Д.Н. Свербеев и славянофилы

 

Ссылка для цитирования: Пирожкова Т.Ф. Д.Н.  Свербеев и славянофилы // Медиаскоп. 2020. Вып. 2. Режим доступа: http://www.mediascope.ru/2622
DOI: 10.30547/mediascope.2.2020.6

 

@ Пирожкова Татьяна Федоровна

доктор филологических наук, профессор кафедры истории русской литературы и журналистики факультета журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова (г. Москва, Россия), ruslit.msu@yandex.ru

 

Аннотация

Статья посвящена неизученному вопросу о взаимоотношениях Д.Н. Свербеева и славянофилов, особому месту, которое он занимал среди враждующих группировок общественной мысли XIX в. − западников и славянофилов. В статье также анализируются причины, приведшие к прекращению жизни московских салонов − в сороковые годы западники и славянофилы встречались именно в доме Свербеева на Тверском бульваре¹.

Ключевые слова: западники, славянофилы, салон, мемуары.

 

В историю русской общественной мысли XIX в. Д.Н. Свербеев вошел, во-первых, как автор превосходных мемуаров − его «Записки» в двух томах в 1899 г. изданы дочерью С.Д. Свербеевой²  и переизданы − в серии «Литературные памятники» − в 2014 г. с не публиковавшимися ранее фрагментами, очерками и заметками, объемный том в 70 печатных листов³; во-вторых, как хозяин салона, где в 1830–1840 гг. встречались западники и славянофилы. Здания эти сохранились до наших дней и хорошо известны москвичам: во второй половине 1830-х гг. семья жила в здании, где сейчас находится Дом журналиста, а в 1840-е гг. западники и славянофилы по пятницам сходились у Свербеевых в доме, где ныне помещается Литературный институт. Салон просуществовал до начала пятидесятых годов и был центром интеллектуальной и культурной жизни Москвы.

Особенность этой супружеской четы (Дмитрий Николаевич − бывший дипломат, служил в русской миссии в Швейцарии, его жена Екатерина Александровна − из аристократической семьи Щербатовых, очаровательная красавица) заключалась в том, что Екатерина Александровна была славянофилкой, но достаточно умной, чтобы избежать исключительности групповых пристрастий, а Дмитрий Николаевич скорее западник, чем славянофил.

Современники знали о том, что Свербеев «не разделял славянофильских убеждений жены…» (Чичерин, 1997: 105). Даже тогда, когда оба стана − западников и славянофилов − находились «на барьере», по словам А.И. Герцена, Дмитрий Николаевич сохранял самостоятельность своих суждений. Лица, оказавшиеся в промежуточном положении, − В.Ф. Одоевский, Н.А. Мельгунов и др. − обычно вызывали недовольство враждующих группировок, желавших «прикрепить» их к определенному лагерю. Но Свербеев умел так поставить себя, таким весом обладало его слово, что окружающие глубоко уважали его мнения, независимо от того, соглашались с ними или нет. Если верить Гоголю, «это лучшая репутация в нынешнее время»⁴. Достаточно сказать, что Константин Аксаков, самый несговорчивый в славянофильском кружке, совершенно лишенный в отношениях с людьми всякой гибкости, характеризовал Свербеева как «человека из небольшого числа таких людей, к которым имею уважение самое глубокое и сильное»⁵.

Писавшие о записках Свербеева в дореволюционное и в наше время отмечают их объективность, спокойный, уравновешенный тон (Журнал министерства народного просвещения⁶; Медведева, 2014: 693), что отчасти справедливо. Свербеев неторопливо рассказывает о своей жизни, о родителях, заканчивает рассказ женитьбой, как в сказке: в начале 1827 г. сделал предложение «восемнадцатилетней княжне Екатерине, которая мне очень нравилась, и получил согласие» (с. 458)⁷.

Складывается впечатление, что в мемуарах не может идти речь ни о западниках, ни о славянофилах и вообще о людях сороковых годов, поскольку они закончились на начале 1827 г., когда ни тех, ни других не существовало. Исследовательница мемуаров Т.В. Медведева (2014: 695) считает, что Свербеев имел намерение довести их до 1860-х гг., не приводя, впрочем, никаких свидетельств мемуариста по этому поводу. Однако родившийся в 1799 г. и писавший «Записки» на склоне лет, перед смертью, даже не писавший, а диктовавший их дочери, потому что руки уже не слушались, Свербеев не мог иметь твердой уверенности, что доведет повествование до1860-х гг. или хотя бы до 1840-х гг., а, может быть, и не имел намерения это делать, не желая вести ретроспективную полемику с умершими деятелями, не могущими ему возразить. Глубокие характеристики деятелям сороковых годов уже были даны в «Былом и думах», а соревноваться с А.И. Герценом − позиция заведомо невыгодная, ибо в искусстве создания психологических портретов своих современников он не имел соперников. Хотя Свербеев всем мемуаристам советовал подражать «Былому и думам» Герцена, лукаво добавляя: «если только сумеют» (с. 503).

Между тем тон свербеевских записок − это кажущийся эпический спокойный тон, а мемуарист − не бесстрастный повествователь о том, что происходило в его доме и на его глазах. Внимательный читатель мемуаров Свербеева заметит, что славянофилов он судит, как правило, более строгим судом, чем западников. Для него трудно переносима их «народная кичливость» (с. 527). Порою даже «перегибает палку», возлагая на славянофилов «отчасти» ответственность за Крымскую войну, − дескать, лелеемые ими амбиции сумели навязать русскому правительству (с. 527), вступившему в войну, которая окончилась поражением для России.

Свое несогласие со славянофильскими идеями он в «Записках» выразил иногда «к слову», «между строк», как говорится, порою не называя адресата критики, а иногда со всей откровенностью, без утаиваний. «Заступники православия, − писал он о славянофилах, − и своей исключительностью, своим догматизмом, более или менее аскетическим, своими жалобами, стремлениями, требованиями, своею нетерпимостью ко всем другим вероисповеданиям далеко опередили законных и освященных учителей нашей церкви» (с. 526). Полемические стрелы выпущены прежде всего по адресу Хомякова, автора работ «Церковь одна» и других богословских трудов, вышедших за границей и запрещенных к ввозу в Россию «законными учителями церкви» до конца XIX в.

Еще «пламеннее», по словам Свербеева, славянофилы ратовали за народность. Язвительно писал мемуарист о тех, кто видел в русском народе «такие добродетели, такие достоинства, такую глубину премудрости, что если бы кто-нибудь из среды этого народа каким-нибудь чудом внезапно выучился читать и (что было бы еще чудодейственнее) уразумевал их туманно-германские возгласы, то всеконечно оцепенел бы от изумления при открытии в себе и себе подобных такой полноты человеческого совершенства. В исторических памятниках до-петровской Руси, уже частью известных и вновь усердно отыскиваемых, равно как в наших актах и грамотах, в русских сказках и песнях открывались любителями старины и народности такие элементы добра, правды, поэзии, просвещения, каких никогда не находил в них никакой беспристрастный читатель» (с. 526). Здесь Свербеев иронизировал прежде всего над Константином Аксаковым, который от всех славянофилов отличался мифологизацией народа, видя в нем исконные русские начала жизни, в крестьянине − носителя духовного идеала («высший идеал человека»). Однако объект критики не назван, как и в предыдущем тексте.

Если Свербеев с чем-либо или с кем-либо не соглашался, он ничего не таил, и никакая степень дружбы в данном случае не имела для него значения. Чижов был самым близким другом семьи Свербеевых в 1860–1870-е гг. Крупный экономический деятель, организатор банковского дела в России, строитель железных дорог, Чижов являлся сторонником протекционной (покровительственной) системы по отношению к отечественной промышленности и торговле − правительство, по его мнению, должно принимать защитные меры для предохранения страны от наплыва заграничных товаров, не проводить политику «широких дверей» для иностранцев. Не ссылаясь на Чижова, Свербеев спорит с ним: протекционная система, считал он, стесняет международные отношения, способствует «международной ненависти и насильственному разъединению общих для всего мира интересов в пользу мелких частных»; так, поворот в пользу свободной хлебной торговли в Англии натолкнулся на «преувеличенное стремление в каждом народе поддерживать исключительно свою национальность» (с. 395). Скрытая полемика с Чижовым искусно вставлена мемуаристом в рассказ о встреченном им в 1820-е гг. женевском часовщике Жане Франсуа Ботте, страдавшем от усердия многочисленных и разнообразных таможен при сбыте своего товара.

Свербеев работал над записками в то время, когда за границей печатался отдельными выпусками капитальный труд Ю.Ф. Самарина «Окраины России» (1868–1876). Он сложился на основе его «Писем из Риги», посвященных остзейскому вопросу, с рукописным вариантом которых в 1848 г. автор ознакомил свое окружение в Москве и в Петербурге. В Москве в течение нескольких вечеров автор читал «Письма» в свербеевском доме. Свербеев в 1848 г. выступил с возражениями на них, не скрыл несогласия от знакомых, что вынудило Самарина написать в ответ «мастерскую статью» (по словам С.Т. Аксакова), которую он в свою очередь прочел Свербееву: «…и тот остался ею доволен! Вероятно, не понял или притворился»⁸. Вероятно, дипломатично уклонился от оценок, не желая доводить споры до ожесточения⁹.

Когда же начали выходить «Окраины России», в памяти мемуариста ожили прения конца сороковых годов, и снова в тексте, без упоминания имени Самарина, он возобновил возражения ему. «У нас в обычае порицать немцев, − писал Свербеев, − и преимущественно остзейцев за их служебное долготерпение», за их службу «из-за хлеба», а между тем «немцы-труженики несравненно разумнее и полезнее на своих невидных местах, откуда не только не нужно, но даже и бесполезно устремлять свои полеты в воздушное пространство». Труженики эти честнее наших обыкновенных людей, бегающих за тем же хлебом, за местами, но которые не уживаются на службе и исчезают без шума (с. 414).

В записках Свербеев описал пребывание в Риге летом 1822 г. и то, как он любовался из окон гостиницы на «гранитную колонну с возвышающимся на верху ее двухглавым орлом ‒ памятник освобождения от рабства остзейских помещичьих крестьян». Событие «обращается теперь в укор благородному рыцарству этих провинций, представляя оное действовавшим тогда по одному своекорыстному расчету» (с. 573). Снова намек на книгу Самарина − неназванную, как и ее автор.

Местное население остзейских провинций, то есть латыши и эсты, в 1819 г. благодаря крестьянской реформе, проведенной за сорок с лишним лет до России, действительно получили личную свободу, но скорее номинальную, чем на деле, обставленную целым рядом ограничений, например, запретом крестьянам покидать губернию, к которой приписаны. Освобождение «благородное рыцарство» провело без земли, и великое дело освобождения привело, по мнению Самарина (1868: 83, 153), к еще большему закрепощению крестьян. Не желая вдаваться в «почин остзейский», Свербеев вовремя остановил свое перо − полемика «завела бы меня слишком далеко» (с. 573)¹⁰.

Но в очерке-некрологе «Н.И. Тургенев», опубликованном в «Русском архиве» 1871 г., Свербеев не удержался от полемики со славянофилами, не принимавшими путь безземельного освобождения крестьян. «Крестьянин без земли, что рыба без воды», − любил повторять Кошелёв. И Тургенев тоже «резко порицал остзейских помещиков за то, что они освободили своих латышей и эстов без земли», тогда как Свербеев защищал остзейских баронов, оправдывая их «понятиями того времени, в которое мысль о необходимости надела крестьян землею редко кому приходила в голову» (с. 495, 496).

Но иногда спор со славянофилами не запрятан в глубь текста, а выходит на поверхность, и автор выражает свои чувства и мысли прямо и открыто, недаром он имел репутацию человека независимого. Свербеев сожалел в записках о судьбе молодого и даровитого Валуева, который пал первой жертвой «напущенного на него славянства» (с. 154). В 1843 г., когда славянофилы еще не помышляли не только об издании журнала, но и сборников, он начал собирать, редактировать и готовить к выходу два сборника − «Синбирский сборник» и «Сборник исторических и статистических сведений о России и народах ей единоверных и единоплеменных» (оба вышли в 1845 г., в год его смерти, последний − после нее). Невероятно целеустремленный, фанатически преданный делу, трудолюбивый, он успевал заниматься и другими полезными делами (созданием склада русских книг в Лейпциге, откуда они расходились по всей Европе, изданием стихотворений Н.М. Языкова, изданием детского журнала «Библиотека для воспитания» и др.). Обладая недюжинными организаторскими способностями, всех окружающих побуждал к работе − в его комнатах трудились люди, работавших по домам он обходил или объезжал, контролируя их занятия, за что и был прозван Свербеевым «часовщиком», заводящим и проверяющим часы. Валуев буквально «сгорел» в 25 лет от интенсивности усилий, вернее ‒ интенсивность трудов привела к чахотке.

Другой жертвой, по мнению Свербеева, был поэт Н.М. Языков − «славянофилы раздразнили в нем религиозное и народное чувство» (с. 296). «Решительно неспособный кого бы то ни было ненавидеть», он написал тем не менее памфлеты на западников, на уважаемых Свербеевым личностей (Т.Н. Грановского, А.И. Герцена и П.Я. Чаадаева) − «К не нашим» (1844). Стихи Языкова перессорили западников и славянофилов, привели к разрыву отношений двух партий. Ранее существовала разница убеждений, но споры не превращались в ссоры, присутствовала дружеская снисходительность; теперь же, после стихов Языкова, возникла неприязнь, враждебность к противникам.

Не любя никакую исключительность, «литературные брани», Свербеев осудил поступок Языкова, который в присутствии Дмитрия Николаевича не решался заводить речь об этих «задорных стихах» и уговорил помалкивать о них «рукоплескавшим им славянофилам» (с. 296). Свербеев даже отказался сообщить стихи А.И. Тургеневу: «Эта площадная брань на людей достойных заслуживает одно отвращение»¹¹.

В предисловии к «Запискам» Свербеева, вышедшим в 1899 г., сын А.С. Хомякова Дмитрий Алексеевич написал, что умственная жизнь сороковых годов кончилась «спасительным для русской мысли раздвоением»¹². В умственной жизни сороковых годов Д.А. Хомяков участия не принимал: он родился в 1841 г., о благодатной атмосфере, там царившей, знать не мог.

А те, кто знал, переживали разрыв − после стихов Языкова − как болезненный процесс. Во-первых, рвались дружеские связи многих лет. Константин Аксаков, к примеру, с объятиями и поцелуями прощался с Герценом, на глазах которого были слезы (см. главу XXIX в «Былом и думах»).

Памфлеты Языкова пагубно сказались на судьбе русской мысли, которая пошла в расходящихся направлениях. В 1881 г., говоря об отсутствии резонанса во время издания своей газеты «Русь», Иван Аксаков привел удачное сравнение: «Сидишь точно на дне колодца» (Бадалян, 2016: 50). Если допустимо эту характеристику применить к середине сороковых годов, то стихи Языкова вынудили русскую мысль развиваться в замкнутом пространстве, внутри колодцев − мысль не шлифовалась, не обогащалась от столкновения с мыслью противоположной, не пополнялась за счет другой.

Стихи Языкова самым неблагоприятным образом сказались и на судьбе свербеевских пятниц. Хотя накопилось много «горючего материала»¹³, Свербеев старался мирить противников − но без особого успеха. А.И. Тургеневу в 1845 г. он сообщал о трудности собственного существования посреди противоположных партий: «…теперь печатные, письменные и словесные прения этих партий между собою становятся очень неприятными для тех, которые по опытности, характеру, чувству приличия и по положению своему в обществе не желают быть в них замешанными, а между тем имеют приятельские связи в обоих лагерях. В таком именно положении нахожусь я. Все мои старания успокоить враждующих оказались напрасными, и мне уже остается заботиться не о прекращении ссоры между моими приятелями, но о том, чтобы надо мною самим не разразилось негодование той или другой стороны за мои сношения с обеими…»¹⁴.

Свербеев справедливо считал, что жизнь в «особых, замкнутых кружках, особливо московских», отупляет даже даровитых людей (с. 298). С большой горечью и с сожалением он писал в мемуарах: «Резкое отделение противников на две партии уничтожило литературные салоны. Хозяева, избегая слишком сильных споров и неприятных столкновений, перестали принимать на свои вечера, а когда и принимали, то уже одних коротких знакомых из этого круга» (с. 528). Мемуарист писал прежде всего о собственном доме.

Вероятно, решение прекратить обоюдные встречи по пятницам было принято Свербеевыми сообща. Екатерина Александровна, наблюдавшая за спорами в своей гостиной, тоже видела многое: и то, что споры иногда ведутся ради споров, имеет место «дразнение», от которого подустали и присутствующие, и хозяева, в чем убеждает нас ее горькое признание славянофилу А.Н. Попову в 1848 г.: «Зима [1849 г. − Т.П.] у нас будет мирная − авось вечеров не будет. Так много поссорившихся, что едва ли возможно будет сходиться как бывало. Один Алек<сей> Ст<епанович> [Хомяков. − Т.П.] всегда готов на дразнение, и он авось-либо уже устал от этой старой и скучной шутки и шутка эта дошла до невозможности; продолжать ее мудрено, по крайней мере мне так кажется»¹⁵.

Кружок сам собой собрался, организовался в свербеевском доме и сам собою распался: в августе 1844 г., уступая настояниям строгого отца, Самарин отправился на службу в Петербург, затем несколько лет работал в провинции; получив в 1853 г. отставку, занялся после смерти отца управлением фамильными имениями в Самарской губернии; в 1845 г. умер Валуев, в 1849 г. − Панов, продолживший после Валуева издание славянофильских сборников; неудача Ивана Киреевского с выпуском «Москвитянина» в 1845 г. заставила его «затвориться» в Долбине Калужской губернии, родовом имении отца; Попов в конце 1845 г. уехал служить в Петербург; Чижов после ареста III отделением в 1847 г. несколько лет вынужден был провести на Украине и только в 1857 г. вернулся в Москву.

Понес потери и кружок западников: в начале 1847 г. выехал за границу Герцен, в 1848 г. переехал в Петербург Кавелин, Чичерин, сдав выпускные экзамены в Московском университете, весь оставшийся 1849 г. провел в деревне в Тамбовской губернии.

В 1850 г. салон Свербеевой преобразовался − хозяева «переменили декорации» − вместо пятниц, чтобы отучить постоянных посетителей от дома, стали устраивать балы − они случаются не каждую неделю, и никаких умственных страстей, никаких споров. «<…> преобразование салона [Свербеевых. − Т.П.], − считал Чичерин, − не послужило ему в пользу. В нем не было ни светского веселья, ни литературного одушевления» (Чичерин, 1997: 105). Разумеется, это не собрание интеллектуалов, ведущих до трех часов ночи диспуты о категориях диалектики или об условности в искусстве. И публика другая, и с другой целью собранная − повеселиться, потанцевать. Константин Аксаков был глубоко опечален переменой и не находил себе места: «Свербеев дает балы к великому отчаянию Аксакова [К.С. Аксакова. − Т.П.]», ‒ сообщал Кошелёв¹⁶.

Чичерин полагал, что балы Свербеевы устраивали «для взрослых дочерей» (Чичерин, 1997: 105)¹⁷, намекая на желание родителей выдать их замуж, что совершенно неверно.

Вряд ли Чичерин или Константин Аксаков знали во всех подробностях о нелегких домашних обстоятельствах Свербеевых − в воспоминаниях сына Дмитрия Николаевича А.Д. Свербеева содержится информация о том, что старшая дочь, Варвара, особенно любимая братьями и сестрами («Веселая, жизнерадостная, замечательно красивая»), была тяжело больна¹⁸ (болезнь не названа), из-за чего годами вела домашний образ жизни, и поездка Екатерины Александровны за границу в 1851–1852 гг. с дочерьми Варварой и Екатериной предпринималась с единственной целью поправки здоровья больной дочери.

Весть о смерти Гоголя в феврале 1852 г. застала Екатерину Александровну в Дрездене. Дмитрий Николаевич сообщил жене, что «наши общие приятели» (Хомяков, Аксаковы, Кошелёв, Самарин) с шумом и криками затеяли спор о месте отпевания Гоголя, настаивая на приходской церкви, а не университетской (с. 857) (предложение Грановского, поскольку Гоголь являлся почетным членом Московского университета). Потребовалось вмешательство генерал-губернатора графа А.А.  Закревского и попечителя Московского университета В.И. Назимова, настоявших на проведении отпевания в университетской церкви святой Татианы. Свербеев досадовал о препирательстве, произведшем такой «невыгодный говор по городу»: «многих рассердили, тех, которые поумнее, насмешили и не успели ни в чем. Решительно их раздражение доходит до крайности и к великому несчастью вносится в общественную и частную жизнь». Примечателен вывод, сделанный Свербеевым: «К несчастью, этот новый печальный случай лучше всего доказывает, что общение с ними невозможно»¹⁹. Дошло до того, что вечера в отсутствие жены Свербеев проводил только в семейном кругу, не желая встречаться с приятелями.

Итог нерадостный: и вышеприведенное письмо Свербеевой Попову 1848 г., и процитированное письмо ее супруга 1852 г. убеждают в том, что главными виновниками размежевания кружков и прекращения личных отношений их участников хозяева «пятниц» считали именно славянофилов.

Многие люди, жившие в 1860–1870-е гг., уже не застали никаких приемов у Свербеевых и знали о их необыкновенной атмосфере и блестящих посетителях в основном по воспоминаниям современников.

Восстанавливая в памяти вечера у Свербеевых в 1840-е гг., известный юрист, историк, философ К.Д. Кавелин писал в 1874 г. после смерти Дмитрия Николаевича одной из его дочерей: «Ваш дом и Ваше семейство принадлежат к истории русской культуры и умственного развития России. Ничего подобного теперь нет, и молодым поколениям негде воспитываться и складываться, как мы воспитывались и складывались в Вашем салоне»²⁰.

 

---

Примечания

1. Работа выполнена при поддержке РФФИ (проект № 19-012-00105/19; «Переписка И.С. Аксакова и Е.А. Свербеевой»).
2. Записки Дмитрия Николаевича Свербеева (1799–1826). М.: [изд. Софьи Свербеевой] (типо-лит. т-ва И.Н. Кушнерев и К°), 1899. (В части тиража на обложке ошибочно указано отчество мемуариста − Иванович).
3. Свербеев Д.Н. Мои записки / изд. подг. М.В. Батшев, Т.В. Медведева; отв. ред. С.О. Шмидт. М.: Наука, 2014.
4. Гоголь Н.В. Полн. собр. соч. М., 1952. Т. XIII.
5. Письмо Д.Н. Свербееву без даты // РГАЛИ. Ф. 472. Оп. 1. № 48. Л. 1 об.
6. Журнал Министерства народного просвещения. 1900. Т. CCCXXX. С. 408–410.
7. Свербеев Д.Н. Указ. соч. Здесь и далее страница цитаты дается в текстев круглых скобках.
8. Письмо С.Т. Аксакова И.С. Аксакову от 15.XI.<1848 г.> // НИОР РГБ. Ф. 3 (ГАИС/III). К. III. № 22в. Л. 18.
9. Такова, по-видимому, была тактика Д.Н. Свербеева: когда споры достигали опасной для отношений степени остроты, он их прекращал. Так, в начале 1864 г. Свербеев прислал из Штутгарта, где тогда находился, критические замечания Ивану Аксакову на издаваемую им газету «День» (они касались в основном религиозных вопросов). Издатель очень горячо и подробно возражал, Свербеев не стал обострять полемику, прислав примирительное письмо − дескать, не имеет под рукой в настоящее время номеров «Дня», писал по памяти, просил свои заметки не доводить до печати.
10. Нам не известны причины, приведшие к тому, что к 1869 г., году смерти князя В.Ф. Одоевского, отношения между Д.Н. Свербеевым и Ю.Ф. Самариным были прерваны из-за какой-то обиды Самарина − возможно, по поводу его «остзейской»  книги «Окраины России», первый выпуск которой вышел в 1868 г. Но на панихиде все друзья Одоевского собрались вместе, и Свербеев, не склонный к усугублению отношений, «крепко пожал» руку Самарина, после чего вечером того же дня получил от него следующее послание: «М[илостивый] г[осударь] Дмитрий Николаевич. В виду воплощенной кротости, которую мы сегодня положили во гроб, мне стало совестно и стыдно моей неуместной обидчивости. Вы давно исполнили все то, чего я только мог ожидать от вас, и теперь остается мне перед вами повиниться и попросить вас забыть прошлое. Глубоко вас уважающий и искренно вам преданный Юрий Самарин. 28 февраля (1869 г.)» (Свербеев Д.Н. Указ. соч. С. 854).
11. Письмо А.И. Тургеневу <1845 г.> // РО ИРЛИ. Ф. 598. Оп. 1. № 891. Л. 117. Копия.
12. [Д.А. Хомяков]. Несколько слов о Дмитрии Николаевиче Свербееве // Мои записки. М., 2014. С. 6.
13. Бессонов Петр. Князь Владимир Александрович Черкасский // РА. 1878. Кн. 2. С. 206.
14. РО ИРЛИ. Ф. 598. Оп. 1. № 891. Л. 4. Копия.
15. Письмо от 7.XII.(без года), датируемое нами 1848 г. по упоминанию в нем о смерти Е.А. Елагиной, случившейся в этом году // РГАЛИ. Ф. 472. Оп. 1. № 642. Л. 25. Машинописная копия.
16. Письмо А.Н. Попову от 1.II.1850 г. // РА. 1886. № 3. С. 353.
17. К этому свидетельству современника с доверием отнеслись и исследователи, объяснившие изменения в укладе жизни свербеевского дома наличием «подросших дочерей, которым надо было искать подходящих женихов» (Батшев,2014: 657).
18. РГАЛИ. Ф. 472. Оп. 1. № 103. Л. 20. О болезни В.Д. Свербеевой упомянуто и в дневнике Е.И. Поповой, которая написала о расстройстве нервов (Дневник Елисаветы Ивановны Поповой. СПб, 1911. С. 231).
19. Свербеев Д.Н. Указ. соч. С. 857.
20. Голицын Н.В. П.Я. Чаадаев и Е.А. Свербеева (Из неизданных бумаг Чаадаева) // ВЕ. 1918. Кн. 1–4. С. 234.

 

Библиография

Бадалян Д.А. «Колокол призывный»: Иван Аксаков в русской журналистике конца 1870-х – первой половине 1880-х годов. СПб: Росток, 2016.

Батшев М.В. Дмитрий Николаевич Свербеев: эскиз биографии // Свербеев Д.Н. Мои записки. М.: Наука, 2014. С. 643−661.

Медведева Т.В. Дмитрий Николаевич Свербеев как зеркало русской мемуаристики // Свербеев Д.Н. Мои записки. М.: Наука, 2014. С. 675−698.

Самарин Ю.Ф. Окраины России. Серия первая: Русское Балтийское поморие. Прага: тип. д-ра Ф. Скрейшовского, 1868. Вып. 1.

Чичерин Б.Н. Москва сороковых годов / вступ. ст. и коммент. Т.Ф. Пирожковой. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1997.