Ссылка для цитирования: Корнилова Е.Н., Бульчук М.Н. Просветительская критика романтических тенденций в творчестве Байрона в журнале «Эдинбургское обозрение» // Медиаскоп. 2022. Вып. 3-4. Режим доступа: http://www.mediascope.ru/2779
© Корнилова Елена Николаевна
доктор филологических наук, профессор кафедры зарубежной журналистики и литературы факультета журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова (г. Москва, Россия), ekornilova@mail.ru
© Бульчук Мария Николаевна
аспирант кафедры зарубежной журналистики и литературы факультета журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова (г. Москва, Россия), marybaltic@mail.ru
Аннотация
В статье показана эволюция эстетических и этических позиций крайне авторитетного в начале XIX века социально-политического шотландского журнала «Эдинбургское обозрение», проявившаяся в их статьях, посвященных творчеству лорда Байрона. В качестве демонстрации позиции журнала по отношению к творчеству этого крупнейшего поэта эпохи английского романтизма использован в хронологической последовательности ряд статей, в которых содержатся характерные критические высказывания о его сочинениях. По этим материалам можно судить, как изменяются и творчество самого поэта, и взгляды критиков «Эдинбургского обозрения» на рецензируемые произведения. Взаимовлияние сочинений лорда Байрона и эссеистики шотландских обозревателей способствует постепенному уходу в прошлое эстетической ценности законов, а также поэтики просветительского классицизма и утверждению в английской, шире, в европейской поэзии нового художественного метода – романтизма, во многом определившего движение литературы XIX века.
Ключевые слова: английский романтизм, Просвещение, журналистика, литература, литературная критика
Введение
«Эдинбургское обозрение» – один из самых известных и влиятельных английских журналов XIX века либеральной направленности. Он был основан в 1802 году видными шотландскими общественными деятелями и мыслителями Фрэнсисом Джеффри, Сидни Смитом и Генри Брумом и выходил ежеквартально вплоть до 1929 года. Фрэнсис Джеффри стал его первым постоянным главным редактором. Каждый номер журнала традиционно включал материалы самой разнообразной тематики: в нем регулярно публиковались статьи о политике, науке, медицине, путешествиях, неизменное внимание уделялось литературе, в первую очередь английской. В конце каждого номера было приложение с обширным списком книжных новинок.
С первого номера, который вышел в свет 10 октября 1802 года и включал 252 страницы, журнал был ориентирован на читателей среднего класса с довольно высоким культурным и интеллектуальным уровнем (Ferris, 2012). На момент появления «Эдинбургского обозрения» в Великобритании уже существовали ежемесячные журналы, в которых читателю предлагали обзоры книжных новинок. Но к концу XVIII века не все такие издания соответствовали новым запросам английской читательской аудитории и требованиям времени (Klancher, 1987: 20). Книг издавалось все больше, и публика ждала от журнальной периодики не простого перечисления появившихся на рынке изданий, а профессиональных обзоров и рекомендаций, которые могли сориентировать читателей в вопросах выбора книг, просвещать публику, погружать ее в сферы науки и культуры.
Эдинбург еще во времена Просвещения стал одним из интеллектуальных и культурных центров Великобритании. К началу XIX века в городе действовало немало литературных кружков, в одном из которых и зародился замысел создания журнала «Эдинбургское обозрение». Процветало в Эдинбурге того времени и книгоиздательство, которое по количеству наименований и тиражам опережало даже Лондон: именно в Эдинбурге работали известные Арчибальд Констебль, Уильям Блэквуд и некоторые другие предприниматели. Они «превратили Эдинбург в процветающий издательский центр, который соперничал с Лондоном в первые десятилетия века» (Swaim, 2009: 12).
Журнал «Эдинбургское обозрение» внес огромный вклад в духовную жизнь своего города. Во многом этому журналу Эдинбург обязан тем, что стал едва ли не литературной столицей Великобритании XIX века. Литературно-критическому отделу в журнале было отведено важное место. Фрэнсис Джеффри, главный редактор и автор многих литературно-критических статей, впоследствии вспоминал, что авторы материалов на литературную тему всегда стремились не просто кратко перечислить достоинства или недостатки рецензируемых сочинений, а провести их глубокий анализ. Литературно-критические материалы публиковались на страницах журнала без указания имени автора публикации. Это была намеренная декларация, выражавшая общую позицию редакции журнала.
С первых номеров в «Эдинбургском обозрении» стали появляться развернутые литературно-критические статьи, посвященные новым произведениям английских поэтов. Эти статьи завоевали интерес читателей и широко обсуждались, ведь в то время в английской литературе обретало силу новое направление – романтизм, отношение к которому было очень неоднозначным. Авторы-романтики в своем творчестве отзывались на события и идеи начала века, создавая иную эстетику по сравнению с господствовавшей в XVIII веке эстетикой эпохи Просвещения. Их произведения строились на новых эстетических воззрениях романтической школы, а потому часто вызывали бурную полемику, неприятие или язвительную критику в журналах.
Взгляды и литературные вкусы издателей и авторов «Эдинбургского обозрения» сформировал век Просвещения. В частности, главный редактор Фрэнсис Джеффри получил образование в конце XVIII века и на всю жизнь сохранил приверженность традициям просветительского классицизма. Поэтому естественно, что наиболее значимые произведения английской романтической литературы начала XIX столетия на страницах «Эдинбургского обозрения» рассматривались в первую очередь с просветительских позиций. Временами критические статьи журнала бывали очень жестоки в оценках творчества нового поколения английских литераторов, чьи художественные приемы и образы не находили сочувствия у критиков.
Лорд Дж. Г. Байрон – ярчайший представитель английской романтической литературы, ставший еще при жизни олицетворением английского романтизма, да и всей эпохи в целом, он вызывал особый интерес публики и критики и как личность, и как поэт. Поэтому литературно-критические статьи, посвященные его произведениям, наиболее наглядно демонстрируют, как были встречены романтические произведения знатоками литературы начала XIX века, что вызывало неприятие, а что – одобрение. Изучение статей разных лет позволяет увидеть, как со временем эволюционировали взгляды журнальных критиков, а вместе с ними и эстетические вкусы и предпочтения читательской аудитории. Критики «Эдинбургского обозрения» обратили внимание на личность и поэзию лорда Байрона с первых его поэтических шагов, и именно они привлекли внимание публики к юному аристократу, издавшему в 1809 г. на собственные средства стихотворный сборник «Часы досуга». По ряду причин первая проба пера лорда Байрона в «Эдинбургском обозрении» вызвала яростные нападки автора статьи, почувствовавшего в полудетских, пропитанных искренностью стихах «патрицианский аристократизм», противоречивший всей этике идеологов третьего сословия – просветителей. В полемике автор рецензии на «Часы досуга» не заметил, что Байрон в своих политических убеждениях значительнее радикальнее и ближе просветительским идеям, чем, например, лейкисты. Поэт был захвачен просветительскими идеями, когда учился в Тринити Колледж (Кембриджский университет), что сказалось и на его литературных вкусах. Всю жизнь Байрон сохранял приверженность сатирической традиции, присущей литературе классицизма, которая оставалась ориентиром и для просветителей, а из предшественников наиболее высоко ставил поэзию А. Поупа. Байрон никогда не признавал себя сторонником новых романтических веяний, что ярко проявилось в его сатире 1809 г. «Английские барды и шотландские обозреватели», где поэт жестко отвечает на критику «шотландцев» (т.е. обозревателей «Эдинбургского обозрения») и высмеивает других литераторов-романтиков, своих современников. Истинный поэт, Байрон тонко улавливал движение времени, и в его произведениях даже яснее, чем у многих современников, получили развитие новые литературные тенденции: индивидуализм, бунтарство, конфликт с мирозданием, меланхолия, страстность натуры, одиночество, «мировая скорбь» и проч.
Обзор литературы
Поскольку журнал «Эдинбургское обозрение» был одним из проектов, формировавших общественное мнение в стране в начале XIX века, исследователи истории печати в Великобритании обращались к материалам журнала: J. Klancher, “The making of English reading audiences, 1790–1832” (1987). В книге рассматривается редакционная политика журнала «Эдинбургское обозрение», которая помогла завоевать авторитет и сделала журнал востребованным изданием во всей стране. Английский исследователь М. Питток изучает влияние шотландской журналистики на становление романтизма в Шотландии в статье: “The Edinburgh Companion to Scottish Romanticism” (2011). П. Морган рассказывает о выдающихся личностях, сотрудничавших с журналом (Morgan, 1970).
Наибольшее количество работ посвящено проблемам взаимодействия критиков из шотландского журнала с прославленными английскими поэтами-романтиками (Houtchens, Houtchens, 1966; Abrams, 1971; Christie, 2009; Demata, Wu (eds.), 2002). Влияние критических выступлений «Эдинбургского обозрения» на развитие английской литературы романтического периода было таково, что редкая работа по истории английской литературы обходится без ссылок на мнение шотландских критиков, сошлемся хотя бы на крайне популярную «Историю английской литературы Эндрю Сандерса «The Short Oxford History of English Literarure» (1994).
Из отечественных специалистов в области литературы английского романтизма редко кто не цитирует самого чуткого и глубокого современника романтической школы Френсиса Джеффри. Это В.М. Жирмунский (1981), Н.А. Соловьева (1983, 1988), О.Г. Аносова (2008), Е.В. Кобелева (2010), Еремин В.С. (2018) и другие. Учитывая тот факт, что журнал открывал для английской публики многих выдающихся романтических поэтов и сопровождал их на протяжении всего творческого пути, оперативно откликаясь на появление новых литературных произведений, авторы статьи хотели подробно осветить взаимоотношения и полемику редакции (статьи не подписаны) с крупнейшими поэтами-романтиками, в частности, лордом Байроном. В рамках культурно-исторического метода будет проведен сравнительный анализ просветительской и романтической поэтик, а также введен неисследованный в отечественной науке материал по истории английской печати.
Сочинения лорда Байрона на страницах «Эдинбургского обозрения»
Первая статья «Эдинбургского обозрения», посвященная творчеству еще совсем юного Байрона, вышла в 20-м номере журнала в октябре 1808 года. Ее темой стал не замеченный другими критиками стихотворный сборник поэта «Часы досуга», выпущенный в 1807 году, когда его автору было девятнадцать лет. Включенные в сборник стихотворения создавались Байроном в ранней юности. Статья носила разгромный, и даже в чем-то оскорбительный характер, отличалась жесткостью нападок на начинающего автора. Тем не менее, уже сам факт, что столь влиятельное издание уделило внимание первому стихотворному сборнику поэта, говорит о том, что появление этих стихов стало заметным событием в литературной жизни страны. К тому же главные критические замечания «Эдинбургского обозрения» относились не столько к качеству стихов, сколько к личности титулованного автора.
Так, одним из наиболее заметных недостатков сборника Байрона в глазах анонимного критика, которым в этой статье выступил Генри Брум (Моруа, 2001: 88), стали упоминания поэта о его молодости. Байрон действительно ссылается на собственную юность и предлагает читателям свои полудетские стихи. С точки зрения критика, это излишне и никак не прибавляет заслуг автору, тем более что хорошо известны и более ранние поэтические дебюты – например, двенадцатилетнего Поупа, (при этом весьма успешные!), – а потому не этим Байрону стоило удивлять читателя. Не меньших претензий заслужил и намек Байрона на его знатное происхождение.
С первых строк Брум выражает свое однозначное неодобрение молодому поэту и его литературным опытам, заявляя, что «поэзия этого молодого лорда относится к тому роду сочинений, которые, как говорят, не одобряют ни боги, ни люди» (Hours of Idleness, 1808: 2851). Далее критик подробно разбирает, что, по его мнению, является главными недостатками сборника. Темы, избранные Байроном для его сочинений, критик счел недостойными поэзии. С самых первых шагов поэта лирика Байрона носила исповедальный характер, на который впервые отважились романтики «озерной школы»; индивидуально окрашенное видение мира, личные чувства, внутренняя жизнь, столь привлекавшие публику в последующем творчестве поэта, противоречили «объективности» и гражданственности поэзии просветителей. На этом основании критик заключает, что прежде он не встречал стихов настолько пустяшных: они сплошь состоят из «излияний», которые сравниваются со «стоячей водой»; они будто «растекаются по мертвой глади и не могут более ни погрузиться в глубину, ни подняться над ней» (1808: 285). Душевная смута, внутренние противоречия, юношеские поиски ответов на сложные вопросы бытия не трогают критика-просветителя; такой подбор тем представляется ему неуместным.
Генри Брум указывает молодому автору, что в современном стихотворении должна присутствовать доля «жизни», (то есть бытия?), «фантазии» (1808: 285). Чтобы его читали современники, стихотворение должно содержать «хотя бы одну мысль», изложенную по иному, чем это было сделано предшествующими авторами (1808: 285). Тем самым критик намекает, что у Байрона он всего этого не находит.
В качестве характерного примера автор критической статьи, посвященной «Часам досуга», приводит выдержку из стихотворения «Прощание с Ньюстедским аббатством»: «Тени храбрых! прощайте. Родные могилы / Должен юный наследник оставить сейчас. / Где бы ни был он – дух ваш придаст ему силы / Быть достойным и собственной славы, и вас…». (Байрон). Основываясь на трех заключительных строфах, критик, не обращающий внимания на столь значительную для романтизма щемящую ноту прощания, советует автору беспристрастно задуматься, заслуживают ли подобные стихи чести называться поэзией и стоит ли их публиковать? Отчего восемнадцатилетний юноша не сумел найти ничего более неинтересного, о чем бы стоило сообщить своим ушедшим предкам (1808: 285), не говоря уже о читателях?
В заключение Брум проницательно отмечает приведенное выше стихотворение как лучшее из всего сборника и по нему предлагает читателям судить обо всем остальном.
Резюмируя все выше сказанное, критик решительно советует молодому автору «немедленно оставить поэзию» (1808: 288) и применить таланты по возможности на другом поприще, поскольку он вряд ли сможет поделиться с миром какими-либо ценными мыслями или художественными находками. Не без сарказма он упоминает слова самого Байрона, который в предисловии к «Часам досуга» выразил сомнение, что будет и впредь выступать в литературе. «Примем же то, что нам дают, и будем благодарны», – пишет Брум (1808: 289).
Байрон ответил на критику «Эдинбургского обозрения» сатирой «Английские барды и шотландские обозреватели», которая вышла в свет весной 1809 года и имела большой успех. Помимо непосредственного ответа не претензии Генри Брума Байрон вложил в это сочинение элементы собственного литературного манифеста и одновременно раскритиковал литературное творчество многих своих современников. Из этого текста читатель многое узнает о личных литературных предпочтениях поэта.
В 1812 году, после публикации первых двух песен поэмы «Паломничество Чайльд-Гарольда», к Байрону пришел громкий успех. В «Паломничестве…» поэт впервые создал новый тип литературного героя, который был впоследствии назван байроническим и не раз еще являлся в творчестве не только самого Байрона, но и других поэтов-романтиков.
В том же 1812 году в 38-м номере «Эдинбургского обозрения» появилась статья, автором которой предположительно выступал Френсис Джеффри, посвященная выходу громко прозвучавших начальных песен поэмы Байрона. Анонимный автор статьи, слегка свысока, выражает свое расположение и одобрение сочинению молодого автора, чей дебют в литературе был так жестоко встречен «Эдинбургским обозрением», и признает у поэта очевидный творческий потенциал: «Лорд Байрон чудесным образом исправился с тех пор, как в последний раз предстал перед нашим судом. <…> Это действительно книга значительной силы духа и оригинальности, которая не только искупает прежние просчеты его юности, но обещает в будущем высокое совершенство, которого мы ожидаем с нетерпением» (Сhild Harold’s Pilgrimage. A romaunt, 1812: 466).
Далее критик размышляет, в чем заключено очарование этого произведения, в котором нет «привычных составляющих захватывающего рассказа или поэтического восторга» (1812: 466) – того, что чаще всего приносит книге успех у читателей. «В нем нет никакой истории или приключения, да и вообще никаких происшествий любого рода», – отмечает Джеффри (1812: 466). Вместо этого основу поэмы составляют наблюдения и мысли Байрона, записанные во время его продолжительного путешествия в 1809–1811 годах по Средиземному морю в Португалию, Испанию, Грецию, Албанию, Турцию и некоторые другие страны. Впечатления от красот природы и самобытности новых стран чередовались у поэта с созерцанием разрушительных следов наполеоновских войн. Мысли, вызванные увиденным, Байрон вложил в стихи, которые затем составили его поэму. «Эти размышления, а также и описания, которые их пробуждают, представлены без какого-либо порядка или связи – иногда они нанизаны на тонкую нить паломничества Чайльд-Гарольда, а иногда скреплены еще более слабой связью с конкретной ситуацией, в которой находится автор в момент написания», – замечает критик (1812: 466). Отмечает он и отсутствие в произведении героев в привычном понимании: «Поскольку нет происшествий, не может быть и персонажей…» (1812: 466), – за исключением самого паломника Чайлд-Гарольда, который и становится главным объектом критики: «…этот герой … представляется нам столь же странным, сколь и дурно исполненным» (1812: 466).
В статье дана подробная характеристика противоречивой фигуры Чайльд-Гарольда, который представлен в поэме как «эпикуреец», разочарованный в людях и пресыщенный удовольствиями, которым он с излишеством предавался в юности. Он «угнетаем скукой и временами мучится от угрызений совести» за свое бесполезное существование. Этот навеянный Мильтоном «сатанинский персонаж», с «сердцем, закрытым для всякого человеческого сострадания» проходит «сквозь великую пустыню мира, мрачно презирая как суматоху его дел, так и горький привкус его удовольствий, ненавидя и презирая себя более всего за то, что взирал на это с легким чувством». Жизнь не сулит ему утешенья и в будущем: «Отягощенный подобным опытом, он бродит по прекраснейшим и интереснейшим уголкам Европы в тщетной надежде пробудить свою парализованную чувствительность новизной картины или хотя бы на время забыть о своих душевных муках в трудах и опасностях своего путешествия» (1812: 466). Примечательно, что и Байрон в предисловии высказался о своем герое свысока, но не придал ему таинственных грехов, свойственных прочим «байроническим» персонажам его последующих творений. Это происходит от того, что поэт еще продолжает исповедовать доктрину классицизма, согласно которой современный герой может быть только персонажем комедии или сатиры. К следующим песням эта концепция постепенно нивелируется; образ расширяется и дополняется чертами романтического странника-бунтаря, современника поэта, чей путь отмечен полным разрывом с собственной средой, попытками найти взаимопонимание и счастье, и невозможностью реализовать эту мечту. Байрон последовательно разрушает каноны просветительского классицизма и создает новый романтический эпос, где современный герой находится в драматическом столкновении с мирозданием в целом.
Особое внимание критик обращает на произвольно выстроенную структуру произведения: Байрон не следует привычной дорогой, не заботится о правилах жанра и творит по собственному усмотрению – это задевает сторонника просветительского классицизма, но в статье о «Паломничестве…» эссеист, захваченный непреодолимым обаянием и эмоциональной силой рассказа, не судит поэта строго.
Также критик отмечает автобиографическую составляющую произведения. В предисловии к песням первой и второй Байрон подчеркивал, что герой его вымышленный и создан якобы исключительно с целью связать части произведения: «Друзья… предостерегали меня, считая, что кое-кто может заподозрить, будто в этом вымышленном характере Чайльд-Гарольда я изобразил реально существующую личность. Такое подозрение я позволю себе отвергнуть раз и навсегда. Гарольд – дитя воображения…» (Байрон, 1872: 27). Так Байрон стремился предупредить возможную идентификацию ипостаси героя с личностью автора. Критик ссылается на эту декларацию с явной иронией, замечая, что напрасно поэт «…берет на себя труд предостеречь своих читателей от предположения, что он хотел скрыть свой собственный характер под темными и отталкивающими чертами» (Childe Harold’s Pilgrimage, 1812: 466), ведь тогда пришлось бы допустить, что поэт оказался под чрезмерным влиянием своего героя. В доказательство Джеффри приводит авторские отступления, где изложено немало мыслей Байрона, и они полностью созвучны облику персонажа поэмы – Чайльд-Гарольда, поэтому сложно последовать совету поэта и не сближать его личность с образом героя поэмы. Критик продолжает: «…нельзя не заметить, что разум благородного автора был настолько подвержен влиянию этого сатанинского персонажа, что все чувства и размышления, которые он излагает от своего имени, получили оттенок той же мрачной окраски мизантропа, которую он придает своему воображаемому герою» (1812: 467).
Главный недостаток поэмы критик видит в эмоциональной окраске авторских отступлений, негативные черты которых он пространно перечисляет: они мрачны, презрительны, не соответствуют английскому национальному характеру, непочтительны к догмам и религии и т.п. Здесь эссеист выступает защитником нравственной позиции рассказчика, принятой у просветителей, которые оставались на позициях воспитательной роли литературы, одной из целей которой была прямая дидактика, в то время как Байрон проницательно сближает разлад в душе современного человека с психологией готического злодея, созданного литературой предромантизма. Мятущийся лорд постоянно примеряет на себя плащ и маску героя готической литературы. Не случайно знакомец поэта Томас Лав Пикок в пародийном романе «Аббатство кошмаров» выводит Байрона под псевдонимом мистер Траур (Пикок, 1988), а Пушкин, в стихотворении «К морю» характеризуя поэта, употребляет эпитеты «могущ, глубок и мрачен». Байрон сам осуждал поэтов-современников за пристрастие к мрачным образам и таинственным происшествиям «черного романа», но не избежал этой моды, правда, несколько в ином роде. Кольридж, Саути, или даже Вальтер Скотт, нередко использовали готические сюжеты в стремлении к «таинственному» и «неизъяснимому», привносили в свои произведения ощущение «страха» и «трепета», порождение болезненных состояний и душевных драм. Байрон в «Гарольде» по преимуществу изображал осязаемый мир и события европейской истории, но все эти внешние образы были ярко окрашены его личным, субъективным началом. Это романтическое мировосприятие пронизывало творчество поэта и делало его подлинно уникальным. Оно и позднее не раз становилось поводом для критических замечаний при оценке его произведений критиками «Эдинбургского обозрения».
С другой стороны, автор рецензии останавливается и на главных положительных, с его точки зрения, сторонах поэмы Байрона: «Его главным достоинством является исключительная свобода и смелость, как мысли, так и выражения, а также огромная сила проникновения в суть происходящего и великолепный стиль, который тем более поразителен, что не кажется результатом ни долгого труда, ни скромного подражания» (1812: 467). Эссеист с одобрением отмечает «своевольную независимость и оригинальность» Байрона, его «простую мужественность и страсть», не сопоставимые с «болезненной искусственностью некоторых современных писателей», (1812: 467). Автор материала не упускает возможности отпустить едкое замечание в адрес таких писателей-романтиков как Кольридж или Вордсворт, к чьему творчеству литературный раздел журнала в это время был менее благосклонен. В заключение автор «Эдинбургского обозрения» добавляет, что, несмотря на некоторые перечисленные недостатки поэмы, у него остается «мало сомнений в том, что она найдет одобрение…» (1812: 467), то есть предрекает автору явный успех у читателей.
Поскольку романтическая литература Великобритании в первые десятилетия XIX века занимает ведущие позиции, литературно-критический отдел «Эдинбургского обозрения» продолжал регулярно откликаться на ее главные новинки. Вопреки предсказаниям Генри Брума в статье, посвященной первому стихотворному сборнику поэта, Байрон быстро приобрел известность и стремительно завоевывал признание у читателей. В 42-м номере «Эдинбургского обозрения» за июль 1813 года появилась статья, посвященная поэме Байрона «Гяур», которая вышла в свет в первоначальном издании в июне того же года. Поражает оперативность редакции журнала, которая, вероятно, пристально наблюдала за уникальным поэтом.
С первых строк статьи чувствуется, что отношение к поэту уже совсем иное, чем было после его литературного дебюта, всего пять лет назад. Но поводы для критических замечаний по-прежнему находятся. «Это, мы думаем, очень красиво или, во всяком случае, исполнено духа (full of spirit) и оригинальности», – такими словами критик открывает статью о «Гяуре» (The Giaour, a Fragment of a Turkish, 1813: 299). Но затем рецензент переходит к ироничному рассуждению о том, что Байрон представляет свое произведение как «фрагмент турецкой повести» (1813: 299). Далее с сарказмом сказано, что англичанам нет повода завидовать турецким читателям целиком изложенной истории, раз лорд Байрон предоставляет им ее отрывок, тем более что «легкомысленный» XIX век уже не терпит длинных нарративов, как в былые времена.
После краткого пересказа сюжетной линии автор статьи перечисляет сильные стороны произведения: «Что благородный автор наиболее сильно задумал и наиболее удачно выразил – это характер Гяура», – пишет он и сравнивает нового героя Байрона с поразившим читателей персонажем его предыдущего произведения, Чайльд-Гарольдом, который принес поэту первую славу (1813: 300). «Образы иногда напряженны и неестественны, а язык временами груб и пренебрежителен или резок и беспорядочен; но эффект в целом мощный и проникновенный» (1813: 301), – резюмирует эссеист и добавляет, что можно «рекомендовать этот небольшой том всем истинным любителям поэзии» (1813: 301).
Поскольку на момент написания «Гяура» Байрон уже признанный поэт, а критик отмечает его мастерство и силу нового произведения, он находит поводы лишь для нескольких замечаний. В заключение он выражает пожелание, чтобы поэзия Байрона «применялась к предметам менее мрачным и отвратительным, чем те, которым она до сих пор была почти исключительно посвящена» (1813: 309). Это мнение очень характерно для просветительской позиции журналиста: приверженцы признанных мэтров литературы XVIII столетия часто критиковали романтиков за то, что те избирали якобы недостойный материал для приложения своего таланта – к примеру, создавали мрачные и порой дикие сюжеты, изображали бурные страсти и страдания. Байрон, в молодости разделявший на словах подобный взгляд на литературу и даже нападавший за это на современных литераторов-романтиков (Английские барды…), в собственном творчестве отдал немалую дань готике, о чем уже говорилось выше.
Вышедший в декабре 1816 года 54-й номер журнала «Эдинбургское обозрение» включал статью, посвященную сразу нескольким новым произведениям Байрона, в частности, третьей песни поэмы о Чайльд-Гарольде, а также поэме «Шильонский узник», которую поэт написал буквально за несколько дней летом 1816 года во время путешествия по Швейцарии, под впечатлением от посещения замка на берегу Женевского озера. И вновь с первых строк критик дает высокую оценку поэме и даже указывает на критерий, по которому, на его взгляд, Байрон достоин главенствующего места в литературе своего времени – это мощное впечатление, которое его творчество производит на читателей: «Если лучшая поэзия та, которая производит глубочайшее впечатление на умы своих читателей – а это не самое худшее испытание ее совершенства, – мы думаем, что лорду Байрону должно быть позволено занять главенствующую позицию среди всех его выдающихся современников». (Lord Byron’s poetry, 1816: 279).
Развивая эту мысль, критик проводит ряд сравнений Байрона-поэта с некоторыми наиболее известными английскими литераторами и замечает, что Байрон в чем-то уступает им (например, ему недостает «разнообразия Скотта», «тонкости Кэмпбелла», «отточенного блеска Мура» и т.д.) (1816: 279). Затем критик подчеркивает те достоинства творчества лорда Байрона, которыми он превосходит всех предшественников: «…но по мощи выражения и по неугасимой энергии чувств он явно превосходит их всех» (1816: 279).
Секрет воздействия поэзии Байрона критик видит в особенностях композиции и в выборе героев: «Возможно, неизбежным условием этого высокого совершенства было то, что его сцена должна быть узкой, а число персонажей – немногочисленным. Чтобы достичь тех целей, к которым он стремился, необходимо было отказаться от всех обычных средств и тривиальных комбинаций. <…> Он чувствовал, что нужно иметь дело только с сильнейшими страстями – взлетами смелой фантазии и ошибками высокого интеллекта, с гордостью, ужасами и муками сильных эмоций...» (1816: 279).
Изображение в литературе сильных чувств, бурных страстей, метаний и исканий сильной личности – это тенденция эпохи индивидуализма, открытие писателей-романтиков. Автор «Эдинбургского обозрения» отдает должное и времени, и Байрону, отмечая характерное романтическое начало в его произведениях, а также признает, что именно эта особенность поэтики помогает ему завоевывать читателей, трогать и не оставлять равнодушными их умы и сердца.
Особое внимание критик уделяет языку, который использует поэт в своем творчестве: «Слова, которые дышат, и мысли, которые горят, – это не просто украшения, а общая суть его поэзии; они вдохновенны и впечатляющи не только в некоторых счастливых отрывках, но во всем теле и ткани его сочинения» (1816: 279).
В то же время автор статьи по традиции указывает на несовершенства, которые он усматривает в произведении: «Однако, несмотря на все эти несомненные притязания заслужить наше восхищение, невозможно отрицать, что благородному автору <…> еще есть чему поучиться и многое исправить» (1816: 280). Например: «Он часто бывает грубым и небрежным, а иногда и непонятным» (1816: 280). Также рецензент возвращается к уже привычному на страницах «Эдинбургского обозрения» тезису, знакомому по предыдущим критическим статям, о том, что чувства и образы в творчестве Байрона слишком мрачны. Автор статьи не высказывает этого здесь напрямую, но упоминает, что «слишком много однообразия в моральной окраске его картин и слишком много повторения одних и тех же чувств и сентенций» (1816: 280).
Особый интерес критика вызывает обобщенный «байронический» герой, ставший впоследствии моделью героя-бунтаря в мировой литературе. Поэт «слишком сосредоточен» на изображении определенных «болезненных» чувств и «неистовых» характеров, «своего рода демонической возвышенности, не лишенной некоторых черт падшего Архангела» (1816: 279), заявляет автор статьи. Далее следует подробная и очень чуткая, написанная с легкой иронией характеристика типа романтической личности в произведениях Байрона; разбор заключается словами: «…таков человек, которому мы призваны почти исключительно сочувствовать во всех великих произведениях этого выдающегося писателя» (1816: 280). «В сущности, мы с готовностью признаем, что ни один персонаж не может быть более поэтичным или впечатляющим»,– резюмирует критик и вновь высказывает свое недовольство этим бурным романтическим характером (1816: 280); тяжело иметь дело с подобной личностью даже в процессе чтения одного произведения, а постоянно встречать его в новых сочинениях Байрона – это уж чересчур!
Тяготение критика к рациональным, земным образам, более привычным для эстетики эпохи Просвещения в противовес мрачным романтическим мотивам с элементами готического колорита явственно выражается в метафоре, которую приводит журналист, формулируя свое отношение к байроническому герою и его переживаниям: «…в главном герое чересчур много вины и слишком много уныния; и хотя было бы прекрасно время от времени любоваться бурными морями и сотрясаемыми громом горами, мы предпочли бы проводить наши дни в защищенных долинах и под журчание более спокойных вод» (1816: 282).
В июне 1817 года в свет вышла драматическая поэма Байрона «Манфред», а вскоре, в августовском 56-м номере «Эдинбургского обозрения», появилась критическая статья. С первых строк читатель узнает, какое сильное впечатление произвела новая поэма на критика. Он с готовностью воздает должное литературной ценности нового сочинения поэта, хотя и не без оговорок: «Это очень странное, болезненное, но, несомненно, очень мощное и в высшей степени поэтичное произведение» (Manfred, a Dramatic Poem, 1817: 418). Упреки критика привычно направлены на присущую сочинениям Байрона позу отрицания и неприятия: «Благородный автор, как мы видим, все еще имеет дело с тем темным и внушающим страх Духом, с помощью которого он так часто покорял умы своих читателей и при содействии чьей мощи он сотворил так много чудес» (1817: 418). Таким образом, по-прежнему не одобряя готический колорит произведения, он признает, что драматическая поэма обладает редкими художественными достоинствами и находит благодатный отклик у читателей.
Отдельных комментариев журналиста заслуживает жанр «Манфреда», избранный Байроном. Критик согласен, что оно по праву названо драматической поэмой, поскольку: «В нем нет действия, нет сюжета – и нет персонажей; Манфред просто размышляет и страдает от начала до конца» (1817: 419). Отказ от классического канона драматургии и подмена действия историей о внутренних бурях героя – характерный пример новаторства Байрона-романтика, однако критик воздает должное тому, как воплощен этот замысел: «…Манфред, на самом деле, единственный актер и страдалец на сцене. Очертить этот характер через действие – сделать понятными его чувства – в этом, очевидно, грандиозный замысел поэмы; и концепция, и исполнение в этом отношении одинаково достойны восхищения» (1817: 419). Отмечает эссеист запредельность, преувеличенность страстей, переживаемых главным героем, Манфредом, но соглашается принять это как преднамеренный ход автора и признает мастерство, с которым тот заставляет читателя сопереживать своему персонажу, личность которого предстает столь масштабной.
Рассмотрев сюжет и отдельные детали поэмы, автор статьи еще не раз отмечает ее достоинства, находит несколько поводов для критических замечаний и резюмирует так: «Нужно признать, что в поэме есть значительные несовершенства, – но, несомненно, это гениальное и самобытное произведение» (1817: 429).
Новый литературно-критический отзыв на последнюю песнь «Паломничества Чайльд-Гарольда» журнал «Эдинбургское обозрение» опубликовал в 59-м номере, который вышел в июне 1818 года, когда поэма наконец приобрела окончательный вид. К этому моменту для всего литературного мира Байрон – уже признанный гений. И «Эдинбургское обозрение» разделяет общее восхищение поэтом.
Анонимный критик (Джеффри?) начинает статью с проницательного сопоставления творчества Байрона, одного из ведущих гениев эпохи романтизма, с творчеством Руссо, ведущим идеологом эпохи Просвещения. «Есть два автора в современной литературе, чья необычайная власть над умами людей, можно с уверенностью сказать, заключается не столько в их произведениях, сколько в них самих, – Руссо и Байрон» (Childe Harold’s Pilgrimage, 1818: 87-88). Примечательно, что критик ставит здесь на один уровень Байрона и главного властителя дум не только просветительской, но и романтической эпохи – Ж.Ж. Руссо, проводит параллели между их произведениями и авторскими приемами, обоих равно признавая великими гениями своего времени. Критик считает, что творчество Руссо и Байрона роднит одна черта: в их поэзии всегда ярко выражены личные мысли и чувства писателей, а в чертах героев их произведений ясно угадываются они сами: «Каждое их произведение последовательно представляет обновленную идею их самих…» (1818: 88)
Эта отличительная особенность творчества Байрона и Руссо, по мнению критика, выделяет их из круга всех прочих: «Каждый из этих выдающихся писателей <…> наполнил свои произведения выражением собственной личности, раскрыл миру тайны своего собственного существа, тайны устройства человека» (1818: 89). Далее критик размышляет, что же особенно покорило читателей в произведениях этих литературных гениев: «Они погрузились в те бездны, которые всякий способен открыть лишь для себя, но не для других, и представили миру то, что изведали и пережили там, – разоблачения, которые вызвали и усилили глубокое и всеобщее взаимопонимание, доказав, что все человечество: бунтари и меланхолики, аристократы и плебеи, самые могущественные и самые слабые, – связаны друг с другом узами общей, но непостижимой природы» (1818: 88). Этим критик и объясняет редкий успех, который имеют произведения Байрона и Руссо среди читателей: каждый из них «…вызвал к себе глубокий интерес всего мира» (1818: 90). Журналист ставит перед читателем вопрос: отчего порой не самые привлекательные качества и поступки героев этих писателей, в которых нередко угадываются авторские черты, не отталкивают читателя, а, напротив, вызывают его глубокое сочувствие? Ответ критик находит в том, что при чтении произведений Руссо и Байрона создается иллюзия личного общения, речи авторов словно обращены не к широкой аудитории, а к единственному читателю – близкому другу, которому в задушевной беседе автор доверяет свои мысли.
Эссеист приводит и другие примеры того, как Байрону и Руссо, по его мнению, удается не оттолкнуть читателя, изображая в своих произведениях не самые привлекательные стороны жизни и человеческой природы. «…Есть и другие причины, по которым мы с самолюбованием читаем исповеди, которые, казалось бы, самим публичным выражением сокровеннейших чувств должны были бы потрясти и возмутить наше нравственное чувство. Великий поэт может обратиться к миру на языке сильнейшей страсти... Его вдохновение рисует только тени людей. Его не пугают, не смущают и не отталкивают настоящие живые дышащие движения души… Таким образом, он изливает свою душу отчасти самому себе, отчасти абстрактным идеалам, заключенным в образы, которые витают вокруг него по его собственному заклинанию, отчасти к таким же людям, как он сам, движущимся в темной дали повседневного мира. Он исповедуется не перед людьми, а перед Духом Человечества» (1818: 91). Эссеист приходит к заключению, что поэт бесстрашно открывает свое сердце, уверенный, что природа никогда не подсказывала гению того, что не проложит себе широкой дороги в человеческое сердце.
В этой статье поэма «Паломничество Чайльд-Гарольда» Байрона не случайно объединена с его драматической поэмой «Манфред»; оба произведения поставлены критиком в один ряд как лучшие творения поэта. «Нам кажется, что исключительное чувство красоты в последнее время достигло совершенства в душе Байрона. «Паризина», самая законченная из всех его поэм, переполнена им до краев; оно дышит с каждой страницы «Шильонского узника», но именно в «Манфреде» оно бунтует и веселится…», – считает критик, и добавляет, что иностранцу, который хотел бы узнать что-либо о Байроне, следовало бы прочесть поэмы о Манфреде и Чайльд-Гарольде (1818: 95).
Все же, приступая к разбору новой – четвертой – песни поэмы о Чайльд-Гарольде, критик по заведенной традиции не упускает случая подчеркнуть, что он не одобряет мрачности и дерзости, которые присутствуют в изобилии и в этом тексте. А ведь именно они создают в тексте атмосферу отрицания и бунта, свойственную литературе романтизма. Правда, автор статьи замечает, что в новых сочинениях Байрона чувствуются положительные перемены, которые могут в дальнейшем привести его к еще большим высотам: «Нравственные качества (“the moral character”) поэзии Байрона часто подвергались нападкам, и мы сами признали, что против нее могут быть выдвинуты некоторые серьезные возражения. Но мы думаем, что ум его теперь проясняется, как полдень после бурного и беспокойного утра; и когда перемена, которую мы ожидаем, полностью произойдет, нравственный характер его поэзии будет возвышенным и чистым» (1818: 96).
Автор «Эдинбургского обозрения» предлагает интересную параллель между поэзией Байрона и творчеством Гете и Шиллера: он замечает, что только трое из современных авторов решились изображать в своих произведениях мрак и скептицизм, овладевающие человечеством: «Даже среди великих поэтов современности есть только трое, которые решились изобразить в полной мере и страсти, и ту агонию, которую переживают великие визионерские умы при нынешнем развитии человеческой истории, пораженной вечным повторением глубокой неудовлетворенности и скептицизмом» (1818: 97). При этом критик подчеркивает, что, в отличие от творческих фантазий Гете и Шиллера, Байрон делает себя главным героем своих сочинений. «Но только один осмелился изобразить себя жертвой этих безымянных и непреодолимых страданий. Гете избрал для своих сомнений и своей тьмы ужасный облик таинственного Фауста. Шиллер с еще большей смелостью вселил ту же тоску в беспокойную, надменную и героическую грудь Валленштейна. Но Байрон не искал внешнего символа, в котором можно было бы воплотить беспокойство своей души. <…> Он являет себя перед взорами своих зрителей, борясь непрестанно и безрезультатно с мучающим его демоном. <…> Но мы, его читатели, всегда чувствуем себя облагороженными и возвышенными даже от его меланхолии» (1818: 97).
Завершив разбор основных сюжетных линий четвертой, заключительной, песни поэмы, критик возвращается к теме автобиографичности этого произведения, которую сам Байрон неизменно отрицает. На сей раз критик предлагает сопоставить, какие перемены произошли в главном герое поэмы с момента публикации первых песен в 1812 году к песни четвертой, вышедшей в 1818 году, и проецировать эти перемены на самого Байрона: Чайльд-Гарольд меняется, но это и не удивительно, ведь за прошедшие годы в судьбе Байрона и в его взглядах произошло много важных перемен. Изменившийся герой поэмы – очередное подтверждение того, что автор, вопреки его уверениям, наделил этот характер собственными чертами: «Хорошо зная, кто такой Чайльд-Гарольд, мы не можем удивляться, что он тоже изменился» (1818: 116). Это замечание весьма точно, тем более что в четвертой песни Байрон порой совсем забывает о своем герое и начинает говорить с читателем от первого лица.
Статья завершается хвалебными строками зрелому Байрону: «Что касается самого Поэта, то завершение этого замечательного спектакля вселяет в нас возвышенные и яркие эмоции. В его силах, несомненно, создать произведение, которое сохранится среди самых величественных творений гения Англии» (1818: 118). Критик с удовлетворением отмечает, какого высокого уровня развития достигла современная литература по сравнению с прошлым веком, и надеется, что еще больший расцвет впереди: «Когда мы оглядываемся назад и сравниваем вялые, бледные, холодные начертания самых справедливых и прекрасных предметов вдохновения в поэзии первой половины прошлого века с теплыми, живыми и дышащими жизнью картинами наших дней, мы чувствуем, что в современной литературе произошло великое восхождение: возрастание не только наслаждения от поэзии, но и ее силы» (Childe Harold’s Pilgrimage, 1818: 119). На такие оптимистичные мысли критика вдохновило творчество Байрона, которое на протяжении ряда лет на страницах журнала осуждали именно за мрачность и уныние. Здесь особенно заметно, как под воздействием обаяния поэтического дара великого Байрона эволюционируют взгляды литературного критика от полного неприятия готики и романтизма к их пониманию и признанию ценности новых эстетических достижений романтической литературы. Так, в конце второго десятилетия XIX века очередное произведение Байрона было принято на страницах журнала «Эдинбургское обозрение» уже как бесспорное достижение гения, а его мастерство и влияние на читателей заставило автора последнего материала предсказать и великий расцвет английской поэзии в самом скором времени.
Выводы
На протяжении трех десятилетий журнал «Эдинбургское обозрение» посвящал свои материалы не только творчеству лорда Байрона, но и многим другим английским писателям начала XIX столетия. В его обзорах представлены сочинения Вальтера Скотта, поэтов Озерной школы Вордсворта, Кольриджа, Саути и ряда других популярных авторов начала века. Но история взаимоотношений журнала с уникальной творческой личностью Байрона, которого критики быстро окрестили «благородный автор», крайне показательна.
Отношения начинаются с полного неприятия и разрыва, вызванного, прежде всего, идеологическими и эстетическими противоречиями. Первый сборник поэта «Часы досуга» был пробой пера молодого аристократа и, естественно, не мог быть избавлен от ученичества, подражательности, за что и ухватился анонимный рецензент. Критику не понравилось в сборнике льющее через край личностное начало, которое он приписал аристократическому чванству автора. Байрон был оскорблен и ответил сатирой, где резко расправился с «шотландскими обозревателями», а заодно и со всей английской романтической литературой, не желая признавать за ними приоритет в создании многих приемов новой поэтики романтизма. Он осудил за «темноту и дикость» всех, кто обращался к мотивам готической литературы, ничуть не стесняясь пить из того же источника, и был готов обвинять Саути в низкопоклонстве перед двором, хотя иронический стиль «поэта-лауреата» стал фирменным стилем и титулованного автора.
Критики «Эдинбургского обозрения» оказались перед сложным выбором: Байрон был крайне противоречивой фигурой, противоречащей самому себе в декларациях и творчестве. Он восхищался А. Поупом и обещал подражать только ему, а сам последовательно разрушал классицистический канон во всех его проявлениях: системе жанров, сюжетосложении, языке, модели героического, мрачной и трагической атмосфере повествования, отсутствии дидактики и в общественной сатире. Список можно продолжать и далее. У журнальных критиков (Брума, Джеффри), превыше всего ценивших в литературе идеалы, созданные просветительским классицизмом, подобные вольности не могли не вызывать отторжения, отсюда и неизменные критические замечания в адрес выходивших в свет знаменитых поэм Байрона. Раздражало все, от этики до эстетики и философии. Но литературный вкус и громкий успех поэзии Байрона в обществе диктовали совсем другие рецензии. Новаторство Байрона, уничтожавшее все прежние представления о литературе как о застывшей концепции прекрасного, иногда поражает и восхищает его рецензентов. Байроническая «страсть» властно завладевала читателем и не отпускала до последней точки в тексте. Было невозможно бороться с непреодолимым обаянием этой титанической личности, этого творческого гения, стремившегося все пересоздать и переделать по-новому. Байрон был особо обворожителен как собеседник, и его лирические отступления составляли важнейшую часть его поэзии. Так, смиряясь с идеологически чуждым поэтом, обозреватели «Эдинбургского обозрения» постепенно принимали новую эстетику романтизма, они смягчали свои оценки не только в отношении сочинений мятежного лорда, но заодно и других романтических поэтов. Для слабых нервических личностей жесткая критика «шотландских обозревателей» могла бы стать губительной, но для титанической фигуры Байрона она оказалась благотворной. Он сам перевоспитал своих «воспитателей» научил их смотреть на литературу шире и объемней. В конце концов Джеффри вынужден был признать собственное время, то есть время творчества Байрона, одной из вершин в развитии английской литературы. Заслуги Байрона в этом преображении трудно переоценить.
Примечания
Библиография
Аносова О.Г. Особенности развития литературной критики английского романтизма на страницах периодических изданий // Полилингвиальность и транскультурные практики. 2008. №3.
Байрон Дж.Г. Паломничество Чайльд-Гарольда. М.: «Художественная литература», 1972.
Байрон Дж.Г. Часы досуга. Режим доступа: http://plescheev.lit-info.ru/plescheev/stihi/bajron-chasy-dosuga/predislovie-veselovskij.htm (дата обращения: 10.12.2021).
Еремин В.С. Шотландский литературно-критический журнал “the Edinburgh Review”: взгляд из XXI века // История и историческая память. 2018. № 16.
Жирмунский В.М. Из истории западноевропейских литератур. Л.: «Наука», 1981.
Кобелева Е.В. «Озерная школа» поэзии и становление английского романтического канона // Вестник Рязанского гос. ун-та им. С. А. Есенина. 2010. № 27.
Моруа А. Дон-Жуан, или Жизнь Байрона. Собр. соч.: в 10 томах. Т. 4. М., 2001
Пикок Томас Л. Аббатство кошмаров // Усадьба Грилла. М.: Наука, 1988.
Соловьева Н.А. Английский предромантизм и формирование романтического метода. М., 1983.
СоловьеваН.А. У истоков английского романтизма. М., 1988.
Abrams M.H. (1953) The Mirror and the Lamp: romantic theory and the critical tradition. New York: Oxford Univ. Press. Available at: https://archive.org/details/mirrorlampromant00abrarich
Byron G.G. (1808) Hours of Idleness: A series of poems, original and translated. Edinburgh review. Vol. 11. No 22. Pp. 28–289.
Byron G.G. (1812) Childe Harold’s Pilgrimage: A Romaunt. Edinburg Review. Vol. 19. No 38. Pp. 466–477.
Byron G.G. (1813) The Giaour, a Fragment of a Turkish Tale. Edinburg Review. Vol. 21. No 42. Pp. 299–309.
Byron G.G. (1816) Childe Harold’s Pilgrimage, Canto the Third. By Lord Byron’s poetry. The Prisoner of Chillion, and Other Poems. Edinburgh Review. Vol. 27. No 54. Pp. 277–310.
Byron G.G. (1817) Manfred, a Dramatic Poem. Edinburg Review. Vol. 28. No 56. Pp. 418–431.
Byron G.G. (1818) Childe Harold’s Pilgrimage, Canto the Fourth. Edinburgh Review. Vol. 30. No 59. Pp. 87–120.
Christie W. (2009) The Edinburgh Review in the Literary Culture of Romantic Britain: Mammoth and Megalonyx. London: Pickering & Chatto.
Demata M., Wu D. (eds.) (2002) British Romanticism and the Edinburgh Review: Bicentenary essays. New York: Palgrave Macmillan.
Ferris I. (2012) The Debut of The Edinburgh Review, 1802.Available at: https://branchcollective.org/?ps_articles=ina-ferris-the-debut-of-the-edinburgh-review-1802 (accessed: 19.06.2022).
Houtchens C.M. (1966) The English Romantic Poets and Essayists: A Review of Research and Criticism. New York. Available at: https://archive.org/details/englishromanticp00hout
Klancher J. (1987) The Making of English Reading Audiences 1790–1832. Madison: U of Wisconsin Print.
Morgan P. (1970) Carlyle, Jeffrey and the Edinburgh Review. Neophilologus 54 (3).
Pittock M. (ed.) (2011) The Edinburgh Companion to Scottish Romanticism. Edinburgh: Edinburgh University Press.
Sanders A. (1994) The Short Oxford History of English Literature. Oxford: Clarendon Press.
Swaim B. (2009) Scottish Men of Letters and the New Public Sphere 1802-1834. Lewisburg: Bucknell UP Print.