Languages

You are here

Логика меньшего зла и профессионально-этическая партикуляризация морали

Научные исследования: 

Логика меньшего зла и профессионально-этическая партикуляризация морали1

Least Evil Logics and the Professional Particularization of Morality

 

Прокофьев Андрей Вячеславович
доктор философских наук, доцент, профессор кафедры этики философского факультета Московского государственного университета имени М.В.Ломоносова, avprok2006@mail.ru

A.V. Prokofyev
Ph D, Professor at the chair of ethics, Faculty of Philosophy, Moscow State University, avprok2006@mail.ru

 

Аннотация
В статье обосновывается тезис о том, что логика исключений из общих нравственных принципов, запрещающих ложь и насилие, или логика меньшего зла, является неотъемлемой частью морального мышления. Опасности применения такой логики могут быть блокированы при условии понимания действующим лицом того, что его поступок представляет собой именно зло, хотя и меньшее. Однако соблюдение этого условия оказывается под вопросом в связи с тем, что логика меньшего зла представляет собой основу не только для индивидуально-ответственных решений, но и для профессионально-этической нормативности ряда специальностей. В этой связи необходимо решить вопрос о том, какие из типичных случаев совершения меньшего зла должны регулироваться на основе кодексов, а какие – оставлены в сфере индивидуальных решений.

Ключевые слова: профессиональная этика, логика меньшего зла.

Abstracts
In this paper we present a justification of the fact that the least evil logics is an integral part of moral thinking. The usage of this kind of logics may lead to some dangerous consequences, which may be avoided given that the person who is acting realizes that his actions represent evil, although the least possible. However there are some difficulties in maintaining such awareness. These difficulties are connected with the fact that the least evil logics is a base not only for individual decisions but also for norms of professional ethics. In connection to this subject there is a question: in which typical cases acting in the logics of least evil should be regulated by professional codes and in which cases it is a matter of individual decision.

Key words: professional ethics, least evil logics.

 

Данная статья имеет прямое отношение к профессиональной этики вообще и лишь косвенное отношение к профессиональной этике журналиста. Однако я полагаю, что представленные в ней выводы могли бы стать стартовой точкой специального исследования в области этики «масс-медиа». Общая канва выступления такова. Я начну с описания определенного, очень влиятельного – абсолютистского – понимания морали, попытаюсь показать, что в сфере социальной этики оно нуждается в коррекции за счет введения логики исключений или логики меньшего зла. Затем остановлюсь на опасностях, которые несет с собой логика меньшего зла, и на предлагаемых теорией морали рецептах преодоления таких опасностей. И наконец, попытаюсь показать, что некоторые особенности профессиональной этики делают эти рецепты если не сомнительными, то, во всяком случае, ограниченными по своей сфере и эффективности.

 

Логика меньшего зла и условия ее применения

Одним из распространенных в этической мысли образов морали, является тот, который построен на однозначном отождествлении ее нормативного содержания с внешними ограничениями человеческой деятельности, имеющими безусловную, внеситуативную значимость. В качестве таких ограничений выступают либо запрет, либо право другого человека. Если в центре внимания оказываются запреты, то содержание морали отождествляется с запретом на применение силы и с запретом на намеренное введение другого человека в заблуждение (ложь). Ярким представителем такого понимания морали является А.А. Гусейнов, разработавший в концепцию «негативной» (то есть ориентированной на воздержание от определенных поступков) этики и настоятельно подчеркивающий сомнительность или хотя бы условность любых позитивных предписаний2. Данный подход имеет значительные преимущества, иначе он не был бы столь влиятелен. Он предлагает простые и прозрачные правила нравственного поведения, резко сокращает количество случаев, когда предписания морали могут конфликтовать между собой, и наконец, строго указывает на пределы дозволенного в ходе достижения любых положительных целей.

Однако такое понимание нравственного долга ведет к парадоксальным следствиям в тех случаях, когда строгое исполнение запретов (или прав) оказывается сопряжено не только с потерями самого действующего субъекта, но и с потерями третьих лиц. Сторонники «негативного абсолютизма», сконцентрировавшиеся на ущербе и страдании, которые нельзя причинять другому человеку, часто проявляют шокирующую нечувствительность к ущербу и страданиям, которые можно было бы предотвратить. В этом отношении их теоретическая позиция резко расходится с живым опытом оценки и вменения, который проявляет значительную гибкость в вопросах согласования долга невреждения и долга предотвращения вреда. В живом моральном опыте слабо укоренены установки абсолютистского ненасилия или столь же абсолютистского неприятия всех форм и проявлений лжи. Зато в нем занимают центральное место такие понятия как необходимая оборона и крайняя необходимость.

Впрочем, дело не только в формальном несоответствии теорий, или нормативных доктрин, и преобладающего морального чувства. Гораздо важнее то, что приверженность к подобным доктринам обезоруживает морального субъекта в ситуациях, сопряженных с угрозой жизни и благополучию множества людей. Она вынуждает его реагировать на эту угрозу не только с одной рукой привязанной к телу, но и вовсе без рук. А это, по сути своей, тождественно практическому безразличию к судьбе людей, которых можно было бы спасти от гибели или чьи страдания можно было бы уменьшить. Преодоление этой тенденции возможно только за счет отказа от прямолинейного абсолютизма по отношению к нравственным запретам, за счет введения системы исключений, в рамках которой возможность предотвращения ущерба приостанавливает ограничения, связанные с его причинением. В живом моральном опыте, а также правовом дискурсе по проблемам необходимой обороны и крайней необходимости в этих целях применяется сочетание слов «выбор меньшего из зол». Его общий нормативный смысл прозрачен и прост: «При определенных условиях морально допустимыми или даже вмененными к соверше­нию могут быть те действия, которые противоречат тем или иным нравст­венным запретам, однако, совершение которых в конкретной ситуации по­зволяет предотвратить значительно более масштабное нарушение тех же (или иных) нравственных запретов». Схожая формулировка может быть построена по отношению к правам человека. Классическим мысленным экспериментом, применяющимся при обсуждении логики меньшего зла, считается знаменитый «случай с трамваем», в котором стрелочник или прохожий имеет возможность перенаправить трамвай, идущий в туннель, где заблокированы пять человек, на путь, где под угрозой смерти окажется только один3.

Существует очень мощная традиция критики использования понятия «меньшее зло». Она восходит как минимум к евангельскому обличению тех, кто творит зло ради добра. Один из самых существенных аргументов этой критики состоит в том, что с помощью понятия «меньшее зло» при желании можно оправдать любое злодеяние. К примеру, А.А. Гусейнов связывает это понятие с общечеловеческой тенденцией «выдавать совершаемое зло за добро» и полагает, что применение формулировки «меньшее зло» конкретным человеком означает, что, хотя тот и не потерял еще полностью моральную способность, но явно находится на этом пути: «Это свидетельствует о том, что [его. – А.П.] мотивы прошли через “отдел” морального контроля как, впрочем, и о том, что этот “отдел” работает плохо»4.

На мой взгляд, данный аргумент является очень серьезным. Он заслуживает пристального внимания, но не в качестве указателя на негодность нормативной логики меньшего зла, а в качестве предостережения от ее эксцессов. Потенциально рассуждение о меньшем зле действительно может стать средством оправдания едва ли не любого злодеяния. Однако существует возможность эту тенденцию (или потенцию) ограничить. Такой точки зрения придерживается один из активных пропагандистов понятия «меньшее зло» в этике, американский политический философ М. Игнатьефф, автор работы «Меньшее зло: политическая этика в эпоху террора». Он пытается выстроить систему условий, позволяющих применять это понятие без неприемлемых негативных следствий. Для моего сегодняшнего сообщения будут важны два из четырех условий по М. Игнатьеффу. Вот их содержание. Во-первых, совершение меньшего зла должно сопровождаться постоянным осознанием того, что совершаемое есть зло, хотя и меньшее. Только в этом случае люди не будут идти на совершение меньшего зла легко и бездумно. Во-вторых, каждый случай совершения меньшего зла должен предваряться, сопровождаться или завершаться его бескомпромиссным обсуждением (как замечает сам М. Игнатьефф, оправдать любой поступок в качестве меньшего зла можно только перед самим собой)5.

Чтобы приступить к обсуждению проблем профессиональной этики мне осталось сделать последнее вводное замечание и оно будет касаться смысла первого из двух упомянутых условий. Приведенная мной формулировка не дает точных разъяснений, что именно означает «осознание» совершаемого зла. Очевидно, что за этой формулой может стоять разное психологическое содержание. И эта возможность сформировала в этике самостоятельное дискуссионное пространство. Современные исследователи оживленно спорят о том, каковы оптимальные психологические сдержки в сфере вынужденного причинения вреда. Некоторые из них считают, что подлинное осознание нравственного смысла своих действий, не позволяющее с легкостью прибегать ко лжи или к насилию во благо, проявляется только в прямом переживании деятелем вины или стыда за совершаемое. В таком случае «меньшее зло» должно рассматриваться действующим субъектом в качестве вынужденного злодеяния. В сфере принятия политических решений подобное психологическое состояние человека получило с легкой руки М. Уолцера название «эффект грязных рук»6. Другие исследователи, напротив, полагают, что речь должна идти не о вине, а скорее о переживании отвращения к совершаемому действию, об интенсивном страдании по его поводу, об обостренном сострадании к тем, кто превратился в жертву действий, совершенных ради предотвращения значительного ущерба7. По причинам, которые, к сожалению, сейчас нет времени обсуждать подробно, я лично солидаризируюсь с идеей оправданности «эффекта грязных рук» и «неразложимой вины».

 

Профессионально-этическая партикуляризация морали

Мне представляется, что практические рецепты М. Ингатьеффа имеют серьезное обоснование и должны использоваться при проектировании соответствующих общественных институтов и создании системы этического тренинга тех, чья деятельность может оказаться связана с выбором меньшего из зол. Однако предложенные им подходы к контролю над эксцессами логики меньшего зла наталкиваются на одно очень важное, затрудняющее их реализацию обстоятельство. Дело в том, что существуют целые виды деятельности и целые профессии, само присутствие которых в обществе связано с необходимостью блокировать большее зло за счет причинения меньшего. Они являются своего рода институциональным воплощением логики меньшего зла. Если какой-то общественный институт или коллективная практика эффективно исполняют свою роль в обеспечении общественного блага, то сопряженные с ними неизбежные нарушения нравственных норм, будучи введены в ограниченные, строго определенные рамки, оказываются морально оправданными. Что и закрепляют соответствующие профессиональные кодексы поведения. Именно так обстоит дело с насилием и убийством, когда речь идет о кодификации воинского этоса или этоса работников охраны правопорядка, с манипуляцией мнением других людей и ложью, когда речь идет о нравственном кодексе юриста, представляющего интересы клиента, и даже с использованием другого человека в качестве средства извлечения материальной выгоды, когда речь идет о бизнес-этике. Во всех этих случаях нравственные запреты подвергаются дополнительной интерпретации, снижающей планку общего нравственного долга. Для солдата профессионально-этический долг состоит в том, чтобы эффективно участвовать в военных действиях, наносить урон противнику, разграничивая при этом военных и гражданских лиц и стремясь к уменьшению потерь последних. Для бизнесмена он состоит в том, чтобы эффективно строить и сохранять прибыльное предприятие, отталкиваясь от реального положения рынка труда и закрывая глаза на асимметрию информации, доступной ему и его потенциальному партнеру по сделке. На вопросе о нравственном долге юриста, выступающего в качестве представителя, я остановлюсь немного подробнее для того чтобы полнее проиллюстрировать свой тезис.

Защищая интересы своего клиента, юрист часто оказывается вынужден убеждать других в том, во что он сам не верит. И даже более того, он вынужден убеждать других в чем-то таком, что те никогда не посчитали бы истиной, имей они ту же саму информацию, которой располагает сам юрист. По всем определениям перед нами пример бесчестного поведения, своего рода серийная, возведенная в систему ложь. В своей знаменитой работе «Политика и нравственная личность» Б. Уильямс анализирует пятишаговое рассуждение на тему, почему юрист попросту должен быть моральным «чудовищем»8. Общая логика этого рассуждения проста: если обществу необходима защита прав его членов, а она немыслима без знания фактических обстоятельств того или иного дела, то ему также необходима адекватная этим целям организация судебной процедуры. Такой процедурой является состязание сторон, а в рамках состязательной системы правосудия представители не могут не проявлять пристрастной поддержки своих клиентов, а также не могут прямолинейно сообщать другим всех фактов, касающихся существа дела, а тем более собственных убеждений по их поводу. То есть своим формальным прегрешением против долга правдивости некоторые из участников судебного процесса, прежде всего адвокаты, способствуют установлению истины и вынесению справедливых решений.

Если все это верно, то существуют очень веские основания не только для того, чтобы одобрять и поощрять присутствие в обществе моральных «чудовищ», но и для создания такого нормативного описания действий представителя, которое лишает их статуса нравственно предосудительных. Так как до судебного решения, возникающего в результате наиболее эффективной процедуры определения истины, ни одна из интерпретаций обстоятельств дела еще не является ложной или истинной, то адвокат, выстраивающий на основе имеющихся у суда фактов нарратив, благоприятный для своего клиента, вовсе не прибегает ко лжи. Он просто работает над созданием одной из версий событий, создает наиболее убедительный набор подтверждений одной из возможных гипотез. Другие гипотезы с большим или меньшим успехом отрабатываются иными участниками процесса.

Все эти аргументы ведут к формированию такой индивидуальной нравственной позиции, которая в своей экстремальной форме, была выражена английским адвокатом и политическим деятелем XIX в. лордом Брумом: «Адвокат, исполняющий свой долг, знает только одно лицо во всем мире, и это лицо – его клиент. Спасти своего клиента всеми средствами и приемами и посредством любых опасностей и издержек для других людей, в том числе, для него самого, есть первая и единственная обязанность адвоката»9.

Современные кодексы профессиональной этики практикующего юриста служат заметно смягченным отражением этой позиции. Они прямо нацелены на переоформление нравственного запрета на ложь в приемлемых для данного институционального контекста выражениях. Ярким примером является этический кодекс (а вернее «Примерные правила профессионального поведения») американской ассоциации юристов – Bar Association. Статья 8.4 «Примерных правил» вводит сам моральный запрет (неэтичным поведением для юриста являются – нечестность, мошенничество, обман и искажение), статья 4.1 дает его дополнительное уточнение (юрист не должен намеренно «высказывать ложные суждения о материальных фактах и положениях закона третьим лицам»)10. А другие статьи кодекса и комментарии к нему вводят уточняющие поправки. Так статья 1.6. запрещает раскрытие информации, касающейся представительства чьих-либо интересов, без информированного согласия клиента11. Комментарий к статье 4.1. устанавливает ограничительное определение суждения о фактах12. А комментарий к статье 3.3. вводит разграничение между ложным свидетельством и свидетельством, мнение о ложности которого является разумным13. Предъявление в суде второго типа свидетельств не представляет собой профессионально-этического нарушения.

Естественно, представители профессий постоянно спорят между собой о том, насколько существующая в профессиональной этике реинтерпретация моральных запретов является адекватной, в какой мере снятие нравственной ответственности с профессионала соответствует задачам институтов, в деятельность которых они вовлечены. Общество, выступающее в качестве основного стейкхолдера (внешней заинтересованной стороны) таких профессий, также активно обсуждает подобные вопросы. Если вести речь о юридической практике, то в американском профессионально-этическом контексте роль дискуссионного фермента сыграли работы М. Френкеля, предложившего в середине 1970 гг. более строгие правила, касающиеся соблюдения юристом долга правдивости. Они уменьшают разрыв между общим моральным долгом и долгом профессионально-этическим. По мнению М. Френкеля, раскрытию должны полежать любые, относящиеся к делу факты и свидетельства, известные юристу, юрист должен предотвращать или раскрывать любые неправдивые заявления своего клиента и т.д.14 Предложения М. Френкеля так и не вошли в примерные правила ассоциации, однако он превратился в одного из самых цитируемых авторов по вопросам юридической этики. Но обсуждение обсуждением, а необходимость реинтерпретации запретов признается всеми его сторонами. И если не вставать на радикально морализаторскую позицию, то против ее осуществления нельзя привести сколько-нибудь существенных возражений15.

 

Этический кодекс и индивидуально-ответственное решение: противоречие между способами предотвращения большего зла

Принимая во внимание это обстоятельство, можно сделать вывод, что существование тех профессий, которые являются общественной объективацией логики меньшего зла, серьезно затрудняет обеспечение условий, которые М. Игнатьефф считает способом преодоления опасной наклонной поверхности, возникающей в связи с утверждением о неабсолютности нравственных запретов и прав. Прежде всего, для любого представителя таких профессий постоянная рефлексия о том, что действия, входящие в круг его профессиональных обязанностей, представляют собой зло, была бы серьезным препятствием для эффективного выполнения стоящих перед ним задач. Достаточно представить себе военного, постоянно рефлексирующего по поводу оправданности насилия как такового, или адвоката, размышляющего о способах сохранения собственной безупречной правдивости и обеспечении справедливого наказания для своего клиента, а не о поиске смягчающих обстоятельств, ошибок следствия или действенных эмоциональных аргументов, обращенных к судьям. Если упоминаемое Игнатьеффым «осознание» совершаемого зла представляет собой вину, то препятствия профессиональной эффективности оказываются самыми значительными. Но даже если оно состоит всего лишь в страдании и отвращении, препятствия все равно остаются существенными. Похожая ситуация складывается и со вторым условием Игнатьеффа. В пространстве профессиональной практики, явственно расчерченном детализированными нормами поведения, обсуждение принимаемых решений легко превращается в простую формальность. Апелляция к норме и ее применимости в данной ситуации выступает как способ приостановки любого обсуждения, она устраняет сам его предмет.

Итак, перед нами очевидный парадокс: без профессионально-этического раздробления моральной нормативности, снижающего стандарты нравственного поведения, не могут эффективно функционировать некоторые институты, обеспечивающие общественное благо, не может состояться то жизненно необходимое для общества явление, которое американский философ Т. Нагель обозначил как «моральное разделение труда»16. С другой стороны, такое раздробление делает нравственную нормативность уязвимой для разного рода манипуляций, для попыток прикрыть с ее помощью рутинизированную безнравственность, то самое «банальное зло», о котором писала Х. Арендт17.

На мой взгляд, эта проблема может быть, хотя бы частично, решена за счет дифференцированного отношения к разным проявлениям меньшего зла. Какие-то типичные случаи его совершения могли бы найти прямое и непосредственное отражение в нормах профессиональной этики, а также в административной и служебно-уставной нормативности. Каждый профессионал мог бы руководствоваться такими нормами самостоятельно, а соответствие его действий норме служило бы заведомой гарантией их правильности. Иные случаи могли бы требовать специального ситуативного уполномочивания со стороны особых инстанций (по принципу ордера на совершение определенных действий). Наконец, самые сложные, экстремальные и сомнительные случаи нельзя перекрывать конкретизированными нормами и процедурами уполномочивания. Причинение ущерба, нарушающее моральный запрет, в этих ситуациях должно превращаться для профессионала в предельно рискованное, сугубо индивидуальное решение, которое будет обсуждаться и оцениваться постфактум. В ходе этого обсуждения нормативные резоны и суждения о фактах, склонившие человека к причинению ущерба, могут быть признаны оправданными или же стать смягчающим обстоятельством при вынесении вердикта. Однако в момент принятия решения профессионал не должен иметь гарантий его правильности, связанных с точным соблюдением определенной нормы. Только в этом случае его внимание к моральной стороне своей деятельности будут сохранять достаточную остроту.

На вопрос о том, как должны проходить подобные границы для конкретных видов профессиональной деятельности, у меня нет развернутого ответа. Однако существует интересный прецедент развития израильских норм, регулирующих практику борьбы с террором, а еще более конкретно, регулирующих поведение дознавателя в так называемых «ситуациях с бомбой замедленного действия». В 1987 г. в Израиле была создана комиссия во главе с председателем Верховного суда М. Ландау для расследования практики дознания израильской службы безопасности Шабак (Шин Бет) по отношению к подозреваемым в террористической деятельности. Она постановила, что дознаватель имеет право применять к подозреваемым в терроризме «умеренные средства физического воздействия» в тех ситуациях, когда это может привести к предотвращению убийства или к получению жизненно важной информации о террористической организации. Применение таких методов должно было регулироваться заранее установленными нормами и находиться под строжайшим внутренним и внешним контролем. Основанием решения комиссии стали положения УК Израиля, связанные с крайней необходимостью18. Позднее, в 1999 г., Верховный суд Израиля, ссылаясь на природу института крайней необходимости, действующего в пределах неожиданно возникающих экстремальных ситуаций и потому не позволяющего формировать на его основе нормативного регулирование, оставил применение мер «умеренного физического давления» в числе тех инициативных действий дознавателя, которые влекут за собой последующие правовые процедуры. Совершение таких действий в определенных обстоятельствах может рассматриваться судом (или прокурором) как повод для снятия юридической ответственности, но не может быть представлено в качестве исполнения заранее известных должностных и профессионально-этических обязанностей19. Тем самым часть методик дознания осталась в нормативно регулируемой сфере, за пределами процедур и переживаний, связанных с совершением меньшего зла, а другая была вынесена именно в ту область, где нарушение нравственного запрета не переводится на язык адаптированных норм профессиональной этики, а прямо анализируется на основе соотнесения интересов и прав, вовлеченных в ситуацию сторон. Этот пример показывает, как именно могут проводится подобные разграничения, хотя оправданность таких мер борьбы с терроризмом стоит под вопросом даже с точки зрения логики меньшего зла. Я подробно знакомился с обширной современной литературой, трактующей проблему применения пыток в экстремальных ситуациях, и скажу честно, так и не составил какого-то однозначного мнения.

Что касается этики масс-медиа, то я полагаю, что подобные проблемы и парадоксы присутствуют и в ней. Правда, мне представляется, что они должны приобретать здесь смягченную форму, поскольку сама по себе профессия журналиста не является столь очевидной социальной объективацией логики меньшего зла как профессия военного, дознавателя или даже адвоката. Однако в той мере, в какой выбор между большим и меньшим злом присутствует и в ней, профессиональной этике журналиста также необходимо разграничение между сферой свободного и рискованного индивидуально-ответственного выбора и сферой точно регулируемого поведения профессионала.


  1. Статья выполнена по проекту РНП 2.1.3/1809 «Политическая этика: нормативные основания и формы социальной регуляции», осуществляющемуся в рамках аналитической ведомственной целевой программы Рособразования «Развитие научного потенциала высшей школы в 2009-2010 гг.»
  2. См.: Гусейнов А.А Сослагательное наклонение морали // Вопросы философии. 2001. № 5. С. 3–33.
  3. См. подробнее: Прокофьев А.В. Выбор в пользу меньшего зла и проблема границ морально допустимого // Этическая мысль: ежегодник. Выпуск 9. М., 2009. С. 122–145.
  4. Гусейнов А.А. Сослагательное наклонение морали. С. 15.
  5. Ignatieff M. The Lesser Evil: Political Ethics in an Age of Terror. Princeton, 2004. P. 19.
  6. Walzer M. Political Action: The Problem of Dirty Hands // Philosophy and Public Affairs. 1973. № 2. Р. 166-167.
  7. Nielsen K. There Is No Dilemma of Dirty Hands // Nielsen K. Naturalism without Foundations. Amherst, 1996. P. 283.
  8. Уильямс Б. Политика и нравственная личность // Мораль в политике. Хрестоматия / Сост. и общ. ред. Б.Г. Капустина. М., 2004. С. 438-439.
  9. The Legislatorial Trial of Her Majesty Caroline Amelia Elizabeth, Queen of England, Consort of George the Fourth, for the Alleged Crime of Adultery. London, 1820. P. 396.
  10. Model Rules of Professional Conduct, 2008 Edition. Chicago, 2008. P. 126, 91.
  11. Случаи, в которых юрист может, но не должен раскрыть такую информацию, касаются предотвращения значительного ущерба третьим лицам. Юрист имеет право раскрыть информацию, которая поможет скомпенсировать значительный ущерб, но только в том случае, если он не является представителем обвиняемого (ответчика) по делу причинения такого ущерба (Там же. P. 22).
  12. «Следует ли считать конкретное суждение суждением о фактах, зависит от обстоятельств. Например, в рамках общепринятого соглашения о переговорах сторон некоторые типы суждений не принимаются как суждения о материальных фактах. В этой категории находятся суждения о цене и ценности предмета соглашения, о намерениях стороны в отношении приемлемого урегулирования претензии, о существовании нераскрытого принципала» (Там же. P. 92).
  13. «Разумное мнение», хотя и не точное знание, юриста о ложности свидетельства не препятствует предъявлению этого свидетельства в суде (Там же. P. 78).
  14. Frankel M. E. The Search for Truth: an Umpireal View (31st Annual B. N. Cardozo Lecture, 1974) // University of Pennsylvania Law Review. Vol. 123. 1975. P. 1031–1059. Подробности порожденной предложениями М. Франкеля дискуссии см.: Walfish D. Making Lawyers Responsible for the Truth: The Influence of Marvin Frankel’s Proposal for Reforming the Adversary System // Seton Hall Law Review. 2005. Vol. 35. P. 613–666; Alshuler A.W. Lawyers and Truth-Telling // Harvard Journal of Law and Public Policy. 2003. Vol. 26. № 1. P. 189–193.
  15. Развернутый анализ механизмов реинтерпретации нравственных норм, применительно к разным состязательным профессиям см.: Applbaum A.I. Ethics for Adversaries: The Morality of Roles in Public and Professional Life. Princeton, 1999.
  16. Nagel T. Ruthlessness in Public Life // Public and Private Morality / Еd. by S.Hampshire. Cambridge, 1978. P. 85.
  17. См.: Arendt H. Eichmann in Jerusalem: A Report on the Banality of Evil. New-York, 1964. P. 280–299. См. также: MacIntyre A. Social Structures and Their Threats to Moral Agency // Philosophy, 1999. Vol. 74. № 289. P. 322.
  18. См.: Landau Commission Report // The Phenomenon of Torture: Readings and Commentary / Ed. by W.F.Schulz, J.E.Mendez. Philadelphia, 2007. P. 267–272.
  19. Supreme Court of Israel Judgment // The Phenomenon of Torture: Readings and Commentary / Ed. by W.F.Schulz, J.E.Mendez. Philadelphia, 2007. P. 273–282.