Belinsky and Music
К 200-летию со дня рождения В.Г. Белинского
Лапшина Галина Сергеевна
кандидат филологических наук, доцент кафедры истории русской журналистики и литературы факультета журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова, lapgal@pochta.ru
Galina S. Lapshina
PhD in philology, Associate Professor at the chair of history of Russian journalism and literature, Faculty of Journalism, Moscow State University, lapgal@pochta.ru
Аннотация
Статья ставит целью привлечь внимание к музыкальным интересам В.Г. Белинского, которые до сих пор практически не учитывались при реконструкции его личности. Музыка занимала большое место в духовном мире критика и была важнейшей составляющей его эстетической концепции. Это следует и из переписки Белинского, и из его публичных выступлений, которые анализируются в статье.
Ключевые слова: поэтическое содержание музыки, музыка – мелодия души, музыка и лирическая поэзия, увлечение творчеством Шуберта, преклонение перед оперой, высокая оценка музыки Бетховена.
Abstracts
The goal of this article is to attract attention to the music interests of V.G. Belinsky, which so far have been almost totally unconsidered when reconstructing Belinsky’s personality. Music represented a significant part of the critic’s spiritual values and was the most important component of his aesthetic concept. These facts follow from both the correspondence and the public speeches of Belinsky, which are analyzed in the article.
Key words: poetic substance of music, music as the melody of soul, music and lyrical poetry, passion for creative works of Schubert, admiration of opera, high appraisal of Beethoven’s music.
Белинский и музыка… Сопоставимы ли эти понятия? «Неистовый Виссарион», воскликнувший: «Социальность, социальность − или смерть! Вот девиз мой. <…> Отрицание – мой бог»1, и Белинский – автор строк: «…музыкальная пьеса… потрясая все существо наше сладостными ощущениями, совершенно невыговариваема в своем содержании, потому что это содержание непереводимо на человеческое слово», или – «…это мелодия сердца, музыка души, непереводимая на человеческий язык и тем не менее заключающая в себе целую повесть, которой завязка на земле, а развязка на небе…»2, – как соотнести их?
Чем была для Белинского музыка? Лишь сладостным ощущением или и важнейшей составляющей его эстетических воззрений? Откуда пришла она к нему? Если судить по письмам Белинского, музыка вошла в его жизнь из «премухинской гармонии». Действительно, именно после того как он осенью 1836 г. более двух месяцев прожил в имении Бакуниных, в письмах 1837 г. он в первый раз высказывает свое трепетное отношение к музыке. Так, в сентябре 1837 г. он пишет М. Бакунину о том, что был в театре на опере «Роберт-Дьявол», который «местами потряс» его. На другой день посетил музыкальный вечер: «Одно место из одной сонаты Бетховена произвело на меня такое же могущественное впечатление, как многие места из игры Мочалова в роли Гамлета»3. Через некоторое время Белинский признается Бакунину: «Вчера, например, я… слушал septuo [септет] Бетховена со слезами восторга на глазах, трепетал от звуков, которые так неожиданно и так сильно заговорили в моей душе…»4. И чуть позже: «Целый день душа плавала в музыке, состоявшей немного из диссонансов, но больше из грустной мелодии»5. Отзвук Премухино, где на Белинского особое влияние оказали, несомненно, сестры Михаила, есть и в письме к Бакунину от 10 сентября 1838 г.: «…женщина может многое в искусстве глубоко понимать непосредственно, своим чувством, особенно такие произведения, которых субъективное понимание есть в то же время и объективное. Музыка для женщины доступнее всех искусств»6. Даже почти через семь лет он признается в письме сестрам Михаила: «…если что-нибудь живо напоминало мне Прямухино – и ваши образы, ваши голоса, ваша музыка и пение овладевали всем существом моим…»7.
Но был и кружок Н. Станкевича, человека, который «всегда и для всех был авторитетом, потому что все добровольно и невольно сознавали превосходство его натуры над своею»8. Он тоже прошел через обаяние Премухино, картину жизни в котором с некоторой грустью нарисовал в письме, адресованном туда Бакунину и Белинскому: «Ты, Белинский и Ефремов теперь живете вполне. Прекрасные осенние дни, прогулки, музыка, беседа внизу и беседа наверху, искусство, философия, общее наше будущее – все это вы переберете в твоей маленькой комнатке, под навесом табачного дыма. Завидую от всей души…»9. Однако для Станкевича музыка много значила еще с юности, он знал ее, любил, ходил в оперу, скорее всего, именно она способствовала его сближению с Л. Бакуниной.
А. Герцен несколько иронически описал в «Былом и думах» музыкальные интересы кружка Станкевича: «Философия музыки была на первом плане. Разумеется, о Россини и не говорили, к Моцарту были снисходительны, хотя и находили его детским и бледным, зато производили философские следствия над каждым аккордом Бетховена и очень уважали Шуберта. Наравне с итальянской музыкой делила опалу французская литература…»10. Что касается увлечения Ф. Шубертом, то здесь Герцен совершенно прав. Станкевич в одном из писем Л. Бакуниной пишет: «Я рад, что Вам нравится музыка Шуберта. Право, не знаешь, что назвать у него лучшим…»11. Ниже мы будем касаться и преклонения перед Шубертом Белинского. Сейчас же, говоря о Станкевиче, как авторитете для друзей, мы должны и несколько опровергнуть приведенное выше утверждение Герцена (которое кочует из текста в текст многих историко-литературных работ). Отнюдь не философское восприятие музыки ощущается в письме Станкевича Я. Неверову от апреля 1835 г.: «“Роберт”, не знаю почему, не слишком мне нравится. Музыка первых двух актов не производит на меня действия; но в последних трех она мне нравится… Ты помнишь невидимый хор, поющий с Бертрамом? Мелодия прелесть как хороша! А звенящий аккомпанеман? Он на меня сильно действует…»12. Позже Станкевич из Берлина напишет братьям о своих впечатлениях от итальянской оперы: «…“Норму” недавно стали давать на нашем (королевском) театре… Музыка итальянская, не глубокая, но иногда полная жару, поджигающая…»13. В это же время он считает необходимым сообщить, что ходил в оперу слушать «Свадьбу Фигаро» Моцарта14. О том, что и Станкевич, и Белинский отнюдь не философски-абстрактно воспринимали музыку, свидетельствует и письмо Белинского Н. Станкевичу от 8 ноября 1838 г., где он говорит о разногласиях с Бакуниным, протестуя против подмены жизненных ощущений абстрактными идеями: «…они теперь хлопочут об мысли, не доверяют своему непосредственному впечатлению в наслаждении музыкою и поэзиею, советуют всем молодым людям заниматься объективным наполнением, преимущественно философиею… Что? Как тебе это покажется…»15.
Исходя из всего сказанного выше, можно предположить, что интерес Белинского к музыке был во многом инициирован и влиянием Станкевича. И конечно, В. Боткина, который очаровал их обоих прежде всего своим увлечением музыкой. Станкевич пишет Л. Бакуниной 1 мая 1837 г.: «Собираемся у меня… Самые интересные лица у нас – Лангер, которого Вы, я думаю, знаете по рассказам Миши, и Боткин. Первый – музыкант, немец, но довольно хорошо понимает русский язык… Другой – молодой купец, недавно приехавший из-за границы – человек, каких я, кажется, не встречал! Столько ума, столько гармонии и святости в душе…»16. Они станут друзьями, и Станкевич будет делиться с Боткиным музыкальными впечатлениями, например о концерте, где исполнялась Пятая симфония Бетховена: «…исполнение не образцовое, но что это за вещь, Боткин! Как я жалел, что тебя не было!»17. То же во многом двигало и Белинским в его сближении с Боткиным. 16 августа 1837 г. Белинский напишет М. Бакунину о своей дружбе с Боткиным и о том, что в нем особенно привлекает «его всегдашняя готовность к восприятию впечатлений искусства…»18. Письма Белинского конца 1830-х гг. полны упоминаний о Боткине как о человеке, с которым связано его увлечение музыкой. Бакунину он сообщает 20 июня 1838 г.: «…поехал к Боткину. <…> Нынче опять музыка…»19; позже, в октябре, в письме ему же Белинский вспоминает, как они слушали 6 апреля 1838 г. ораторию Ф. Мендельсона-Бартольди ″Paulus″20 (Боткин назвал ее «величайшим музыкальным созданием нашего времени» в статье мартовского номера журнала «Московский наблюдатель»).
Вернемся к письму Н. Станкевича от 1 мая 1837 г., к имени Лангера. Оно будет часто встречаться в переписке Белинского. Леопольд Лангер с начала 1820-х гг. жил в Москве. Музыкант и композитор, он получил образование в Вене. Его произведения 1830-х гг. – когда он сблизился с семьей Бакуниных – были написаны в стиле немецких романтиков. Лангер участвовал в музыкальных вечерах в Премухино, играл у Боткина, устраивал домашние концерты и у себя21. Белинский встретился с ним у Боткина на музыкальном вечере в сентябре 1837 г. и «всею душой полюбил Лангера»22. Сначала их сблизил романтический восторг от Премухино, но далее Лангер, судя по письмам Белинского, стал дорог ему именно как музыкант. Он сообщает Бакунину: «Иду к Лангеру. У него концерт»23, пишет Боткину, что В. Одоевский играл пьесы Лангера и «остался очень доволен» миниатюрой «Примирение»24. Сам Белинский позже в другом письме Боткину будет восхищаться «Похоронной песней Иакинфа Маглановича», написанной Лангером на слова Пушкина («С богом в дальнюю дорогу…»): «Когда Одоевский при мне заиграл Лангерову “С богом в дальнюю дорогу” – во мне душа заболела тоскою и радостью, услышав знакомые и милые звуки»25. Боткин посвятит одну из своих статей этому произведению, где подчеркнет: «…мы потому хотим обратить внимание читателей на песню г. Лангера, что она… вполне принадлежит к высокому, художественному роду песен, созданных великим, гениальным Шубертом»26. Белинский на всю жизнь сохранит теплое отношение к Леопольду Лангеру, подчеркнув в одном из писем Боткину: «…считаю его в числе людей, за встречу с которыми на жизненном пути должен благодарить Бога»27. Через Боткина Белинский передает из Петербурга поклон Лангеру с семейством в ноябре 1842 г., привет – в феврале 1843 г.28 Возможно, что именно общение с этим незаурядным музыкантом усилило звучание музыкальных струн в душе Белинского. Во всяком случае, именно в это время он в своих письмах даже оценивает людей с точки зрения их музыкальности. Например, в письме Боткину, делясь впечатлениями от чтения И. Панаевым одной из статей Боткина, Белинский так пишет о присутствующих в этот момент приятелях П.Ф. Заикине и М.Я. Языкове: Заикин – «глубокая натура, душа музыкальная, нежная, способность сострадать бесконечная…»; у Языкова тоже «душа музыкальная, слух дьявольски верный – споет тебе, что угодно, только бы раз услышать…»29.
Судьба подарила Белинскому возможность и в Петербурге погружаться в музыкальный мир в кругу друзей. Музыкой были полны вечера у В. Одоевского, который «принял и обласкал» Белинского, как он сам пишет Боткину в ноябре 1839 г.; туда он ходил по субботам30. Выше мы уже говорили об исполнении Одоевским на одном из таких вечеров произведений Лангера, что очень тронуло Белинского.
Много значило для Белинского знакомство у И. Панаева в 1842 году с Н.Н. Тютчевым, выпускником Дерптского университета, который переводил для «Отечественных записок». Жена Тютчева была прекрасной пианисткой, что отмечал позже и И. Тургенев, имением которого в 1851–1853 годах управлял Тютчев (в одном из писем 1853 г. Тургенев говорил, что «жена г-на Тютчева, который жил у меня, очень хорошо играла на фортепианах – в ней было очень много музыкального чувства…»31). У Тютчевых часто бывал и другой переводчик для журнала А. Краевского – А.И. Кронеберг, который очень любил музыку и сам хорошо играл на фортепьяно. Тютчев пишет в воспоминаниях: «Белинский очень полюбил мою жену и родных ее и часто проводил у нас свободные часы. У нас много занимались музыкою, особенно классическою. Бывало, сидит и слушает безучастно. Затем подойдет и скажет: “Ну, а теперь сыграйте для меня”»32. Словом, судьба, надо отдать ей должное, была щедра к Белинскому на музыкальные дружества и впечатления.
И все же как бы мы ни искали тех, кто пробудил в душе Белинского любовь к музыке, мы не можем не сказать о том, что в статьях критика это ощущается как изначально естественная составляющая его эстетического восприятия мира. Уже в «Литературных мечтаниях» (1834) мы находим: «Изображать, воспроизводить в слове, в звуке, в чертах и красках идею всеобщей жизни природы: вот единая и вечная тема искусства»33. Размышляя о театре, Белинский здесь же пишет: «Это истинный храм искусства, при входе в который вы мгновенно отделяетесь от земли, от житейских отношений! Эти звуки настроиваемых в оркестре инструментов томят вашу душу ожиданием чего-то чудесного, сжимают ваше сердце предчувствием какого-то неизъяснимо сладостного блаженства… И вот грянул оркестр – и душа ваша предощущает в его звуках те впечатления, которые готовятся поразить ее…»34. Музыка – это часть его мира, хотя такие мемуаристы, как К. Кавелин или И. Тургенев, отрицают это. Так, Кавелин, вспоминая о спектакле итальянской оперы «Лючия де Ламмермур», о пении Рубини, которое потрясло Белинского, пишет, что «объективной цены этот отзыв не имеет никакой», это свидетельство «нашего полного музыкального невежества», ибо опера «ничтожна», но это восхищение «характеризует и Белинского, и время», опера «вызвала то горькое чувство, которое лежало в душе каждого в то время». И далее: «Оно объясняет и огромный успех Лермонтова и Некрасова – гораздо больше, чем их действительные поэтические достоинства»35. Подобную мысль высказывает и Тургенев: «Пение Рубини потрясало его; но не музыкальное совершенство ценил он в нем, а патетическую, стремительную энергию, драматизм выражения»36. Однако когда Белинский оказался в Дрездене в 1847 г., Тургенев счел необходимым повести его в оперу на «Гугенотов» Мейербера, где пела П. Виардо, видимо понимая, что Белинский способен оценить красоту ее пения, а потом представил певице, и Белинский был приглашен на ее концерт37.
Композитор и музыковед Ю.К. Арнольд, который познакомился с Белинским на вечере у В. Одоевского, где они сразу заговорили о музыке, и на этой почве сблизился с критиком, свидетельствует: «Белинский очень любил музыку и понимал…»38. Действительно, в письмах критика можно встретить суждения, сродни музыковедческим. Так, он пишет Бакунину: «…фантастический ужас, который проникает в душу, когда слышишь во “Фрейшюце” заклинания Каспара и адские подземные хоры, глубоко-режущими диссонансами вторящие им»39. Рассказывая жене о богослужении в Брюссельском соборе, Белинский замечает: «…служба эффектная, особенно в огромном соборе, когда при пении хора орган отвечает трубе»40. Музыка так глубоко проникла в душу Белинского, что передать свое мироощущение ему было легче именно через ее образы. Вот одно из его писем Боткину: «А душа совсем расклеилась и похожа на разбитую скрипку – одни щепки, собери и склей – скрипка опять заиграет, и, может быть, еще лучше, но пока – одни щепки»41.
Белинский увлечен музыкой, его письма – яркое тому подтверждение. Он «трепещет от звуков» септета Бетховена42 и понимает восторг перед его ″Sonate path`etique″ [«Патетической сонатой»], испытанный Боткиным43. Белинский очарован Шубертом. Особенно ему нравится «Шарманщик» [″Leiermann″] из «Зимнего пути». Критик пишет Бакунину в феврале 1840 года: «Дорого бы я дал, чтобы послушать в твоей комнате “Leiermann”;мне кажется, я зарыдал бы, если бы, проходя по улице, услышал под окном его чудные, грациозные звуки, которые глубоко запали в мою душу»44. В декабре того же года: «Одно воспоминание о «Лейермане» исторгает слезы. Услышу ли когда?»45. Об особом отношении Белинского к Шуберту вспоминает и Н. Тютчев; именно «Шарманщика», слушая игру его жены, особенно часто просил исполнить Белинский. Он слушает музыку Мендельсона, Моцарта, Листа, бывает в опере, ходит на балетные спектакли. Балеты ему не нравятся, хотя он высоко оценивает искусство Тальони46: музыка балетов была достаточно примитивна. Но опера глубоко трогает Белинского, и здесь для него важно не столько драматическое наполнение ее (для таких впечатлений у Белинского был Александринский театр), сколько музыка и голос. В одном из писем Боткину 1843 г. он признается: «…бывают минуты, когда смертельно жаждет душа звуков и раздается в ушах оперное пение. Такие минуты во мне и не слишком редки, и слишком сильны»47. И чуть ниже: «Не могу слушать пения – оно одно освежает мою душу благодатною росою слез»48.
В 1830−1840-е гг. на русской сцене были представлены не только итальянские оперы, о которых нередко достаточно иронично высказывались серьезные ценители музыки (скажем, В. Одоевский уже в начале 1860-х гг. в «Примечаниях к “Русским ночам”» писал: «…так называемые оперы Верди, которые в музыке занимают то же место, что в живописи китайские картины, шитые шелком и мишурою»49. Он вообще всегда отрицательно относился к итальянской музыке: и к Россини, и к Беллини, хотя тот был популярен в России и даже Глинка написал на его темы несколько произведений; по поводу его лучшей оперы «Норма» Одоевский говорил, что это «сочинитель музыкальных вздохов и нежных кавалетт»50). Шла одна из лучших опер Дж. Мейербера «Роберт-Дьявол» (мы уже упоминали о ней ранее), композитора, который заложил основы так называемой большой оперы. Были поставлены «Аскольдова могила» А. Верстовского, «Жизнь за царя» и «Руслан и Людмила» М. Глинки. Из итальянских опер шли лучшие: «Лючия де Ламмермур» Г. Доницетти, «Норма» В. Беллини. В Петербурге можно было услышать знаменитую оперу К.-М. Вебера «Вольный [волшебный] стрелок». В России гастролировали именитые певцы Европы: блестящее колоратурное сопрано А. Каталани, великий тенор этого времени Дж. Рубини, блестящий певец Г. Брейтинг, пользующийся успехом у публики В. Ферзинг. Не уступали им и русские певцы, в особенности О. Петров и Н. Лавров. Письма Белинского полны оперными впечатлениями.
Чаще всего он делится ими с Боткиным. Так, в феврале 1840 гг. Белинский пишет: «Я видел “Роберта”. Постановка – чудо, смешно и вспоминать о московском “Роберте”. Петров (Бертрам) великий актер, он сыграл передо мной роль свою как гениальный актер. Но голоса у него для нее не хватает… Если б ему голос дурака Лаврова, я не пропустил бы “Роберта” ни разу…»51. И далее: «Видел “Стрелка” на немецком театре. Славно! Певцы вместе и актеры. Стрелка выполняет Ферзинг, Каспара – Брейтинг. Когда последний только готовился петь, мне становилось страшно – какая могучесть и энергия! <…> Хоры недостаточны, по малочисленности хористов»52. Ему же через несколько дней: «Приехала гнусная певица Гесс, и Греч заранее провозгласил ее новою Каталани, за 20 билетов, и доставил ей блестящий сбор. Греч владычествует в русской публике…»53. Иронизируя над собой, Белинский пишет другу в декабре 1840 г.: «Посмейся надо мною: иногда умираю от жажды слышать музыку – иногда слышу около себя запах таких №№ из “Роберта”, на которые не обращал никакого внимания. О “Фрейшюце” нечего и говорить – иной раз хоть умереть, а услышать… Хочу зарядить ходить в оперу»54. Рассказывает он и о том, как был впечатлен оперой Доницетти, вернее, голосом главного исполнителя, о чем так иронично отозвались Кавелин и Тургенев: «Слушал я третьего дня Рубини (в “Лючии Ламмермур”) – страшный художник – и в третьем акте я плакал слезами, которыми давно уже не плакал. Сегодня опять еду слушать ту же оперу… Боже мой, что это за рыдающий голос – столько чувства, такая огненная лава чувства – да от этого можно с ума сойти»55.
О понимании и тонком восприятии музыки свидетельствуют и статьи Белинского. Да, он редко писал собственно о музыке, его публицистический талант был более всего устремлен на литературу, ее роль в жизни человека, но в эстетической концепции критика литература никогда не стояла особняком от искусства в целом, в том числе и от музыки. У П. Анненкова на этот счет есть интересное размышление: «У Белинского не было… элементарных качеств революционера и агитатора, каким его хотели прославить, да и прославляют еще и теперь люди, ужасающиеся его честной откровенности и внутренней правды всех его убеждений; но взамен у него были все черты настоящего человека и представителя 40-х годов – и между этими чертами одна очень крупная… Черта эта состояла… в особенном понимании искусства как важного элемента, устроивающего психическую сторону человеческой жизни и через нее развивающего в людях способность к восприятию и созданию идеальных представлений!»56. Однако было нечто, что останавливало Белинского в его желании написать собственно о музыке – его особая требовательность к себе, уважение к музыкально-критическому таланту тех, кто уже делал это. Он очень ценил выступления В. Боткина и В. Одоевского как музыкальных критиков. Письма Белинского конца 1830-х − начала 1840-х гг. полны восхищения статьями В. Боткина, опубликованными в «Московском наблюдателе» и затем в «Отечественных записках». Так, в письме Бакунину от 1 ноября 1837 г. находим: «Боткин читал мне свою неоконченную статью о “Роберте-Дьяволе” – славная статья! Этот малый умеет писать…»57.
И. Панаев вспоминал, что в августе 1838 г. Белинский обещал непременно познакомить его с Боткиным, музыкальные статьи которого не могли не понравиться Панаеву, имея в виду выступления критика в первых двух номерах «Московского наблюдателя», вышедших под его, Белинского, редакцией58. Особенно высоко оценил Белинский статью В. Боткина «Итальянская и германская музыка» в № 12 «Отечественных записок» за 1839 г. 10 января 1840 г. он пишет К. Аксакову: «Какова Боткина статья о музыке? Когда я прочел ее, мне стало грустно за свои статьи. Панаев от нее без ума, читал ее другим раз пять и выучил наизусть»59. Чуть позже Белинский рассказывает о коллективном чтении этой статьи уже самому Боткину: «После обеда П<анаев> прочел вслух твою статью – и все во мне воскресло… Панаев читал с неистовым восторгом (дня в два после он перечитал ее человекам десяти и знает наизусть), а З<аикин>, слушая, плакал. В самом деле, какая глубокость мысли и как поэтически и определенно выразилась она! Вот как надо писать! Мне было и больно, и стыдно за мои победные статьи – сии инфузории, никогда не возвышающиеся до выразительного определения»60.
Выступления В. Одоевского, связанные с музыкой, Белинский высоко оценивает уже публично − как критик. Еще в 1835 г. Белинский видит достижение Одоевского-писателя в том, что при изображении им композитора «художник – эта дивная загадка – сделался предметом его наблюдений и изучений. <…> Высшие мгновения жизни художника, разительнейшие проявления его существования, дивная и горестная судьба были им схвачены с удивительной верностью и выражены в глубоких, поэтических символах»61. В 1844 г. в большой статье «Сочинения князя В.Ф. Одоевского» критик при всем своем неоднозначном теперь отношении к творчеству писателя, которого он в 1830-х – начале 1840-х гг. принимал целиком и безоглядно положительно, − при всем ныне сложном отношении к Одоевскому Белинский не изменяет своей восторженной оценки писателя, умеющего глубоко и тонко постигать мир музыки, мир ее творцов. Он приводит отрывки из произведения Одоевского «Бал», где речь шла о влиянии музыки на человека, и пишет, что такие повести − «не аллегории: это живые мысли созревшего ума, переданные в живых поэтических образах», их цель − пробудить «святую тоску по … высокой действительности», и фантастическое в них необходимо, ибо «поражает мысль чрез посредство фантастических образов, сверкающих яркими и причудливыми красками поэзии»62. Высоко оценивая серию «пьес» – ″Opere del Cavaliere Giambatista Piranesi″, «Последний квартет Бетховена», «Импровизатор» и «Себастиан Бах», Белинский особо останавливается на повести о Бахе. Он пишет, что это «род биографии-повести, в которой жизнь художника представлена в связи с развитием и значением его таланта. Это скорее биография таланта, чем биография человека… Жизнь Себастиана Баха изложена князем Одоевским в духе немецкого воззрения на искусство и немецкого музыкального верования, которое на итальянскую музыку смотрит, как на раскол, которое… боится лучшего в мире музыкального инструмента – человеческого голоса,как слишком исполненного страсти, профанирующей искусство в той заоблачной сфере… в которой эксцентрические немцы хотят видеть царство истинного искусства. Однако это нисколько не мешает поэтической биографии Себастиана Баха быть до того мастерски изложенною, до того живою и увлекательною, что ее нельзя читать без интереса даже людям, которые недалеки в знании музыки. Это значит, что в ней автор коснулся тех общих сторон, которые и в музыканте прежде всего показывают художника…»63. Мы обозначили курсивом то место в статье Белинского, где он выражает свое особое отношение к опере, о чем он неоднократно говорил, как упоминалось выше, и в своих письмах.
Восхищение Белинского вызвала и статья о музыке А.П. Серебрянского, рано ушедшего из жизни талантливого поэта-романтика, друга А.В. Кольцова. Статья «Мысли о музыке» была опубликована в «Московском наблюдателе» в 1838 г. Белинский обращался к ней неоднократно. Так, в 1842 г. он пишет, говоря о роли Серебрянского в жизни Кольцова: «Серебрянский был человек замечательный, с душою, с редкими дарованиями, – чему может служить доказательством статья его “Мысли о музыке”»64. В 1846 г. Н. Некрасов и Н. Прокопович издают под редакцией Белинского «Стихотворения Кольцова», самое полное собрание его произведений. В обширном предисловии к нему критик снова останавливается на роли Серебрянского в жизни Кольцова, на их дружбе и полагает необходимым в качестве приложения к собранию стихотворений Кольцова напечатать и эту работу его друга, «которая сама так похожа на музыкальное произведение»65. Серебрянский считал музыку языком души и сердца, что было близко Белинскому.
Но, преклоняясь перед талантом тех, кто, на его взгляд, обладал особым умением говорить о музыке, Белинский все же не раз обращался к этой теме в своих статьях. Музыка живет в его размышлениях о литературе, которую он никогда не отделял от искусства в целом. В статье 1835 г. «О русской повести и повестях г. Гоголя» он пишет, что поэт, его образы, идеалы зреют постепенно, прежде, «нежели его перо дало им формы, точно так же, как Рафаэль видел перед собою небесный, нерукотворный образ Мадонны прежде, нежели его кисть приковала этот образ к полотну, точно так же, как Моцарт, Бах, Гайдн слышали вызванные ими из души дивные звуки прежде, чем их перо приковало эти звуки к бумаге»66. Этой же мыслью о некоем единстве искусства, где музыке принадлежит особое место, которое ничто не может занять, проникнута статья Белинского 1841 г. «Разделение поэзии на роды и виды». Именно здесь он четко формулирует свою заветную мысль: «Музыка – по преимуществу выразительница внутреннего мира души; но выражаемые ею идеи неотделимы от звуков, а звуки, много говоря душе, ничего не выговаривают ясно и определенно уму»67. И это «содержание» музыки нельзя пересказать словами: «Если вы скажете, что в таком-то музыкальном произведении удачно воспроизведена идея любви и ревности, вы этим ровно ничего не скажете об этой музыкальной пьесе: начните ее петь или играть – и она сама за себя заговорит»68.
Вместе с тем Белинский в этой системе искусств выделяет литературу, а в ней поэзию − как нечто универсальное, потому что она «выражается в свободном человеческом слове, которое есть и звук, и картина, и определенное, ясно выговоренное представление. Посему поэзия заключает в себе все элементы других искусств, как бы пользуется вдруг и нераздельно всеми средствами, которые даны порознь каждому из прочих искусств». С музыкой он сопоставляет поэзию лирическую, ибо она есть «поэзия субъективная, внутренняя, выражение самого поэта», и ее только с музыкой и можно сравнить. Более того Белинский полагает, что «есть даже такие лирические произведения, в которых почти уничтожаются границы, разделяющие поэзию от музыки». К таковым критик относит прежде всего русские народные песни, где главное не содержание (его иногда почти нет), не значение слов, но «музыкальность звуков, образуемых соединением слов, ритмом стихов и своим мотивом в пении, или своим “голосом”, как говорят простолюдины». Но то же самое, по мнению Белинского, можно сказать и вообще о лирических «пьесах», так как они, «не заключая в себе особенного смысла, хотя и не будучи лишены обыкновенного, выражают собою беспечно знаменательный смысл одною музыкальностью своих стихов…»69. Очень важно у Белинского это «почти», оно означает, что критик отнюдь не отождествляет поэзию и музыку, он разъясняет: «Конечно, лирическое произведение не есть одно и то же с музыкальным произведением». Но их связывает то, что мысль,выговариваемая словом в лирической поэзии, «скрывается за ощущением и возбуждает в вас созерцание, которое трудно перевести на ясный и определенный язык сознания»70. Эти же мысли высказывает Белинский и позже в статье «Сочинения Державина» (1843): «Лирика есть выражение преимущественно чувства, и в этом отношении она приближается к музыке, которая, исключительно из всех искусств, действует прямо и непосредственно на чувство»71.
Понятие музыкальности – один из критериев Белинского при оценке явлений поэзии. Так, разбирая лирические стихи Пушкина, он, как особенность их, отмечает отсутствие названия в большинстве стихов, вместо него первая строка, и видит в этом «свойство лирических произведений, содержание которых неуловимо для определения, как музыкальное ощущение»72. Чуть позже он подчеркивает, говоря об антологических стихах Пушкина, что «это мраморные изваяния, которые дышат музыкой…»73. «Скульптурную музыкальность» стиха ценит Белинский и в поэзии Батюшкова74. В музыкальных категориях он оценивает творчество Лермонтова: «Это еще не симфония, а только пробные аккорды, но аккорды, взятые рукой юного Бетховена…»75. Он неоднократно в разные годы, размышляя об уникальности поэзии Кольцова, подчеркивает музыкальность, песенность его стихов. Так, в статье «Русская литература в 1841 г.» читаем: «Поэтическое дарование Кольцова признано всеми безусловно; многие из талантливых наших музыкантов кладут эти песни на музыку»76. Композитор Ю. Арнольд вспоминал, что написать первый романс на слова Кольцова ему предложил именно Белинский77. Эту сторону поэзии Кольцова как важнейшую Белинский подчеркивал и через несколько лет в итоговой статье 1846 г. «О жизни и сочинениях Кольцова», о которой уже упоминалось выше: «Русские звуки поэзии Кольцова должны породить много новых мотивов национальной русской музыки»78.
Анненков был, несомненно, прав, когда обращал внимание на «особенное понимание искусства» Белинским «как важного элемента… развивающего в людях способность к восприятию и созданию идеальных представлений». Мысль о воспитательной роли искусства, и прежде всего музыки, особенно ярко звучит в его статье 1840 г. «О детских книгах». Говоря о том, что в детях «с самых ранних лет должно развивать чувство изящного, как одно из первейших элементов человечности»79, Белинский пишет: «Влияние музыки на детей благодатно, и чем ранее начнут они испытывать его на себе, тем лучше для них»80. Именно с нее следует начинать знакомство ребенка с миром. Белинский создает в этой статье настоящий гимн музыке, и его суждения столь же глубоки, столь же изящны по стилю, как и процитированные здесь же строки из музыкально-критической статьи Боткина, перед которым Белинский преклонялся. Он пишет, что музыка «есть как бы отрешившаяся от мира гармония мира, чувство бесконечного, воплотившееся в звуки, возбуждающее в душе могучие порывы и стремление к бесконечному, возносящее ее в ту превыспреннюю, подзвездную сферу высоких помыслов и блаженного удовлетворения, которая есть светлая отчизна живущих долу и из которой слышатся им довременные глаголы жизни». Именно музыка «наполнит гармониею мира… юные души, разовьет в них предощущение таинства жизни, совлеченной от случайностей, и даст им легкие крылья, чтобы от низменного дола возноситься горе – в светлую отчизну душ…»81. Эта статья Белинского сблизила его с композитором и музыковедом Ю. Арнольдом и дала последнему основание в воспоминаниях о критике утверждать, что Белинский понимал музыку.
Это понимание отразилось и в публичных высказываниях о творчестве ряда композиторов. Как свидетельствует Ю. Арнольд, в основе оценок Белинского лежало эстетическое восприятие музыки: он «судил о сочинениях по поэтическому их содержанию, то есть по тому, какие поэтические образы какая музыка в состоянии возродить…»82. Белинский не принимал ремесленничества в музыке, когда под ней просто «разумеют искусство производить и соединять звуки приятным для слуха образом»83 Конечно, писал он позже, «имея более или менее верный слух, через упражнение, можно сделаться не только сносным музыкантом, но даже и сочинять кое-какие фантазийки: обыкновенно до этого доходят уже в лета возмужалости, при охоте к музыке, при знакомстве со множеством музыкальных произведений. Но это еще не значит быть ни музыкантом-артистом, ни композитором-художником»84.
В статьях о Пушкине Белинский принимает концепцию поэта о «непосредственной гениальности» Моцарта, «которая проявляет себя без усилий, без расчета на успех, не подозревая своего величия», и «как непосредственная творческая сила» Сальери ничто перед ним85. Поэтому в простой способности ребенка «запомнить и верно пропеть всякую музыкальную пьесу» еще «нельзя наверное увидеть будущего Моцарта»86. Белинский уверен в бессмертии его музыки. Он пишет, что «реквием Моцарта или соната Бетховена» «никогда не наскучат, но всегда являются более новыми»87. И здесь особенно знаменательна публичная оценка творчества Бетховена. Белинский вернется к ней и через несколько лет, в 1845 г., полемизируя с «Северной пчелой», где некий автор взял на себя смелость учить немцев, поставивших в Бонне памятник Бетховену, ибо, по мнению этого автора, памятники ставятся великим людям, чего нельзя сказать о Бетховене. Цитируя с негодованием «Северную пчелу», Белинский называет Бетховена «величайшим из гениев музыкального мира»88. Знаменательность такой оценки Бетховена заключается в том, что его творчество рядом музыковедов, в частности А.Д. Улыбышевым, оценивалось как спад в развитии музыки после Моцарта, и восторженные высказывания в печати о Бетховене, с его мятежным духом, Одоевского, Боткина и Белинского приобретали особый смысл89. При этом Белинский, так же как это сделает через несколько лет в статье 1850 г. «Об эстетическом значении новой фортепьянной школы» Боткин, демонстрирует широкий взгляд на музыку как на часть единой культуры человеческого духа и ставит в статье 1844 г. «Сочинения князя В.Ф. Одоевского» в один ряд с гениальными композиторами Моцартом и Бетховеном гениальных мыслителей Канта, Фихте, Шеллинга, Гегеля90.
Белинский был свидетелем бурного развития русской музыки. Он положительно оценил постановку оперы А.Н. Верстовского «Аскольдова могила», говоря о «прекрасном мире», представленном в Михайловском театре91, он обращался к творчеству этого композитора и позже, касаясь в статье «Русская литература в 1841 году» рецензий «Литературной газеты» на оперы «Аскольдова могила» и «Тоска по родине»92. В статье «Сочинения Александра Пушкина» Белинский упоминает о «нашем известном композиторе М.И. Глинке»93; критик ранее уже оценивал положительно один из его романсов – «Если встречусь с тобой…»94. Характерно, что в русской музыке Белинского привлекает то же, что и в итальянской опере – мелодичность, песенность, близость к народной стихии; видимо, именно понимание национальных корней в музыке, высказанное Боткиным в статье 1839 г. «Итальянская и германская музыка», во многом стало причиной восхищения Белинского этой публикацией. В этом отношении интересны размышления критика в статьях 1841 г. о народной песне: «…неоспоримо, что власть народной музыки бесконечна над чувством. Не диво, что русский мужик и плачет и пляшет от своей музыки; но то диво, что и образованный русский, музыкант в душе, поклонник Моцарта и Бетховена, не может защититься от неотразимого обаяния однообразного, заунывного и удалого напева народной песни…»95.
Судьба не дала Белинскому возможности долго наслаждаться музыкой, которую он столь тонко и глубоко чувствовал. Поездка в Европу, которая могла бы подарить ему новые прекрасные музыкальные впечатления, была путешествием тяжелобольного человека. Он с грустью писал жене в августе 1847 г.: «Я ведь вовсе не видел Парижа, не был ни разу в театре…»96. И через некоторое время, уже возвратившись домой, Белинский напишет Боткину: «Эх, братец ты мой, Василий Петрович, когда бы знал, как мне тяжело жить на свете, как все тяжелей и тяжелей день ото дня, чем больше старею и хирею!..»97.
В качестве светлого и несколько неожиданного финала о взаимоотношениях «неистового Виссариона» и музыки… В Москве неоднократно гастролировал – и в нынешнем 2011 г. тоже − знаменитый парижский гитарист-виртуоз Фредерик Белинский (его называют «парижанином с русской душой»), который считает своим отдаленным предком нашего великого критика. Пока не удалось установить корни этого родства (как известно, у Виссариона Григорьевича была только дочь, и прямые потомки его утеряли фамилию Белинского), но знаменательно несомненное преклонение современного европейского музыканта перед талантом и памятью нашего соотечественника, в числе достоинств которого было глубокое постижение музыкального искусства.
Русский
English