Languages

You are here

Журналистика и литературная антропофагия

Научные исследования: 

Journalism and Literary Anthropography

 

Култыгин Владимир Дмитриевич
аспирант кафедры зарубежной журналистики и литературы факультета журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова, Thomas-the-Rhymer@yandex.ru

Vladimir D. Kultygin
PhD student at the chair of foreign journalism and literature, Faculty of Journalism, Lomonosov Moscow State University, Thomas-the-Rhymer@yandex.ru

 

Аннотация
В данной работе дается очерк издательской деятельности одной из наиболее знаменательных групп бразильских авторов-авангардистов ? писателей и художников двадцатых годов двадцатого века. Группа под предводительством Освальда де Андради издавала в 1928-1929 гг. «Журнал клуба антропофагии» (Revista de Antropofagia), ставший своего рода платформой для создания самобытной бразильской литературы. Феномен «Журнала клуба антропофагии» рассматривается на базе историко-культурного обзора Бразилии и Латинской Америки.

Ключевые слова: «Журнал клуба антропофагии» (Revista de Antropofagia), «Антропофагический обзор», Освальд де Андради, Антонио де Алкантара Машаду, модернизм, авангард, Бразилия, Латинская Америка.

Abstracts
This article resumes the publishing aspect of one of the most important groups of Brazilian avant-garde writers in the twenties. The group, lead by Oswald de Andrade, published in the period of 1928-1929 the Antropofagic Review (Revista de Antropofagia), an edition that became a ?forge? for the ?native? Brazilian literature. The phenomenon of the Antropofagic Review is analyzed in the historical and cultural context of the continent.

Key words: Antropofagical Review, Revista de Antropofagia, Oswald de Andrade, Antonio de Alcantara Machado, modernism, avant-garde, Brazil, Latin America.

 

Место магии и реализма

Когда речь идет о латиноамериканской литературе XX века, чаще всего, как правило, речь заходит о «магическом реализме». Часто это словосочетание расценивается как название движения или литературной школы, в которую включают таких разных писателей, как Габриэль Гарсия Маркес, Хулио Кортасар, Хорхе Луис Борхес, Мигель Анхель Астуриас. Если говорящий знаком с бразильской литературой, он, возможно, включит в этот список Жуана Гимараэнса Розу и Марио де Андради. Но что такое «магический реализм» и может ли это словосочетание характеризовать какое-либо направление в литературе?

Словосочетание, закрепившееся в Латинской Америке и для Латинской Америки благодаря ряду статей Гарсии Маркеса, имеет европейское происхождение и впервые было употреблено по отношению к живописи немецким критиком Францем Рогом1. Дальнейшая история этого названия напоминает историю терминов «импрессионизм» и «сюрреализм»: они стали объединять ряд авторов – художников и писателей, постулировавших свою независимость от академического искусства, но при этом – в случае, например, с импрессионизмом и с магическим реализмом − не обязательно вырывавшиеся в «авангард».

Важно отметить роль живописи в создании термина и дальнейшем развитии. Часто бывает так, что литературный феномен получает свое название от феномена живописи. Это отнюдь не означает ни слияния, ни «второстепенности» литературы по отношению к изобразительному искусству. Дело в восприятии: если живопись мы воспринимаем почти «напрямую», то литература представляет собой универсальное искусство. Если мы читаем книгу, то мы видим буквы, но читаем мы то, что стоит за ними, или то, что может стоять за ними. Литература – универсальный вид искусства. Она ищет единства и единения средств и методов.

«Магический реализм» расценивался Маркесом как общаяхарактеристика литературы Нового Света – нового по отношению к «старому», из которого пришло сюда само понятие литературы. Это необходимо понимать, говоря не только о Латинской Америке, но и об искусстве и литературе в контексте глобализации. Можно предположить, что достижение определенного уровня межконтинентальной глобализации, снижение статуса экзотики в искусстве до повседневности или пошлости повлияло на развитие постмодернизма как все еще зарождающегося художественного направления, приема или стиля.

В данной работе хотелось бы поднять проблему взаимоотношения литературы латиноамериканского континента с Европой. Образец, взятый для этого, объединяет в себе литературу, искусство и политику. Это литературный журнал под названием «Журнал клуба антропофагии» (Revista de Antropofagia), с полной факсимильной подшивкой которого нам удалось ознакомиться в библиотеке филологического факультета университета Сан-Паулу. Подробное изучение номеров этого издания, одного из важнейших для истории и становления бразильской литературы, дает представление о культурном и политическом ландшафте Бразилии конца 1920-х гг. «Журнал клуба антропофагии» впервые в отечественной практике исследуется в полном объеме и как самостоятельное явление.

Перевод цитат с испанского, португальского, французского, итальянского языков выполнен автором данной статьи.

Автор выражает благодарность Президенту факультета журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова, заведующему кафедрой зарубежной журналистики и литературы, профессору, д.ф.н. Засурскому Ясену Николаевичу; декану факультета журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова, профессору, д.ф.н. Вартановой Елене Леонидовне; руководителю Ибероамериканского центра факультета журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова, ст.н.с., к.ф.н. Паисовой Анне Александровне; преподавателю португальского языка, к.псх.н. Сорайе Гедес; руководителю Информационного Центра «Канадская библиотека», преподавателю, к.ф.н. Овчаренко Елене Феликсовне; своему научному руководителю, доценту, к.ф.н. Прутцкову Григорию Владимировичу; старшему исследователю кафедры Жайме Кортезана Университета Сан-Паулу, к.ф.н. Ане Пауле Торрес Межиани; преподавателю Государственного университета Росарио, к.ф.н. Пабло Фернандо Гаспарини; профессору филологического факультета Университета Сан-Паулу, к.ф.н., историку театра Жуану Роберту Гомесу де Фариа.

 

«На моей земле есть пальмы»: литература на пути из Эльдорадо в Макондо

Minha terra tem palmeiras

Onde canta o sabiá.

As aves que aqui gorjeiam,

Não gorjeiam como lá.

Nosso céu tem mais estrêlas,

Nossas várzeas têm mais flores,

Nossas flores têm mais vida,

Nossa vida, mais amores

(Antônio Gonçalves Dias. Canção do exílio)

«На моей земле есть пальмы,

Где поет дрозд.

Те птицы, что поют здесь,

Не поют так, как там.

В нашем небе больше звёзд,

В наших клумбах больше цветов,

В наших цветах больше жизни,

В наших жизнях − больше любви».

(Антониу Гонсалвеш Диаш, «Песнь ссылки»)2.

 

Расширение империи означало распространение языка и культуры, а значит, и литературы как одной из основных форм культурной деятельности. Литература и искусство в том значении, которое традиционно подразумевается, – продукт цивилизации, потому что и то и другое представляет собой некий ассамбляж, аппликацию (применение и наложение) культурного кода, база которого должна быть не только уже выработана, но должна быть в своем роде «уже готова3» и находиться в состоянии преодоления и дополнения. Государство как форма бытия цивилизации представляет собой один из элементов этой базы. Когда государство становится империей, оно открывает новые фронты: не заменяя полностью самое себя, оно одновременно продолжает себя на новых землях и создает почву для новой культурной базы, основанной на смешении традиции. В то же время сами новые земли − в случае вступления их в империю либо достаточно долговременного культурного контакта – смешивают свой культурный код с культурным кодом «гостей», создавая новую традицию, «корни» которой уходят в различные стороны и могут быть взаимно противоречащими. Традиция, бытовавшая в «первозданном», то есть «незатронутом» принципиально иной цивилизацией, виде, может сохраняться на оставшихся не затронутыми нашествием территориях – тогда она может быть подвержена влиянию новой формирующейся культуры в пограничных регионах или остаться открытой традиционным, местным, путям культурного обмена.

Дневники и путевые заметки путешественников из «старого» света – «страны литературы», оставшихся в свете «новом» или пробывших там достаточно долгое время, имеют своего рода открытую мифологическую основу. Читая «Рассказ о первом кругосветном путешествии» Антонио Пигафетты4, мы дивимся экзотическим океанским птицам, описания которых сравнимы с описаниями древнегреческих «собакоголовых людей»; сходные черты обнаруживаются в пассаже о рыбах Атлантического океана у Ганса Штадена5. Примечательно, что многие, особенно первые, рассказы балансируют на грани пристойности: важно было предоставить аудитории не подробный отчет о путешествии (для этого есть, например, корабельный журнал и – что более важно – корабли и глаза), а создать литературное произведение особого жанра, которое было бы интересно читать.

Процесс формирования местной литературы в различных странах Латинской Америки шел по-разному, но, как правило, везде имел место кризис, связанный с поиском самостоятельности. К концу XIX века в странах континента, некоторые из которых уже обрели независимость, установилось «литературное владычество» европейской традиции − владычество, которое по своей сути было общекультурным. Когда в Европе началась эпоха авангардных течений, то их дух проник и в Латинскую Америку. Но как в Европе авангард был движением к «новому» и к универсализации разнообразия, так в Латинской Америке авангард в различных его проявлениях стал движением к самостоятельности.

Латиноамериканская художественная литература представляет собой поле битвы европейской литературной традиции и местных традиций. Готовые видеть в своей географической ошибке знак свыше, указывающий путь к Эльдорадо, конкистадоры оказались спустя века в Макондо вместе с завоеванными ими землями. А сам процесс перехода, продолжающийся и сейчас, оказался той самой третьей страной, в которой рождается новое искусство.

 

Литературная антропофагия: пролетарии всех стран, пожирающие капитализм

Началом авангардной культурной жизни Бразилии можно считать 1922 г., когда в Сан-Паулу − своего рода «культурно-промышленной столице» Бразилии − проводится Неделя современного искусства, организованная поэтом Освальдом де Андраде и его тогдашней музой, художницей Тарсилой ду Амарал. Это было нечто вроде всемирной выставки или фестиваля, событие для культурной жизни страны экстраординарное.

Двадцатые годы в Бразилии − это время больших перемен, и в каком-то смысле именно искусство стало двигателем политики и общества. Неделя современного искусства (Semana da arte moderna) открыла двадцать второй год во второй неделе февраля. Примерно через месяц, 25 марта, была создана Бразильская коммунистическая партия6, которой в этом году исполнилось 90 лет, запрещенная в июле того же года ушедшим в ноябре президентом Эпитасиу Пессоа. Следующие три десятилетия были наполнены острой политической борьбой, завершившейся окончательным признанием легитимности компартии в 1945 г., после краткого «политического перемирия» в середине 1927 г. − вплоть до «Журнала клуба антропофагии»(Revista de Antropofagia). Конец 1920-х гг. отмечен и мобилизацией право-консервативных сил, образовавших Интегралистское движение в 1932 г. при президенте Жетулиу Варгасе.

В 1925 г. Освальд де Андраде основал журнал «Клаксон» (Klaxon), который должен был стать «противником классики» (и проводником «клаксики»). В оформлении и названии журнала заметно технократическое влияние европейского футуризма, однако основной акцент в содержании делается на смешении стилей и отказе от принципиального ориентира. «Клаксон» − это своеобразный «сигнал нового», резкий звук будильника пробуждения. В 1928 г., спустя два года после закрытия «Клаксона», в Сан-Паулу собирается группа, назвавшая себя «антропофагами» − «культурными людоедами». Она начинает выпускать «Журнал клуба антропофагии». Издателем журнала станет писатель и публицист Антониу де Алкантара Машаду.

Как замечает литературовед Силвано Сантьяго, для латиноамериканского искусства и культурной жизни всегда был актуален вопрос о принадлежности: если развитие искусства как такового, известного нам сейчас, начинается после захвата во время колонизации, то не следует ли брать за образцы европейскую классику и латиноамериканскую религиозную поэзию, создаваемую европейцами, такими, как Мануэл да Нобрега или основатель города Сан-Паулу, испанец-полиглот Хосе де Анчьета Жозе де Аншиета? Более точная формулировка этой проблемы: можно ли относить «местный» культурный язык (культурный код) к общемировым культурным кодам, ставить их на одну доску7? Местное население вынуждено было временно смириться с тем, что их собственный «язык» (традиция, система постоянного построения культурного кода) подвергался контаминации и частичному забвению. (В Европе и Азии также существовала и существует подобная проблема, но не в таких масштабах, например проблема исчезающих языков и культур).

Об этом говорит и мифология континента. Традиционные мифы смешиваются с мифами и сказками европейцев. Одной из основных особенностей мировой сказочной традиции является наличие «внегеографических» волшебных мест; с открытием нового континента у европейцев появилась возможность географически «разместить» эти места: «загадочная Атлантида, остров женщин-воительниц и остров Вечной Молодости обретают новое рождение и осмысление в сознании европейцев»8. Эти мифы могли не присутствовать в культуре Латинской Америки, представляя собой отличительный элемент европейского культурного кода.

Ассимилировав языки и культуры, континент стал универсальным в культурном отношении: он не говорит на каком-то одном языке, романская основа для него нечто вроде эсперанто, житель Латинской Америки прежде всего − латиноамериканец, а не «белый», «индеец», «чернокожий». Кубинец Алехо Карпентьер, сын чернокожего и русской, один из наиболее значимых писателей Латинской Америки, говорит о «котле», в котором неплохо было бы искупаться Европе для того, чтобы избавиться от жестоких споров по многочисленным «национальным вопросам»9.

В 1928 г. бразильскую литературную сферу («литературный истеблишмент») стала терроризировать «Бразильская Антропофагия Изящной Словесности»10. «Антропофагия» стала, как и предшествующие «Поэзия Пау-бразил» (Poesia Pau-Brasil11) и «Клаксон», «моментом движения», относящегося к бразильскому модернизму. Как и в Европе, в Бразилии модернизм связан с реконструкцией мифа.

Миф, говорит Леви-Стросс12, более логичен, чем религия: с точки зрения антропологии и социологии, религия представляет собой комплекс уже связанных (religata) представлений, верований и идей, на основе которых возникают постулаты – догматы. Эта основа может оказаться второстепенной: для религии важна организация общества и борьба человека за творческую самостоятельность, противопоставление человечества (организации) природе (хаосу)13. Хаотичность хтонической природы состоит в универсальности материи, из которой состоит мир: это не просто иной состав, это восприятие, главным образом, принципа связи материи в каждом конкретном предмете.

Хотя ритуальное убийство в племенах группы тупи совершалось из мести и от плоти убитого доставалось каждому члену племени, а исполнитель казни получал новое имя в дополнение к уже имеющимся, сам «палач» некоторое время после ритуала считался убийцей, нечистым, и не мог есть от плоти умерщвленного. Сравним этот факт со следующим рассказом Леви-Стросса: «[Племя. – В.К.] Машигуенга, также обитающие у подножия Анд … связывают еще прямее телесное безобразное14 и безобразное растительное: охотник никогда не должен есть внутренностей убитой им обезьяны, а не то “они превратятся в лианы, в которых охотник запутается”»15.

Как уже было отмечено, людоедство было для европейцев-первооткрывателей одним из наиболее страшных аспектов некоторых племен на новом континенте. Для цивилизованного сознания это табу, которое, к счастью, остается табу и по сей день. Однако, учитывая «сказочность» открытой большой земли, можно предположить и мифообразующую гиперболу. Это подтверждают многочисленные исследования. Для бразильской культуры важным оказалось терминологическое различие: собственно людоедство, или каннибализм, является варварством и не находит большой поддержки в цивилизованной культуре. Но антропофагия, или ритуальное съедение убитого врага, стала метафорой для целого поколения бразильского искусства и литературы, для целой ступени бразильского авангарда. Различие вкратце описывается так: «каннибалы − это люди, питающиеся человеческим мясом; совершенно иная ситуация у тупи [одно из крупнейших племен юго-запада Бразилии. – В.К.], которые едят своих врагов из мести»16. Или, другими словами: каннибализм − это диагноз, а антропофагия − ритуальная традиция. Это своего рода варварское «причастие», формирующее особого рода духовную близость, смешение − и в этом смысле буквальная физическая (физиологическая) интерпретация метафоры.

В каком-то смысле элемент «мести» присутствует и в критической деятельности: выражения типа «иду на казнь» в значении «иду на экзамен, на доклад» тому свидетельство: общественное обсуждение всегда связано с разбором, волнением, напряжением.

Поэт и переводчик Августо де Кампус называет «Журнал клуба антропофагии» «самым революционным литературным журналом нашего модернизма»17. Идея «клуба антропофагии» появляется у группы писателей и поэтов Сан-Паулу, находившихся в поисках «национальной идеи», принципа независимости от европейской традиции. Одним из аспектов реакции на чрезмерное невнимание к местным особенностям и включение бразильских реалий на правах элементов «национального колорита» могла быть месть − только не самой Европе, которая не виновата в том, что создает европейскую культурную среду, а внутренним врагам − писателям, которые сознательно идут против Бразилии. Отметим еще раз: каким бы универсальным ни был авангард, его значение заключается в открытии актуальной реальности, в отказе от безоговорочности устоявшейся, застывшей традиции, не желающей двигаться вперед.

«Журнал клуба антропофагии», или «Антропофагический обзор» (согласно другому значению слова «revista»), имеет два периода выпуска, две «эпохи», названные издателями «рядами зубов», или «прорезываниями» − «dentições». Первыми «прорезываются» с мая 1928 г. по февраль 1929 г. десять ежемесячных номеров. Каждый номер этого периода состоял из восьми полос; весь первый период издания журнал имеет более или менее цельную и постоянную оформительскую концепцию, в которой номер каждой полосы можно определить, даже не зная его. Второе «прорезывание зубов» укрепило «десны» газеты «Вестник Сан-Паулу» (Diário de São Paulo) на ее 16 полосе, с нерегулярной, основанной на еженедельной, периодичностью с 17 марта по 1 августа 1929 г. Эти две фазы имеют принципиальное сходство и различия, о которых речь пойдет ниже.

Первые десять номеров «Журнала клуба антропофагии» представляют собой отдельное издание, имеющее свою собственную концепцию и отличающееся законченностью каждого номера как произведения или его части, что отвечает известной концепции периодического издания как «произведения в процессе» (этот же подход уместно использовать для описания пространства информации, образуемого гипертекстом вообще и виртуальной коммуникацией в частности). Десять номеров образуют десять «глав» одного документа.

Первый период «антропофагии» всеяден: она имеет «страусиную глотку» и видит себя «выше каких бы то ни было групп или тенденций», «принимает всевозможные манифесты, но не выдвигает собственного», «не имеет ничего общего с точками зрения, которым случайно послужила переносчиком», «не имеет ориентации ни какого бы то ни было особого мнения: она имеет лишь желудок» (Antropofagia. № 1. P. 8)18. Вместе с этим отказом от «особого мнения» создается особая среда, объединяющая всех авторов. «Сегодня мы антропофаги. И именно таким образом мы достигли совершенства», − говорит редактор издания Антонио де Алкантара Машаду (Antropofagia. № 1. P. 1). В этой же программной статье, названной «Взмах крыльев», указывается и главный литературно-исторический ориентир, культурный современник четырехсотлетней давности: Ганс Штаден, первооткрыватель, сбежавший пленник, носитель европейской культурной традиции, попавший и сумевший выжить в контексте латиноамериканского культурного кода.

Штаден − это своего рода квинтэссенция ассимиляции культур: из целого ряда хронистов и первооткрывателей он занимает ведущее положение. Для Алкантара Машаду и Освальда де Андради он особенно важен из-за своего «квазигастрономического» опыта. Цитата из хроники Штадена украшает и «подвал» первой полосы первого номера: «Вот идет вприпрыжку наша еда» («Lá vem nossa comida pulando»), слова, сказанные одним из обитателей поселения племени тупиникин пленному, который, несмотря на оскорбления со стороны большей части племени, удостоился беседы с предводителем, причем на местном наречии, которым он владел.

Во втором номере Алкантара Машаду продолжает отбор ориентиров, на этот раз от противного: он показывает, кого и почему следует «сбросить с корабля современности», выражаясь «будетлянским» языком, что, конечно же, не совсем точно. В статье «Подстрекательство к каннибализму» он говорит о результатах некоего школьного опроса: «Двенадцатилетний ребенок, например, у которого спросили о его любимой книге, ответил не думая: «Лузиады» Камоэнса. Ну-ну, ну-ну. Что за шуточки? То есть сознание ребенка двенадцати лет от роду уже настолько ослаблено, что он предпочитает Камоэнса Конан Дойлю? И это исследователь называет отличным результатом? Доктор Фернандо издевается над нами. Этого не может быть. Ребенок, обсасывающий Камоэнса, как ананасный леденец, не ребенок, а чудовище. И не просто чудовище, а разом целый набор экспонатов из кунсткамеры» (Antropofagia. № 2. P. 1). «Антропофаги» оставляют Камоэнсу его место в европейской традиции, но снимают необходимость влияния культурно-лингвистического кода страны, давшей язык, на собственную традицию. Другой аспект − это противостояние «высокого» и «низкого» в литературе: витиеватость барочной традиции Конкисты противопоставляется существу литературного произведения или даже, в рамках того же самого барокко, поэтике движения вперед, завоевания.

«Всеядность» антропофагов первого периода подчеркивается, например, и такими объявлениями: «Начиная с этого номера «Журнал клуба антропофагии» будет бесплатно публиковать любые присланные объявления о продаже и покупке книг» (Antropofagia. № 3. P. 2). На последней полосе этого номера появляется приглашение к публикации «новых местных и неместных людей».

В этом же третьем номере начинается и публикация в формате фельетона исторической хроники, названной в первый раз «романом», «Три сержанта» Яна де Алмейда Прадо.

Для более или менее полной характеристики обоих периодов издания имеет смысл описать «серийность» материалов и оформления. Так, первую полосу всегда занимает передовица Алкантара Машаду, соседствующая с произведением другого автора − как правило, значимого для бразильской и мировой литературы: в первом номере это поэма «Утро» Марио де Андраде, в третьем знаменитый «камень» «Посередине пути» Карлоса Друммона де Андради, в пятом «Ноктюрн улицы Лапа» − пародия на «Ворона» Эдгара По под авторством Мануэла Бандейры, в восьмом вновь Друммон, в десятом и последнем − стихотворение этнографа Луиса да Камара Каскудо. Вторая полоса почти полностью отдается произведениям манифестационного типа, заметкам и объявлениям. Третья посвящена теоретическим статьям и манифестам: знаменитый Манифест Антропофага Освальда де Андраде занимает это место в первом номере. Третья полоса украшена иллюстрацией − репродукцией графического произведения или автографа (в седьмом номере на этой странице помещено стихотворение «Лунду сложного писателя» под авторством Марио де Андраде, иллюстрирующего в каком-то смысле статью, посвященную этому жанру). Четвертая страница − это рецензии, написанные почти всегда Алкантаром Машаду, и стихи. Пятая и шестая полосы остаются посвященными антропофагии, но имеют менее регулярную структуру. На седьмой полосе, как правило, печатаются серийные материалы, а восьмая отведена под ироничную хронику − «бразилиану» (brasiliana), объявления и художественные произведения. «Бразилиана» первого номера располагается на седьмой полосе, справа от продолжения Манифеста Антропофага.

Манифест Антропофага можно назвать важнейшим текстом первого номера, хотя сам первый номер «Журнала клуба антропофагии» − сплошной непрерывный манифест. Вот, например, манифест «политической лирики» от Марио де Андради на первой полосе: «Такой древний покой был в саду, / Свежесть, точно от рук, умытых лимоном, / Такой была счастливой и отдохновенной, / Что я пожелал... Нет, не женщину, нет, но пожелал... / Чтоб гулял со мною рядом там, / Например, Ленин, Карлос Престес, Ганди − из них кто-нибудь!» (1.ª dentição. № 1. P. 1).

Программный текст Освальда де Андради предваряется уже упоминавшимся «Взмахом крыльев» Алкантара Машаду: «Антропофаг: наш отец, начало всего. Не индеец. Индейская самобытность для нас − питательное блюдо. Как любая другая школа или любое другое движение. Вчерашние, сегодняшние, завтрашние. Местные и чужие. Антропофаг пожирает индейца и пожирает так называемого цивилизованного: и только пальцы облизывает. Готов своих братьев пожрать» (1.ª dentição. № 1. P. 1). Вот как схожее по духу место звучит у Освальда: «Меня интересует только то, что не принадлежит мне. Закон человека. Закон антропофага»19 (1.ª dentição. № 1. P. 3). В то же время это не подразумевает имитации или следования моделям − скорее отсутствие какой бы то ни было жесткой модели − собственно авангардный принцип, принцип постоянной информативной новизны: «Против любых поставщиков законсервированного сознания. Ощутимое бытие жизни. И до-логическое мышление, чтобы г-ну Леви Брюлю было что изучать» (1.ª dentição. № 1. P. 3).

Что касается до-логического мышления и отсылки к антропологии, то неслучайным кажется выбор именно слова «антропофагия», а не «каннибализм» − как было у Франсиса Пикабиа во Франции − так как оно схоже со словом «антропология»: таким образом Освальд «подкидывает» материал для изучения совсем не оттуда, откуда его ждут ученые. Возможно, в этом главное значение другой фразы Манифеста – «Tupy or not tupy, that is the question» − пародийной цитаты из Шекспира. Группа племен тупи является наиболее распространенной на территории Бразилии, что определяет ее роль в культуре. Не делая различия между первобытным и цивилизованным, между тупи и бразильцем, Освальд де Андради и его единомышленники обрисовывают новый путь («Маршруты. Маршруты. Маршруты. Маршруты...», − повторяет он в Манифесте).

Во втором номере третью полосу занимает художественный манифест Марио де Андради − «Вход Макунаимы». Роман «Макунаима, или Герой без характера», находившийся на тот момент в допечатной подготовке, является ярчайшим представителем бразильской литературы. Макунаима, постоянно повторяющий: «Ой, как же лень!», чем-то напоминает Иванушку-дурачка из русских сказок; в книге он переживает полный цикл космогонии, происходящей с его непосредственным участием, но как-то рядом, мимо. Он мог бы быть примером «сердечного человека» Буарке де Оланда: живет только настоящим, без принципов в жизни, имея перед собой одну цель − соединиться с возлюбленной, ставшей звездой.

Марио де Андради появляется в следующих номерах журнала с антропологическими обзорами, в четвертом номере появляется Луис да Камара Каскуду, крупный антрополог и фольклорист, впоследствии автор множества монографий по бразильскому фольклору. Далее и до конца первого этапа «Журнала клуба антропофагии» антропология и изучение народной традиции стали одними из главных тем издания.

Однако такой принцип подачи материала, когда на восьми журнальных полосах публиковались более или менее полномасштабные произведения, был недостаточен для авангардной деятельности. Издательская, просветительская и чисто литературная деятельность создают конечный продукт − книги, картины, т.е. отдельные произведения. Что касается периодического издания, то тут необходимо было что-то принципиально иное, например, освещение мировых событий с точки зрения «клуба антропофагии». Иными словами, наиболее активная, «авангардная» часть редколлегии не хотела, чтобы журнал был в русле «литературного журнала» − категории периодических изданий, определяемой, среди прочего, ограниченностью аудитории. «Ненасытные желудки» «антропофагов» призывали разделить их пиршество с возможно большей аудиторией, дабы разделение «общество-искусство» перестало быть таким заметным. Если искусство соприкасается с политикой (а двадцатый век постулирует этот принцип), то следует сделать эту связь открытой и не рассматривать эти сферы по отдельности. Литература и искусство не должны быть чем-то эфемерным, способствующим «уходу от реальности».

Шестнадцать номеров второго периода представляли собой отдельную полосу в «Вестнике Сан-Паулу»: не очень удобный формат для максимального раскрытия литературных возможностей, но вместе с тем дающий контркультурному изданию относительно надежную постоянную базу (возможно, за счет некоторой «иронизации» содержания последней полосы). Возможность такого способа публикации предложил модернистам крупный журналист Эстанислау Рубенс ду Амарал. Основным преимуществом такого способа издания было, по мнению Аугусто де Кампуса, «обретение коммуникативной динамичности»: «были использованы все возможности единовременного и непротяженного языка газетных заметок»20. На выходе, говорит критик, получилась «антигазета в газете». Смена периодичности с месячной на недельную предполагает актуализацию содержания, большую степень злободневности, отсутствие которых стало одной из причин полемики внутри движения. Кроме того, смена стиля выявила и новые ориентиры: ведущее место в новой версии стал занимать революционно настроенный Освальд де Андради.

Именно это и произошло: пространство газетной полосы следовало использовать с большей осторожностью, но и с большей смелостью, чем восемь полос журнального формата. Текстовое пространство газеты остро, нелинейно − на подобный эффект рассчитывали издатели (Раул Бопп из первого «прорезывания», Жайме Адоур да Камара, сменивший Алкантара Машаду на посту редактора, Жералду Ферраз в качестве «Заведующего мясной лавкой», или редакционного секретаря) и идеологи (Освальд де Андраде и Освалду Коста). Роль Освальда де Андраде, наиболее революционного писателя двадцатых и тридцатых годов (вступив в компартию, он не нашел там поддержки предложенному им радикальному курсу социальных и политических преобразований), особенно заметна здесь: «Сошествие антропофагии − не литературная революция. И не социальная. И не политическая. И не религиозная. Она − это все одновременно» (2.ª dentição. №  2). Теперь из классической «журнальной книжки» надо было делать газету, вести непрерывное наблюдение за актуальностью и реагировать на актуальные события.

Что касается оформления, то второе «прорезывание зубов» было еще более нерегулярным (а значит − острым, неожиданным), чем первое. Отчасти это стало возможным благодаря отсутствию необходимости оформлять выходные данные: издание выходит даже не в форме приложения, а в форме полосы; таким образом, «шапка» отмечает пространство газеты-носителя, а полоса становится своеобразным экспериментальным пространством, продолжающим текст номера газеты, и не делающим стилистический разрыв. Сохраняется визуальная стилистика газеты − формовое пространство, наполняемое собственным содержанием. Семь колонок текста открывают возможность нелинейности чтения, в то время как разделение на две части (не обязательно колонками) полосы номера первого «прорезывания зубов» только подчеркивает их отдельность и в каком-то смысле независимость друг от друга.

Именно во «втором прорезывании» появляется «Бразильская антропофагия изящной словесности» (Antropofagia brasileira das letras) − такое название получил «клуб антропофагии» в девятом номере нового периода.

Метафора «появления зубов» не только подчеркивает общий пафос «антропофагии» и «непривычной кулинарии» (непривычной с точки зрения европейской традиции, обосновавшейся на всех континентах): она, как крик лесного чудовища мапингуари21, предупреждает вторгшегося на территорию о своем появлении − «показывает зубы».

Во втором «прорезывании» в меньшей степени чувствуется литературная специфика: это обзор культурной жизни страны, сделанный именно в форме обзора. Даже такой жанр, как рецензия, здесь уже не присутствует: он заменяется заметкой, репортажем, отчетом, расшифровкой документа. В форме фельетона, например, оформлен цикл «Вяленое мясо» (Moquém), автором которого был Освалдо Коста, имеющий псевдоним Tamandaré («спасшийся-после-потопа», персонаж мифологии тупи, схожий с христианским Ноем; таким образом подчеркивался бразильский национальный характер).

В целом принципиальное различие характера двух периодов издания подчеркивает Освальд де Андраде в десятом номере второго «прорезывания»: «Тапир скончался от риторического несварения желудка ... Зачем откапывать тапира? ... Оставим его в покое .... мы не хотим тапира, мы хотим муравьеда. Гигантский муравьед − вот наш зверь. Муравьед − вот наше знамя22. Он опускает свой язык в землю, чтобы высосать сок земли. Муравьи набрасываются на его язык, кусают его, обжигают. Он проглатывает муравьев» (2.ª dentição. № 10). Сменой первоначального метафорического образа со страуса на тапира, также известного своей обжорливостью, Освальд показывает важность первого периода для бразильской культуры: спор, временами довольно серьезный, между участниками движения, был плодотворным, и ни одна сторона не была абсолютно неправа.

Второй период издания «Журнала антропофагии» был не просто «охотой на муравьев» (кстати, насекомоядство этого «знамени» означает ведь, казалось бы, и некровожадность), но представлял собой смену поля деятельности и тактики. Если на восьми полосах «журнальной книжки» можно было «растекаться мыслью» и делать описания книг – рецензии, то задачей «второго ряда зубов» было пережевать окончательно все традиционные условности и создать по-настоящему «свою» печать. Несомненно, что именно этот аспект повлиял на Освальда де Андради − более коммуниста, чем самые ярые представители компартии, − и дал ему возможность заниматься именно журналистикой, а не чисто публицистикой, делать «литературную» журналистику, а не писать или «литературу», или «о литературе».

Заключение

«Журнал антропофагии», просуществовавший в печатном виде менее двух лет, стал все же одной из главных вех в развитии бразильской литературы. Богатая предыстория этого издания, которую мы здесь смогли лишь кратко обрисовать (на полный обстоятельный исторически-культурологический анализ ушло бы гораздо больше места), включает в себя движение Pau-Brasil23, которое дало импульс редколлегии журнала «Клаксон». Точкой отсчета для истории этой «революции» является Неделя современного искусства в 1922 г.

Все эти проекты создавались и развивались как авангардный выход идей радикально настроенной творческой молодежи. Однако результат оказался гигантским: фактически была создана бразильская литература в том виде, в котором мир знает ее сейчас. Интересно, что литературная журналистика являлась чуть ли не основным двигателем литературы в стране, в которой до конца XX века не было ни одной легальной типографии. Если «антропофаги» показали авангардно-контркультурную (в буквальном смысле: «не-европейскую») литературу (Освальд де Андради, Освалду Коста, Марио де Андради, Карлос Друммон де Андради, Луис де Алкантара Машаду, Луис да Камара Каскуду), то журнал «Новидади» (Novidade), выходивший в Масейо (штат Алагоас), дал стране и миру социально-критическую литературу в лице Грасилиану Рамоса, Алберту Пассус Гимараэнса и ряда их последователей24. Все это говорит о важнейшей роли коммуникации для литературы.

Что касается взаимоотношений Бразилии с другими странами в литературном ключе, то необходимо отметить с определенного момента (приблизительно конец девятнадцатого века, когда Машаду де Ассис составил свою трилогию) самобытность литературы этой страны – как по отношению к Европе, так и по отношению к другим странам Латинской Америки. «Журнал антропофагии» сыграл большую роль в процессе ее создания.

 


  1. Schmidhofer David. Zugänge zum magischen Realismus in der flämischen Literatur //http://magischer-realismus.nl-de.com/magischerrealismus.html
  2. Это стихотворение, написанное в Коимбре, в португальской ссылке, открывает «Первые песни» (Primeiros Cantos), одно из важнейших поэтических произведений эпохи романтизма в Бразилии.
  3. Вспомним недавнее явление на грани дадаизма и сюрреализма – «готовые объекты» (ready made) Марселя Дюшана и Фернана Леже. Чтобы воспринимать «готовый объект» как произведение искусства, надо не столько объединить в своем сознании два значения общероманского понятия «ars», но оказаться незаметно для самого себя «на другой ступени восприятия». Эту «ступень» показывает зрителю Луис Буньюэль в «Млечном пути», когда процесс принятия пищи меняется местами с процессом дефекации – становится табуированным и влечет за собой все психологические последствия табуированного, но необходимого действия. С другой стороны, демонстрация и того, и другого снимает табу как таковое.
  4. Pigafetta Antonio de. Relazione del primo viaggio intorno al mondo / Revisione di Claudio Paganelli. (Progetto Manuzio) // http://www.liberliber.it/mediateca/libri/p/pigafetta/relazione_del_primo_viaggio_intorno_etc/pdf/relazi_p.pdf
  5. Staden Hans. La mia prigionia tra i Cannibali 15531555 / A cura di Amerigo Guadagnin. Cinquantotto illustrazione nel testo. Milano, 1970. (Collezione I cento viaggi). Оцифрованный немецкий оригинал есть в электронной библиотеке Проекта Гутенберг // http://gutenberg.spiegel.de/buch/5531/1
  6. Или Коммунистическая партия Бразилии (Partido Comunista do Brasil, Partido Comunista Brasileiro). В деятельности компартии большую роль играл Освальд де Андради, который через два десятилетия захочет баллотироваться в генеральные секретари, но из-за идейных споров выйдет из партии незадолго до своей смерти.
  7. Santiago Silviano. Uma literatura nos trópicos: Ensaios sobre dependência cultural. São Paulo, 1978. P. 1517.
  8. Duviols Jean-Paul. Apuntes de arqueología literaria / Pizarro, Ana (org.) América Latina: palavra, literatura e cultura. Vol. 1: A situação colonial. São Paulo, 1993. P. 111122.
  9. Carpentier Alejo. La novela latinoamericana en vísperas de un nuevo siglo / Carpentier, Alejo. Ensayos. La Habana, 1984. P. 148167.
  10. Antropofagia Brasileira das Letras так в ряде последних номеров «Журнала клуба антропофагии», уже в составе «Вестника Сан-Паулу», обозначался издатель. С одной стороны, это ирония над Академией, которая находилась в постоянной полемике на грани конфликта с «антропофагами», с другой, над самими литературой и искусством, которые, по мнению авангардистов, должны были представлять собой целое.
  11. Pau-Brasil – на португальском языке одно из названий дерева, в русской традиции известного как цезальпиния ежовая (Caesalpinia echinata). Согласно одной из теорий, название страны Бразилии произошло от этого названия. В свою очередь, brasil происходит от французского brésil, который, в свою очередь, произошел от итальянского verzino (это слово – Verzin – употребляет Пигафетта в своей «Реляции» в качестве названия страны, в которой оказывается его экспедиция. Verzino означает красное дерево, используемое в производстве мебели. Другая теория связывает слово brasil, первоначально в данном словосочетании, с корнем brasa – уголь (угольное дерево). Слово pau в переводе с португальскогопалка, дерево.
  12. Liudvik Caio. Estudiosos debatem o legado do pensador estruturalista // Cult 162 – Outubro 2011 (Dossiê: Lévi-Strauss: O criador de mitos. P. 38.
  13. Идея атеиста Джеймса Фрезера основана на исторической реальности: человеку свойственна синонимия, и использованную нами фразу другой может пересказать как «противопоставление человечества и хаоса». Но соединительный союз в данном случае, как и во многих других, разделяет, и получается, что человек в обществе и в религии как бы не является частью природы; такое же заблуждение разделяется многими носителями религии, что приводит к противоречию.
  14. Безобразное (informe) – это то, что не имеет образа, бесформенное (в буквальном переводе с использованием заимствованных слов) или полный образ чего практически непредставим; данный пример, как и многие другие, приводимые Леви-Строссом в «Ревнивой горшечнице», выводит нас на собственно безобразное – на эту связь, на не имеющую ясной формы, заставляющую хтонические силы мстить человеку его реальностью. Если мы можем сделать здесь ещё одно лирическое отступление, вернувшись к проблеме готической литературы (см. сноску 1), то выяснится, что «безобразное» − «не могущее быть представленным, не имеющее образа, полностью воспринимаемой формы»- стало восприниматься как безобразное ‘отвратительное’ (что тоже, с лингвистической точки зрения, восходит к противостоянию своё-чужое, четко определенное-размытое) из-за (возможно – или порой – неконфликтного) противостояния.
  15. Lévi-Strauss Claude. La potière jalouse. Paris, 1985. P. 30.
  16. Carneiro da Cunha Manuela. Imagens de índios do Brasil: o século XVI / Pizarro, Ana (org.) América Latina: palavra, literatura e cultura. Vol. 1: A situação colonial. São Paulo, 1993. P. 151172.
  17. Campos Augusto de. Revistas re-vistas: Os antropófagos / Revista de Antropofagia (1928-1929). Fac-símile da edição original / Intr.: Revistas re-vistas: Os Antropófagos, por Augusto de Campos. São Paulo, 1976. P. 114.
  18. Здесь и далее ссылки на Revistade Antropofagiaдаются в круглых скобках с указанием периода выпуска, номера и, если речь идёт о первом периоде, страницы.
  19. На память в связи с этим приходит известный текст Джонатана Свифта «The Fable of the Spider and the Bee».
  20. Campos Augusto de. Op.cit. P. 8.
  21. Mapinguarí // Câmara Cascudo Luís de. Geografia dos mitos brasileiros. São Paulo, 1947. P. 257260.
  22. На португальском языке гигантский муравьед (Myrmecophaga trydactila) называется tamanduá-bandeira, то есть муравьед-знамя.
  23. Название Бразилии имеет корни в словосочетании «горючее дерево» (pau-brasil) −названии пернамбукового дерева, или цезальпинии ежовой – главного предмета экспорта на первых этапах европейского владычества.
  24. О журнале «Новидади» («Новое») существует подробное исследование профессора Университета Сан-Паулу Йеды Лебенштайн: Lebensztayn, Ieda. Graciliano Ramos e a Novidade: O astrônomo do inferno e os Meninos Impossíveis. São Paulo, 2010.