безансон.
В этом смысле XVIII в. интересен тем, что именно в тот период Россия начинает полноправно участвовать в общеевропейском культурном диалоге. В силу важных исторических событий на протяжении всего века ее образ существенно трансформируется. В результате в XVIII ? начале XIX вв. формируется своеобразная матрица восприятия, которая до сих пор определяет и объясняет выбор сюжетов и оценок, связанных с образом России, во французском медиапространстве. Чтобы описать и обосновать зарождение этой долгосрочной тенденции, мы обратимся к ее предпосылкам, закладывавшимся с древнейших времен; затем остановимся на трех ключевых для предмета исследования исторических вехах ? царствовании Петра I и Екатерины II и Великой французской буржуазной революции; наконец, спроецируем выявленные модели на начало XIX в., когда завершился исследуемый нами процесс формирования матрицы восприятия.
В основу исследования легли материалы французской прессы, художественные произведения французских авторов, труды французских философов-просветителей и мемуары французских путешественников. Задачей научной работы является выявление культурологической парадигмы восприятия России во Франции; объяснение с помощью этой парадигмы моделей восприятия России во Франции в конце XVIII вв.; формулирование путем синтеза данных моделей матрицы восприятия, формирование которой завершилось в начале XIX в. Практическим значением статьи является возможность использовать данную матрицу в анализе материалов французских СМИ, посвященных событиям в России.
При этом предлагается использовать цивилизационный подход к изучению истории, в основе которого лежит идея об уникальности и своеобразии того исторического пути, который проходит каждый народ. Самым подробным трудом, в котором исследуется цивилизационный подход, является работа британского ученого А. Тойнби «Постижение истории»2. Цивилизационный подход позволяет объяснить особенности взаимного восприятия народов их цивилизационными различиями. Представляется, что для его теоретического обоснования нельзя не обратиться к подходам русских философов. Как мы увидим впоследствии, они лишь частично совпадают с подходами французских мыслителей.
Тенденции самовосприятия: парадокс вопросительной идентичности
Выявить то, как воспринимали цивилизационное своеобразие своей страны сами русские (самовосприятие), необходимо для дальнейшего сопоставления данных тенденций с французскими моделями. Так, П.Я. Чаадаев сокрушался в связи с тем, что Россия, избрав путь православия, обрела слишком масштабные цивилизационные отличия по сравнению с католическими, а затем и протестантскими странами и оказалась как бы «на периферии» европейского культурного пространства. В то же время, по мнению философа-западника, Россия не смогла на основе альтернативной религиозной парадигмы выработать такие культурные ценности, которые позволили бы ей оправдать свое цивилизационное своеобразие, «непериферийность»3.
Долгие годы длился спор между западниками и славянофилами по поводу того, можно ли считать Россию полноценной цивилизацией, следует ли говорить о ее цивилизационном своеобразии. Основным индикатором направленности взглядов того или иного философа служила его оценка петровской эпохи. Так, Н.С. Трубецкой считал, что Россия представляет собой самобытную евразийскую цивилизацию, и насильственное придание ей романо-германских черт, восходящее ко временам Петра I, пошло ей во вред: «Россия постепенно становилась провинцией европейской цивилизации, и империализм этой цивилизации стал делать в России все большие и большие успехи. Вместо техники русские стали заимствовать европейский образ мысли, рассчитанный на совершенно иной психологический тип людей. Русский человек перестал быть самим собой, но не стал и европейцем, а просто изуродовался»4.
Напротив, умеренный западник Г.П. Федотов подчеркивал: «…Необычайный расцвет русской культуры в новое время оказался возможным лишь благодаря прививке к русскому дичку западной культуры. Но это само по себе показывает, что между Россией и Западом было известное сродство: иначе чуждая стихия искалечила бы и погубила национальную жизнь»5.
Мы привели мнения только трех русских философов истории, поскольку они представляют три традиции, три основные модели самовосприятия. Это неприятие цивилизационного своеобразия России (критическая западническая модель, Чаадаев), его безусловное приятие (евразийская модель, восходящая к славянофильству, Трубецкой) и идеал плодотворного диалога (синтетическая умеренно западническая модель, Федотов). Все три модели носят модальный характер, представляют собой руководство к историческому действию.
Наличие трех «модальных» моделей определяется тем, что культурологическая парадигма самовосприятия в России не является утвердительной и представляет собой вопрос, который звучит так: «Россия ? это Европа?». На разных исторических этапах актуальность данного вопроса никогда не утрачивалась, поэтому его можно считать парадигмальным. Во все эпохи вопрос об исторических путях России решался через отношение России к Европе. Это во многом сказалось на западных оценках, выдвинуло не первый план ложный стереотип о неполноценности, несамобытности российской цивилизации.
На самом деле именно вопросительная парадигма и «модальные» модели сомовосприятия и отличают Россию от романо-германской цивилизации, обуславливает ее самобытность. Также интересно отметить, что парадигма восприятия Европы в России идентична «внутренней» парадигме («Россия ? это Европа?»). Это также нехарактерно для романо-германского мировосприятия (для которого свойственны модальные парадигмы, насильственное насаждение ценностей). Разные исторические эпохи предлагали разные ответы на данный вопрос (выдвигали на первый план разные модели), что послужило условием и внутреннего развития России, и, автоматически, ее отношений с Западом. Множественность конкурирующих, модальных моделей, которые невозможно синтезировать в единую матрицу, а также «вопросительная» идентичность обусловливают «турбулентность» истории России, ее «парадоксальную» реальность.
Теперь необходимо установить, какие модели восприятия сформировались в ходе осмысления судеб России французскими философами и мыслителями и в чем они совпадают с «русским взглядом». Для этого прежде всего выявим культурологическую парадигму восприятия России во Франции.
Предпосылки формирования парадигмы восприятия
Образ России в коллективном сознании французов начал складываться еще в допетровский период, хотя русско-французские контакты этой эпохи были слабо развиты. В средневековом французском эпосе уже существовали первичные модели восприятия России французами. По наблюдению Загрязкиной, речь идет об образе полусказочной, покрытой флером магии и таинственности страны. Данная «протомодель» восприятия свидетельствует о неизведанности России для французов, об отсутствии знаний и конкретных представлений о ней.
Как пишет С.А. Мезин в работе «Взгляд из Европы: французские авторы XVIII века о Петре I», «удаленность, религиозные и языковые барьеры, несовпадение внешнеполитических интересов ? все, казалось, препятствовало взаимному знакомству России и Франции до конца XVII в. <…> Французы считали Россию страной азиатской, а ее народ ? “языческим и диким”. В дихотомической модели “свои ? чужие” русские прочно обосновались для французов в классе “чужих”»6.
Исследователи русско-французских связей затрудняются в точности определить, почему русские для французов изначально стали «чужими», а не «своими». Фактически история двусторонних отношений между странами еще не началась, и негативного совместного исторического опыта (каковым, скажем, являлась Столетняя война для французско-английских контактов) у них не было. Так, А. Лортолари не может привести никаких свидетельств, кроме Ливонской войны, того, что Россия грозила Европе, а тем более Франции. О том же пишет Н.Я. Данилевский7. Данные замечания подтверждают, что определяющим фактором формирования моделей этнического восприятия являются не открытые военные конфликты, а цивилизационные различия.
В связи с этим ключевой представляется следующая мысль Мезина: «Французы, как лидеры европейской цивилизации в ее католическом варианте, испытывали высокомерное презрение к периферийному варианту европейской христианской цивилизации, который казался им карикатурным, маргинальным»8. «Самостоятельной цивилизацией, подобной китайской, французы Россию не признавали. (Такое признание мы находим лишь в трудах замечательного французского историка XX в. Ф. Броделя)»9, ? уточняет Мезин.
Думается, что разделение цивилизаций на «самостоятельные» и «периферийные» является правомерным. Действительно, при исследовании образа Китая во французской прессе модели восприятия будут выявлены по несколько другому алгоритму, так как китайская цивилизация на протяжении тысячелетий развивалась «самостоятельно». Россия же подверглась значительному влиянию Европы, сохранив, однако, свои национальные особенности, сложившиеся исторически и географически, «азиатскую окраску» (отметим, что в слове «периферийный» уже заложена оценка воспринимающей стороны).
В то же время на этапе обоснования цивилизационного подхода к исследованию образов это разделение должно быть интегрировано в уже обозначенный нами более общий тезис ? о том, что взаимное восприятие народов объясняется их цивилизационным своеобразием. Только это позволит теоретически обосновать значительное сходство образов России и Китая во французских СМИ. Сделав эту оговорку, мы вплотную подошли к следующему этапу ? формулированию культурологической парадигмы восприятия России во Франции.
Парадигма восприятия «учитель ? ученик»
Двойственное отношение Франции к России, которое со временем найдет научное обоснование в рамках данной статьи, наметилось еще в допетровскую эпоху. Так, государственный секретарь по иностранным делам К. де Круасси в 1683 г. отмечал непреодолимые различия между французами и русскими, которые обрекают на провал любое торговое соглашение между двумя народами.
В то же время французский дипломат Ля Невиль, посетивший Москву в последний год правления Софьи ( 1689 г.), так отозвался о ее фаворите Голицыне: «Он мне оказал такой прием, что я мог подумать, что нахожусь при дворе итальянского вельможи. Мы говорили по-латински и касались всего, что происходило в Европе…»10. Ля Невиль был поражен европейскими манерами Голицына. Позднее обе модели будут подтверждены историческими событиями и найдут философско-теоретическое обоснование.
Начинается этот процесс со знакового рубежа ? вхождения России в зону общеевропейского культурного диалога в XVIII в., которое произошло благодаря Петру I. Как пишет С.Е. Летчфорд в статье «Французская революция конца XVIII века и формирование образа России в общественном мнении Западной Европы»: «Россия впервые привлекла к себе взоры Европы при Петре I. До этого она была для европейцев (за исключением своих ближайших соседей) столь же далекой, экзотической и даже полусказочной страной, как Китай или Япония»11.
С начала XVIII в. Франция постепенно наращивает объем знаний о России, ее географии и истории, социальной структуре и политической системе. Бурно развиваются научные, образовательные, дипломатические, торгово-промышленные и военные контакты между двумя странами. Концептуально этот диалог вылился в такие явления, как галломания в России и мода на Россию во Франции. «Варварская Московия» превратилась для французской элиты в образец ускоренного исторического развития.
По словам исследователя А.Ф. Строева, во французской культурной мифологии московитяне XVII в. отличаются от россиян XVIII в. в первую очередь тем, что еще не приобщились к европейской (т.е. французской) цивилизации12. Европеизация России была позитивно воспринята во Франции. С помощью историко-лингвистического анализа слов «московиты», «россияне» и «русские» Р. Десне выявил эволюцию представлений о России, произошедшую в XVIII в. Французская элита начала со всей очевидностью предпочитать и ранее употреблявшиеся ею слова «русский» и «Россия» словам «Московия» и «московит». Р. Десне делает предположение, что слово «московит» стало обозначать грубость и варварство, то есть московит ? «это некультурный, необразованный русский, а русский ? это просвещенный московит»13.
Вместе с тем, с точки зрения французов, обращение к европейским ценностям только доказывало неполноценность России как цивилизации. Парадигму «учитель ? ученик» можно также сформулировать модально: «Россия должна усвоить западные (французские) ценности». По замечанию Е.Ю. Артемовой, в оценках французскими путешественниками русского дворянства можно уловить оттенок пренебрежительного отношения к русским вообще, взгляд на них свысока как на «дикарей» и «варваров», слепо перенимающих европейские достижения и моды14. «Нельзя сказать, что у России не было своих идей; но можно сказать, что она сделала своими наши идеи и полюбила их всем сердцем»15, ? полагал Ж. де Местр.
Начиная с петровской эпохи, русские воспринимаются французами как народ, едва начавший приобщаться к цивилизации, как дети, ничего не способные изобрести, но весьма склонные к подражанию, указывает Строев. «России Франция навязывает отношения учителя и ученика, превращает диалог в вопросы и ответы, в катехизис, если не урок»16, ? пишет он. Наглядной иллюстрацией трансформации образа России в этот период может служить персонаж поэмы Вольтера «Россиянин в Париже» ( 1760 г.) ? «русский парижанин» Иван Алетов, дипломат и секретарь посольства, который прекрасно владеет французским языком. «Я приехал просветиться, выучиться по вашему образцу», ? говорит Алетов парижанину.
Поскольку речь зашла о Вольтере, посмотрим, какой вклад внесли в модификацию образа России передовые представители французской мысли ? философы-просветители, к которым он принадлежал. Они-то по праву и являются авторами первой исторически возникшей полноценной модели восприятия России французами.
Французские просветители и идеалистическая модель
Философы-просветители воспользовались поворотом России на Запад в связи с деятельностью Петра I для формирования позитивного образа России, преследуя двоякую цель ? еще больше сблизить русскую и французскую общественно-политическую культуру и повлиять на внутриполитическую ситуацию, предлагая просвещенную Россию в качестве идеального образца. В этой связи Загрязкина говорит о русофильских настроениях, охвативших французских философов ? Вольтера, Д. Дидро, Ж. Л. д’Аламбера, которые оказали существенное влияние на трансформацию образа России во Франции.
По-прежнему не признавая цивилизационное своеобразие России, французская элита приветствовала проникновение в Россию, начиная с петровских времен, европейских взглядов и образа жизни. В какой-то степени она усматривала возможность трансформировать уклад в «периферийной» стране, приблизив ее к «центру» цивилизации и, более того, реализовав на ее примере свои передовые идеи. По наблюдению Загрязкиной, «с одной стороны, Вольтер способствовал пропаганде положительного образа России в Европе, с другой ? воздействовал на мнение российской элиты, читающей по-французски»17.
Вместе с тем французские просветители, безусловно, использовали позитивный образ России для пропаганды своих идей во Франции. Их своеобразная политическая игра укрепляла как престиж России, так и позиции энциклопедистов. «Вольтер, Дидро, Гримм видели в исторических судьбах России лишнее подтверждение тезиса о прогрессе, связанном с успехами просвещения и реформаторской деятельностью «монархов-философов»18, ? уточняет Летчфорд.
Фактически, то, что Вольтер в своих трудах пытается выдать за образ реальной России, ? это некий идеал, воплощением которого он хотел бы видеть Францию. Недаром Вольтера обвиняют в том, что миф об императоре-просветителе Петре I лишил его «Историю Российской империи при Петре I» художественной убедительности. Ж.М. Рейно и М. Мерво доказывают, что идеализированный образ России ? «русский мираж», как его назвал А. Лортолари, ? не ослеплял французских просветителей, а напротив, творился ими19.
Вольтер исходит из совершенно иных представлений о современной ему России, чем его предшественник Пуассон век назад. Он создает образ отдаленной страны, где Петр I насадил искусства, облагородил нравы, учредил законы. Образ России под пером Вольтера в первую очередь создается через образы российских монархов – Екатерины II и Петра I. Мыслитель представляет их французской аудитории в качестве идеальных самодержцев.
Общеизвестно, что Екатерина II была одной из корреспонденток Вольтера, хотя это увлечение и принято считать показным20. Действительно, каждая из сторон преследовала свои узкие цели воздействия на общественное мнение. «…Вся земля полнится славой вашего имени и ваших благодеяний»21, ? пишет Екатерине Вольтер. Интересно, что, впадая в обличительный антифранцузский пафос, философ восклицает: «Ваше величество, я получил вчера немецкий перевод свода ваших законов, этого залога вашей вечной славы, которым соизволило меня осчастливить ваше императорское величество. Сегодня утром я начал его переводить на язык варваров-французов; это будет евангелие мира…»22.
В завуалированной форме Вольтер выразил свое отношение к Екатерине II в сказке «Царевна вавилонская», где «империя киммерийцев» символизирует Россию. В этом произведении Вольтер называет Екатерину «самой блестящей из цариц» и пишет: «Не минуло еще и трехсот лет с тех пор, как во всей своей свирепости здесь господствовала дикая природа, а ныне царят искусства, великолепие, слава и утонченность»23. Вольтер пишет об «империи киммерийцев» как о «цветущем» государстве, где «мужчина» (Петр I) начал великие преобразования, а «женщина» (Екатерина II) их довершила, умножив благосостояние и распространив просвещение.
По мнению Строева, вольтеровской философии истории, его концепции просвещенного правителя-демиурга, творца принципиально нового, разумно устроенного общества, более всего соответствовал Петр I24. Фернейский патриарх сознательно и последовательно идеализировал русского царя. Как показал исследователь М. Мерво, Вольтер выработал свою концепцию деяний Петра, который под его пером предстает мудрым законодателем. По словам Ф.Д. Лиштенана, Петр I стал для Вольтера образцом безупречного монарха. Вольтер отмечает беспримерные успехи Петра, его военные победы и достигнутый им «расцвет всех искусств», высоко оценивает те преобразования, которые были проведены в России.
Вольтер в письме графу И.И. Шувалову отмечает: «Чем больше будут знать о вашей державе, тем больше будут ее почитать. В мире нет другой нации, которая стала бы столь выдающейся во всех областях в столь краткий срок. Вам понадобилось каких-нибудь полвека, чтобы объять все полезные и приятные науки»25.
Просветители довели до предела возникшую в петровскую эпоху позитивную компоненту образа России. Они выдвинули на первый план следующую позитивную модель: «Россия блестяще усвоила западные (французские) ценности». В этом смысле можно согласиться с Лортолари, который утверждает, что если в начале XVIII в. Россия или не играла никакой роли во французской мысли, или вызывала презрение, то через 70 лет просветители отзывались о ней как об образцовой стране, которой правил просвещенный монарх.
Как пишет Загрязкина, «философы не снисходили до России, а предлагали ее в качестве модели»26. По мнению просветителей, Россия, еще недавно делавшая только первые шаги в сторону «цивилизации», при Екатерине опередила Францию и стала более «цивилизованной» (в европейском смысле слова) страной. Однако даже поднятая до уровня идеала Россия в сознании французов остается не самобытной и полноценной нацией, а сгустком заимствованных из Европы передовых идей и обычаев.
В истории России идеалистической модели самовоспрития в чистом виде не существовало, что подчеркивает ограниченность ее значения, а также полную оторванность от реальных исторических фактов. Русские философы истории не говорили о том, что в России западные идеи реализованы с большей полнотой и более успешно.
В то же время Чаадаев отмечал, что Россия имеет ряд преимуществ по сравнению с западными странами на пути адаптации западных ценностей (так называемые «преимущества отсталости России», описанные в статье «Апология сумасшедшего»). Однако исследователи творчества философа склоняются к тому, что эти строки были написаны им не от чистого сердца, а в силу тяжелых жизненных обстоятельств.
Французская революция и критическая модель
Доминировавшая в эпоху Просвещения идеалистическая модель под влиянием новых политических и идеологических задач, продиктованных внутриполитической ситуацией во Франции (Великая французская буржуазная революция, якобинская диктатура), сменяется критической моделью. Эта модель выдвинула на первый план совершенно иные сюжеты. Как отметил Летчфорд, статьи, транслировавшие официальную точку зрения, «создавали у рядового обывателя представление о России как о совершенно дикой стране, где венценосцы только тем и заняты, что убивают друг друга, а задавленные деспотизмом подданные, не исключая и представителей высшего сословия, покорно молчат»27.
Екатерина II, воплощавшая для Вольтера сияние солнечного светила из северных широт, в публицистике конца XVIII в. превратилась в «северную Мессалину», «русскую Мегеру», «Цезаря и Клавдия в одеяниях Солона», а ее просвещенная империя обретала черты азиатской деспотии28. Революционная французская печать после полного разрыва отношений между Россией и Францией в 1793 г. использует образ России в пропагандистских целях, распространяя ложные слухи, превращая российских монархов в «жестоких зверей» и «хозяев бойни», напоминает, что на Екатерине «лежит кровавая тень ее супруга Петра III»29. Демонизированный образ Екатерины создан в пьесе С. Марешаля «Страшный суд над королями» ( 1793 г.).
Вероятно, это первый пример в истории периодической печати Франции, когда Россия представала в образе врага, созданном по всем законам военной пропаганды, то есть с применением манипулятивных приемов, главным из которых является произвольный выбор моральных критериев. Так, Екатерина характеризуется как жестокая, мстительная, подозрительная и мрачная тиранша, «коронованный деспот», окруженный толпой куртизанов, иезуитов, бывших придворных французского короля. Она «наложила ярмо на собственную страну» и считает, что «обманывать значит царствовать», она вливала яд в вену собственного супруга, ее нравственный кодекс ? «распущенность, сладострастие и безудержный разврат». Россия же предстает в образе загнивающей в вечном рабстве страны с убывающим населением, отсталым сельским хозяйством, неразвитой торговлей.
Интересно посмотреть, как толкуют публицисты времен якобинской диктатуры «заблуждения» своих предшественников-просветителей. Транслировавшая официальную точку зрения газета «Монитор» ( Moniteur) писала об «известных всем заботах» императрицы «представить себя в наилучшем свете. Некоторые философы были одурачены, и знаменитые писатели разделили ту же ошибку. Подлый обман увенчался полным успехом». «Екатерина, снискав высокую репутацию в Европе» и обманув «философов», смогла укрепить власть над собственной страной, резюмирует точку зрения французской печати Митрофанов30.
Что касается Петра I, то и его образ стал жертвой критической модели восприятия. Если военные победы императора дают французским публицистам основание назвать русских одним из «самых воинственных народов Европы», то самого Петра, по оценке «Газеты свободных людей всех стран, или Республиканца» ( Journal des hommes libres de tous les pays ou le Republicain), «называют великим, поскольку он лишил жизни три или четыре сотни тысяч человек, чтобы победить еще одного такого же безумца, поскольку он умертвил собственного сына и раз сто исколотил свою жену, поскольку он никогда не одевался зимой, наконец, потому, что он совершал все преступления и сумасбродства, на которые способен монарх, особенно когда он предавался своей милой привычке напиваться два или три раза на день»31.
Как видим, данный образ создан по тем же принципам: Петр предстает безнравственным, порочным человеком, ничего не говорится о других измерениях его личности. Та же тенденция к пересмотру оценки просветителей заявлена и в весьма популярном у современников «Философском, политическом и литературном путешествии в Россию, совершенном в 1788 и 1789 годах» ( 1793 г.) П.Н. Шантро. Как подчеркивает Митрофанов, «Шантро неоднократно критиковал Вольтера и его последователей, считая созданный ими образ России излишне льстивым и далеким от реальности»32.
Если о Шантро доподлинно не известно, бывал ли он в России (его труд считается компиляцией), то Ш. Массона можно назвать настоящим французом на русской службе. Он стал свидетелем многих событий, происходивших при дворе, будучи учителем математики у великих князей и секретарем великого князя Александра Павловича. В своих мемуарах подробности придворной жизни Массон сопровождает «замечаниями о воспитании владетельных особ, о нравах женщин, о религии народа».
Мемуары Массона также были написаны в пику Вольтеру и иным идеализаторам российской истории, но и, вероятно, в силу бесславного завершения карьеры Массона в России. Записки сразу стали одним из важных источников исторических сведений о России и оказали влияние, в частности, на маркиза А. де Кюстина, автора книги «Россия в 1839 году». Достаточно широко с мемуарами Массона ознакомилось и русское образованное общество33.
По оценке Е.Э. Ляминой и А.М. Пескова, «все анекдоты Массона можно условно разделить на два типа: одни должны подтвердить обобщения мемуариста насчет недостаточной цивилизованности России, другие ? насчет торжества необузданного деспотизма русской власти», ее «варварских мер»34. В своих оценках Массон позволяет себе весьма резкие критические суждения, например: «Воровство ? порок, неотделимый от русского правления, и коренится он в национальном характере, в испорченности нравов, недостатке честности и общественного самосознания». Историю России до царствования Петра I он называет «отвратительной и отделенной от остального движения времени». «Русское правительство ? угнетатель и завоеватель, русский ? воин и разоритель», ? считает Массон35.
Многие качества русского народа и особенности русской жизни, отмеченные Массоном, имели место. О них писали и русские исследователи. Дело в том, что критическая модель отражает два реальных фактора российской истории. С одной стороны, по оценке Федотова, «весь процесс исторического развития на Руси стал обратным западноевропейскому: это было развитие от свободы к рабству. Рабство диктовалось не капризом властителей, а новым национальным заданием: создания Империи на скудном экономическом базисе»36. Такое «национальное задание» российских «властителей» резко отрицалось западным человеком. С другой, ? по словам того же Федотова, «стало давно трюизмом, что со времени Петра Россия жила в двух культурных этажах. Резкая грань отделяла тонкий верхний слой, живущий западной культурой, от народных масс, оставшихся духовно и социально в Московии»37.
Такой противоестественный цивилизационный «раскол» привел к неприятию Массоном как «простого народа», так и аристократии. «Всего глубже была пропасть между простым народом, живущим еще обломками прежней национальной культуры, и слоями, уже начавшими европеизироваться, ? подчеркивал Трубецкой. ? В отношениях между этими двумя слоями социальный момент смешивался с национально-культурным: барин был для простого народа не только представителем господствующего класса, но и носителем чужой культуры; мужик же был для так или иначе европеизированного или хотя бы только прикоснувшегося к европеизации человека не только представителем бесправного сословия, но и темным, дикарем»38.
После Французской буржуазной революции рухнул идеал французских просветителей, которые утверждали, что в России плоды просвещения усвоены лучше, чем в Европе. В конце XVIII в. характер русско-французских контактов определяла негативная модель: «Россия не усвоила западные (французские) ценности». Путешественник Массон исходит из того, что европеизация в России не дала удовлетворительных результатов. Она не коснулась основ русской жизни (таких, как деспотизм), прошла мимо значительной части населения (крестьянства).
Фактически данная модель восприятия апеллирует к тем же историческим фактам, которые активно использовались в рамках упомянутых нами трех моделей самовосприятия в России (западнической, умеренно западнической, евразийской). Это свидетельствует о том, что объективные исторические факты трактуются по-разному в зависимости от культурологической парадигмы ? субъективной оценки, которая закладывается уже в постановке вопроса.
Синтетическая двойственная модель как матрица восприятия
Рассмотрев идеалистическую (позитивную) и критическую (негативную) модели восприятия России во Франции в XVIII в., попробуем сделать проекцию на XIX в. и объединить оба подхода, чтобы выработать матрицу восприятия России, актуальную и по сей день.
Как отметил Строев, на бытовом и культурном уровне русские в основном принимают отношения ученика и учителя, но не на идеологическом или внешнеполитическом39. Именно при Екатерине II после победы над Турцией Россия впервые входит в число европейских сверхдержав. В 1783 г. французское общество взбудоражено русским захватом Крыма. Меняется геополитический контекст: Россия становится государством, влияющим на международную ситуацию, мнения которого невозможно не учитывать. В ее образ уверенно входят коннотации силы, могущества, влияния.
К концу века определяющим становится внешнеполитический аспект. Тогда французская элита задается вопросом о том, что это за влияние ? положительное или разрушительное? Ответ на этот вопрос сводился к недвусмысленной дилемме: если Россия пойдет по западному пути и будет действовать в русле западных интересов, ее влияние будет признано позитивным; если уклонится от него и начнет отстаивать свои «периферийные» цивилизационные интересы, то влияние это будет неизбежно названо «варварством».
Дебатируется вопрос об исторической миссии России: должна ли она завершить дело крестовых походов и окончательно освободить Европу от турок, вызволить христиан из мусульманского ига, разрушить тиранию и принести свет просвещения на Восток, возродить Грецию? К.Ф. Вольней преподносит императрице свои труды «Путешествие в Египет и Сирию» ( 1787 г.) и «Рассуждения о войне между Турцией и Россией» ( 1788 г.), где отстаивает русскую восточную политику, за что получает золотую медаль. Как пишет Строев, Вольтер также прославляет победы русского оружия и величие стоящих перед императрицей задач.
Просветители, опираясь на феномен русской галломании, считали, что Россия пошла по стопам французов ? передовой европейской нации, поэтому отстаивали внешнюю политику России. Однако в разные эпохи и в разных кругах взгляды на самобытность России были разными, не в последнюю очередь потому, что, как это уже было отмечено выше, внутри самой российской элиты процесс выработки национальной идентичности шел долго и мучительно и не завершился по сей день. Основополагающим для подходов французов к российской внешней политике стал вопрос: усвоила ли Россия европейские ценности? Его и можно назвать «стержнем» матрицы восприятия.
Г.И. Любина, исследовавшая период второй половины XIX ? начала XX в., отмечает, что в это время разброс мнений о России был так велик, что «одни французские авторы представляли россиян как «варваров», другие ? как «французов Севера». Все эти крайние мнения отражали два актуальных и сегодня геополитических подхода к России: в первом случае в ней видели врага, одержимого неуемной страстью к территориальному расширению и способного в этой страсти уничтожить европейскую цивилизацию «варварским» напором; во втором случае в ней видели союзника и исполнителя европейской цивилизаторской миссии в Азии40. Как видим, оба подхода все так же исключают признание полноценности самобытной российской цивилизации, ее интересов.
Если «якобинская пропаганда еще не выделяла Россию из общего ряда враждебных революционной Франции держав», в момент ее заката именно внешнеполитический сюжет (польское восстание Т. Костюшко, 1794 г.) положил начало «чрезвычайно важному, можно сказать, переломному моменту, когда французская пропаганда приобрела собственно антирусский характер и началось формирование центральной идеи будущего стереотипа. Суть ее сводится к отсечению России от Европы. Место оппозиции “свободная Франция ? угнетенная вся остальная Европа” (включая и Россию) занимает другая: “цивилизованная Европа ? варварская Россия”»41. Эти две «субмодели» восприятия, отражающие внутреннюю эволюцию революционного движения во Франции, отмеченные Летчфордом, имеют колоссальное значение.
Нужно сказать, что такая точка зрения на внешнюю политику России не возникла внезапно. Еще в 1791 г. «Монитор» писала: «Россия привыкла рассматривать все государства Европы, что ее окружают, как своих вассалов»42. Более того, фундамент для такого отношения закладывался гораздо ранее. Как уточняют Митрофанов и Ж. Олливье-Шахновская, «Польша в период Французской революции, как и за двадцать лет до того для Руссо, Мабли и Рюльера, представляла собой удобный повод для высказывания суждений как о жизни во Франции, так и о жизни в огромной “деспотической” России, своеобразном антиподе “свободолюбивой” Польши»43.
Именно внешняя политика России привела к тому, что к концу XVIII в. образ России во Франции стал образом «общего врага, против которого надо защищать общие фундаментальные ценности» Европы. Возникает концепция «отлученной» от Европы «варварской» России, которая, однако, постоянно рвется туда, чтобы подчинить континент своему игу, нацелена на расширение своих западных границ (вот почему вопрос о Польше сыграл здесь ключевую роль).
На этом фоне возникает целый ряд таких работ, которые выдвигают на первый план в качестве основной черты российской жизни и основного отличия России от Европы крепостное право. К таким авторам относятся тот же Массон, а также Ж. Кастер, К.К. Рюльер, П.Д. Пассенан. Последний в своем труде «Россия и рабство в их отношении к европейской цивилизации» прямо указывает, что крепостничество ? главная причина несовместимости России с европейской цивилизацией.
Как подчеркивает Летчфорд, «писания реэмигрантов представляли собой важный этап в рассматриваемом нами процессе, ибо означали восхождение от чистой эмпирии на уровень теории. Они объясняли, что именно создает пропасть между Россией и Европой и чем вызвана «русская угроза»44. Апогеем развития этой модели стала католическая реакция. Ф.Р. де Шатобриан своими трудами «Гений христианства» и «О папе» подготовил весомую теоретическую базу для разгромной книги маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году», где он называет роковым для истории России 988 год ? год принятия «византийской схизмы», когда Россия сама отделила себя от католичества, а значит, от европейской цивилизации.
Таким образом, мы проследили развитие синтетической матрицы восприятия России во Франции в XVIII в., когда исторические события отчетливо оформили две сменившие одна другую концепции, затронув начало XIX в., когда критическая модель получила теоретическое обоснование, хотя полностью и не вытеснила идеалистическую модель, придав ей, однако, гораздо более прагматичный оттенок.
Заключение
Эволюция образа России во Франции началась в древнейшие времена и не завершилась по сей день. Мы рассмотрели крайне значимый отрезок времени ? XVIII ? начало XIX вв. Цивилизационный подход позволил сделать вывод о признании французами неполноценности российской цивилизации. На основе этого была выявлена парадигма «учитель ? ученик», произведена постановка проблемы: с точки зрения Франции, Россия должна учиться у Европы, перенимать ее ценности, Европа выполняет в России цивилизаторские функции.
Узкополитические интересы философов-просветителей привели к тому, что их попытки использовать в своих целях факты приобщения России к европейской культуре вылились в гипертрофированный, мифологизированный образ России. Он строился по идеалистической модели, авторы которой исходили из следующего: в России настолько успешно применяются европейские достижения, что по ряду аспектов она опередила Европу в цивилизационном развитии. В то же время исторический перелом, происшедший в результате Великой французской буржуазной революции и якобинской диктатуры, привел к формированию критической модели. В соответствии с ней Россия не достаточно успешно заимствует европейские ценности и достижения, в ее культуре отчетливо проступают «варварские» черты.
Оба подхода ? просветительский и революционный, идеалистический и критический ? дали о себе знать и в оценках внешней политики России, что позволило обосновать двойственную модель: там, где Россия защищает западные интересы, ее начинания можно только приветствовать (модель «Россия ? исполнитель европейской цивилизаторской миссии в Азии»), но если Россия действует в русле собственных, «периферийных» интересов, это явное проявление агрессии и разрушительного начала (модель «цивилизованная Европа ? варварская Россия»). Эту синтетическую двойственную модель можно считать своеобразной матрицей, актуальной до сих пор.
Действительно, если обобщить сказанное, становится очевидным, что к началу XIX в. была в полной мере заложена матрица, на основе которой строятся подходы к России современных мыслителей, в том числе и журналистов. Эта матрица представляет собой эволюционно сформировавшуюся двойственную модель восприятия России. В общих чертах она сводится к тому, что, с одной стороны, Россия признается европейской державой, а с другой ? она таковой не признается. В зависимости от того, какой подход выбирается, на первый план во французской печати выходят те или иные сюжеты и аргументы. Преобладание критической модели можно объяснить тем, что она получила широкое теоретическое осмысление, в том числе и в рамках цивилизационного подхода. Сформулированная нами синтетическая модель подходит для исследования образа России во французских СМИ.
Русский
English