Languages

You are here

Возможности использования политической экономии коммуникации в российской теории медиа

 

Ссылка для цитирования: Макеенко М.И., Кугушева А.А. Возможности использования политической экономии коммуникации в российской теории медиа // Медиаскоп. 2019. Вып. 4. Режим доступа: http://www.mediascope.ru/2574
DOI: 10.30547/mediascope.4.2019.1

 

© Макеенко Михаил Игоревич
кандидат филологических наук, доцент кафедры теории и экономики СМИ факультета журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова (г. Москва, Россия), makeenko.mikhail@smi.msu.ru

© Кугушева Анна Андреевна
выпускница аспирантуры факультета журналистики МГУ имени М. В. Ломоносова, редактор программ детско-юношеского телеканала «Карусель» (г. Москва, Россия), 3497231@gmail.com

 

Аннотация

Авторы статьи обращают внимание на ограниченное использование в современном российском академическом дискурсе политэкономических подходов к изучению развития и функционирования медиа и коммуникации. В рамках разбора кейса, связанного с исследованием проявлений интересов собственников федеральных телеканалов в новостных выпусках, демонстрируется эффективность использования инструментов политэкономии медиа при анализе полученных эмпирических данных. Более активная интеграция политической экономии медиа и коммуникации представляется важнейшим элементом для развития теории медиа в России и понимания российской специфики массовой коммуникации1.

Ключевые слова: политическая экономия медиа и коммуникации, парадигмы исследований, социальная стратификация, общественное устройство, теория медиа.

 

Политическая экономия (политэкономия) медиа и коммуникации уже на протяжении нескольких десятилетий является важной составляющей одной из двух базовых парадигм исследований коммуникации, выделяемых в западных и, шире, в глобальных научных сообществах. Еще в 1941 г. Пол Лазарсфельд, рассуждая о специфике разрабатываемого им подхода и позиций, выраженных в первых англоязычных работах Марка Хоркхаймера и его единомышленников, обозначил их как условно «административный» и «критический», соответственно. Основной сферой научных интересов в рамках первого были прежде всего функции медиа и непосредственные эффекты массовой коммуникации, в то время как второй был ориентирован на изучение форм организации и контроля медиа, их институционального устройства, индустриализации рабочих практик и других вопросов, связанных с их общественной ролью и значимостью, а также широкими социальными последствиями коммуникации.

Позднее в обзорных работах других выдающихся исследователей это разделение было закреплено (Rogers, 1981; Smythe, van Dinh, 1983), а в отдельных случаях расширено за счет авторского видения и иных парадигм, традиций или школ (Rosengren, 1983; Katz, 1987; Fink, Gantz, 1996). При этом выделение критической традиции сохранялось в любой из упомянутых классификаций.

Для изначально «административной» парадигмы, которая позднее классифицировалась как социологическая, эмпирическая или эмпирико-функционалистская (Кирия, Новикова, 2017; Дунас, 2017), характерно представление о медиа как о части социальной системы, выполняющей определенные функции, главной из которых является содействие выполнению важнейших функций индивидов и групп – их адекватному развитию и взаимодействию, а также потреблению (экономика – воздействие рекламы) и голосованию (политика – политические дискуссии и пропаганда). В этом контексте в центре исследовательского интереса оказываются два последних элемента из модели (формулы) коммуникации Г. Лассуэлла (1948) – аудитория («кому говорят») и эффекты («с каким эффектом»). И основной исследовательский интерес сосредоточивается на механизмах и последствиях (эффектах) воздействия медиа в обществе (Брайант, Томпсон, 2004).

Развитие критической парадигмы отталкивалось от наработок критической теории (critical theory), к авторам базовых идей и концепций которой можно отнести представителей Франкфуртской школы, Л. Альтюссера, А. Грамши (подр. см.: Кирия, Новикова, 2017; Назаров, 2010). Оно было связано с понимаем широкого социального контекста функционирования медиа. В 1960−1970-е гг. важнейшими направлениями для парадигмы стали британская школа cultural studies (Thompson, 1964; Hall, 1973) и англо-североамериканская и французская волны политической экономии коммуникации/медиа (Smythe, 1960, 1977; Schiller, 1969; Murdock, Golding, 1973; Mattelart, Piemme, 1980). В рамках данной работы не ставится задача подробно разбирать особенности отдельных направлений, поэтому обратим внимание на общие признаки внутрипарадигмальных течений, в частности на зависимость от марксисткой философии и социологии и адаптацию таких ключевых ее понятий, как социальный класс, труд, капитал, базис (производственные отношения), надстройка (идеология), власть. Для представителей cultural studies ключевой стала концепция «культуры / культур», совокупности характеристик разных социальных групп, которые играли определяющую роль в опосредованной медиа коммуникации (находящихся под контролем представителей доминирующего класса) между классами, напрямую влияя на процессы кодирования и декодирования сообщений.

В рамках же политэкономии акцент делался на экономические и тесно переплетенные с ними политические классовые интересы, которые стоят практически за любым решением и действием, связанным с направлением (международная экспансия, культурный империализм (Schiller, 1969)), структурированием/контролем (McChesney, 1999) или содержанием (Dorfman, Mattelart, 1975; Herman, Chomsky, 1988) коммуникации. В этом контексте акцент делается на таких элементах формулы Г. Лассуэлла, как «кто говорит» (капитал, собственность/владение/контроль, интересы/эксплуатация), «что говорит» (идеология, пропаганда, манипуляция, стандартизация контента, коммодификация контента) и «через какой канал» (структура, экономика, механизмы финансирования, индустриализация, концентрация / монополизация, медиаполитика, возможности / ограничения доступа, глобализация, производство / труд / эксплуатация). Классическая западная политэкономия коммуникации развивает основные идеи критики капиталистического классового социального устройства, в котором система и контент медиа способствуют ограничениям «справедливости, равенства и общественного блага» (Golding, Murdock, 1991).

 

Сложности развития политэкономии медиа в России

В 1970−1980-е гг. в СССР эмпирическая/социологическая (Gitlin, 1978) парадигма получила широкое развитие (Фирсов, 1971; Грушин, Оников (ред.), 1980; Дридзе, 1984; Свитич, 1986), к ее методическим и методологическим достижениям ведущие российские специалисты по проблемам массовой коммуникации обращаются до сих пор (Новикова, 2015; Коломиец, 2018). В то же время политическая экономия была представлена в академическом дискурсе преимущественно переводными работами (Шиллер, 1980), а из отечественных авторов к теме, по сути, обращался лишь С.И. Беглов (1969). Очевидно, что на том временном этапе советская действительность не могла быть объектом для критического анализа в марксистском ключе (С.И. Беглов тоже исследовал материал капиталистических стран), поэтому расстановка научных приоритетов внутри исследований массовой коммуникации того периода вполне объяснима.

Однако нам представляется интересным, что по прошествии почти 30 лет развития страны в экономических и социальных реалиях, которые можно назвать «российским капитализмом», мы по-прежнему почти не видим критического политэкономического направления в рамках отечественной теории медиа. В небольшой библиографии, которую можно было бы составить, преобладают работы, основанные на анализе достижений зарубежных классиков (Сапунов, 2005; Кирия, 2009) и ведущих современных авторов (Декалов, 2018), или обзорные статьи о текущем развитии медиарынков за рубежом (Сапунов, 2017). О критической теории и политической экономии медиа отечественный читатель по-прежнему узнает преимущественно из учебников и учебных пособий (Кирия, Новикова, 2017; Назаров, 2010; Бакулев, 2010), рассказывающих о зарубежных теоретических концепциях.

Безусловно, периодически появляются работы, затрагивающие те или иные ключевые для политэкономии коммуникации проблемные зоны на российском материале. Среди них наибольший критический потенциал, а иногда и пафос содержат описания и исследования взаимодействия власти и медиа в рамках политических процессов (Засурский, 1999, 2001; Лозовский, 2001; Kiriya, Kachkayeva, Naumova, Rogers, 2012; Качкаева, 2013; Kazun, Kazun, 2019), хотя нельзя не отметить, что анализ в большинстве случаев идет на уровне отношений власти и общества как целостных образований, без акцентов на отдельных социальных стратах (классах). Еще одно важное для концептуального понимания функционирования медиа направление ориентировано на совмещение критической теории с методическими инструментами институциональной экономики (Долгин, 2006), которое к отечественному контексту (Кольцова, 1999, 2001; Кирия, 2010) применялось, например, при анализе медиапиратства как неформального института (Kiriya , 2012) или договоров на информационное обслуживание в регионах (Довбыш, 2017). В то же время работы в области медиаэкономики носят пока в гораздо большей степени фиксирующий, а не интерпретирующий характер: это справедливо для таких потенциально важных для политической экономии тем, как концентрация собственности (Блинова, 2000; Засурский, 2001; Смирнов, 2014), формирование руководящих органов медиапредприятий (Макеенко, Смирнов, 2009), работа современных журналистов (Пасти, 2004; Vyrkovsky, Galkina, Kolesnichenko, Obraztsova et al., 2019). Развитие осмысления собранного эмпирического материала чаще технологично, идет в направлении совершенствования методик исследования (Смирнов, 2017; Мухаметов, 2019), пока оставляя в стороне апелляцию к капиталу, контролю, индустриализации или эксплуатации.

Результаты нашего обзора показывают, что в российском академическом дискурсе интерес к критической политической экономии медиа (Hardy, 2014) пока минимален. Он ограничивается или упоминаниями ее достижений за рубежом, или разработкой на отечественном материале важных и близких ей тем, но без интерпретации результатов с использованием политэкономического инструментария. В этом контексте возникает вопрос о том, почему в России складывается такая ситуация, с чем может быть связан столь ограниченный интерес к одному из ключевых направлений в рамках крупной научной парадигмы.

Одним из самых простых вариантов ответа может быть предположение о том, что политэкономия медиа сегодня просто потеряла актуальность и для международного исследовательского сообщества. Но это не так. Ее значимость продолжает подтверждаться ведущими авторами (Mansell, 2004; Wasco, 2018; Fuchs, Qiu, 2018) на фоне политических, экономических и − что самое главное − технологических трансформаций. Последние вообще дают все больше материала для критических подходов, обосновывающих мысль об их роли в закреплении, а не трансформации присущих капиталистической системе общественных отношений недостатков (Garnham, 2004; Mansell, 2004; Golding, 2018; Mosco, 2018). При этом сохраняется и актуальность марксистских и неомарксистских подходов (Fuchs, 2009; Wittel, 2012; Kangal, 2016; Mosco, Fucks (eds.), 2016) как на уровне социальных обобщений, так и отдельных концептов – таких, как власть (Curran, 2002; Fuchs, 2015), труд и эксплуатация (Sevignani, Fuchs, 2013) или социальный класс (Garnham, 2004).

В этих условиях ответ необходимо искать в специфике современного российского академического дискурса. На наш взгляд, первая проблема для развития политэкономии медиа связана с нерешенными вопросами в отечественной социологии и − что гораздо шире − с общими тенденциями социально-экономического функционирования страны. В рамках данной статьи важнейшим вопросом для интерпретации ограниченного интереса к политэкономии становится наличие понимания того, при какой системе социальной стратификации мы живем. Если признать, что текущее социально-экономическое устройство России можно назвать капиталистическим, то почему в теории медиа практически не представлены базовые подходы к анализу характерной для него социальной коммуникации? А если согласиться с более специфическими концепциями, опирающимися на сугубо российские реалии, то почему они находятся, по сути, за пределами академического дискурса медиа?

Полагаем, что ответ на этот вопрос может быть связан со спецификой социологического контекста, в котором функционирует современный российский академический дискурс медиа и коммуникации. После распада Советского Союза и окончательной смены политического и экономического строя страны исследования журналистики и медиа пережили радикальную идеологическую трансформацию: из них была исключена любая левая социально-критическая составляющая. И − что особенно важно − за прошедшие почти 30 лет она в академическую среду не вернулась. Все это, в свою очередь, влияет на присутствующие в исследованиях журналистики и медиа концептуальные представления о том, в каком обществе мы живем. Наиболее частым вариантом стало некое универсальное, практически лишенное национальной специфики информационное общество, ставшее контекстом для анализа большинства российских коммуникационных процессов и феноменов (Засурский, 2007).

В этой ситуации размытыми оказываются многие принципиально важные для критического анализа критерии. Как показало изучение российских научных текстов (Вартанова (ред.), 2019) на тему журналистики и медиа, даже в 2012−2016 гг. наиболее часто упоминаемыми в них социологами оставались М. Кастельс, Д. Бэлл и Э. Тоффлер. Их представления об устройстве и динамике развития общества и социальной стратификации, безусловно, важны и интересны, но крайне далеки от тех, что лежат в основе критической теории, и − что важнее − от тех, на которых можно строить социальный контекст для понимания многих проблем современной российской массовой коммуникации. В частности, это проявляется в том, что в академических исследованиях медиа доминирует подход к стратификации, который можно назвать маркетинговым (разделение на потребительские группы по возрасту и месту проживания), в то время как политэкономический практически не заметен. По сути, единственной социальной группой за пределами маркетингового подхода, которая занимала на протяжении нескольких лет значительное место в отечественном академическом дискурсе медиа, была олигархия 1990-х гг. (Блинова, 2000; Засурский, 2001). Однако достаточно быстро под влиянием политических трансформаций в стране актуальность олигархии для теории медиа снизилась, а других социальных групп в методологическом аппарате не появилось.

В отсутствие адекватной критическому осмыслению социальной действительности стратификации в отечественной теории медиа снижается четкость и других ключевых понятий, например власти. В отличие от комплексных зарубежных политэкономических построений (Curran, 2002; Freedman, 2014), в российских исследованиях медиа (Вартанова, 2013; Качкаева, 2013) власть почти всегда четко ассоциируется с государством (особенно после выпадения олигархии). Причем государство выступает в качестве некоей сакральной субстанции, которая запрещает, разрешает, дает, забирает и т.д., но без понимания того, зачем и почему это происходит. В то время как в политэкономии медиа государственные институты действуют так или иначе, в частности потому, что могут выступать инструментами в борьбе разных социальных групп (классов), в российском контексте, в котором не адаптирована какая-либо адекватная нашим реалиям система социальной стратификации, государство выглядит самодостаточным и самостоятельным образованием, не связанным с конкретными социальными стратами.

Отсутствие широкого социального контекста сказывается и на результативности отдельных потенциально перспективных попыток привнесения в академический дискурс левых ценностных установок. Например, признание журналистики в качестве общественного блага (Иваницкий, 2015) при развитии темы может упираться в то, что без исторического российского институционального контекста институт журналистики и медиа оказывается при анализе как бы отделенным от других, а его проблемы выглядят исключительно внутренними, вызванными избыточной адаптацией рыночных механизмов (Иваницкий, 2010) или снижением профессиональных этических стандартов (Лозовский, 2001; Прохоров, 1998).

Разбирая вышеописанные примеры, вероятно, можно было бы предположить, что помимо скептического отношения отечественных исследователей медиа к марксистским подходам на сложностях в развитии политической экономии коммуникации сказывается и более широкий научный контекст. Например, отсутствие в отечественной социологии концептуальных основ для объяснения институциональных механизмов функционирования социально-экономических отношений, а также выработанных параметров анализа социальной стратификации и властных отношений. Сразу оговоримся, что это не так и российская социология в настоящее время предлагает широкий выбор методологических подходов для развития политэкономических интерпретаций медийных процессов и феноменов, пусть и за пределами марксистских.

 

Возможности использования политэкономии коммуникации: кейс изучения интересов собственников в телевизионных новостях

Подтверждение сделанного выше утверждения нам представляется полезным начать с разбора кейса, связанного с интерпретацией результатов, полученных при изучении проявлений интересов собственников крупных российских телеканалов в телевизионных выпусках новостей.

Непосредственными эмпирическими объектами для нас выступали сюжеты, транслировавшиеся в дневных выпусках новостей телеканалов НТВ и РЕН ТВ / «Пятый канал», принадлежащих «Газпром-Медиа Холдингу» («Газпром-Медиа») и «Национальной Медиа Группе» (НМГ), соответственно. Выбранные телеканалы являются крупнейшими, помимо «Первого канала» и «России 1», федеральными вещателями с собственными новостными службами и − что особенно важно − находятся в собственности у формально крупнейших частных медиахолдингов, владельцы которых и аффилированные частные и юридические лица, помимо решения пропагандистских и социальных задач государственного уровня, очевидно, имеют собственные деловые и иные интересы.

В рамках данной статьи будет рассмотрен кейс, который составили результаты исследования, связанные с новостным вещанием телеканалов «Национальной Медиа Группы».

Традиционно схемы владения российскими телеканалами и медиахолдингами, в которые они входят, сложны и даже запутанны, в этих схемах фигурирует множество юридических и физических лиц. Однако мы отобрали наиболее заметные компании (помимо самого медиахолдинга, это АБ «Россия») и крупную, хотя и непубличную фигуру современного политического и экономического истеблишмента (Юрий Ковальчук), по которым и производили основные замеры по НМГ. Помимо этого был проведен мониторинг сюжетов о ключевых дружественных (прежде всего, Юрию Ковальчуку) организациях и персонах: ОАО «Российские железные дороги» (РЖД) и их тогдашнем президенте (и бывшем коллеге Ю. Ковальчука) Владимире Якунине, ПАО «Аэрофлот» и его генеральном директоре Виталии Савельеве (бывший предправления АБ «Россия») и научно-исследовательском центре «Курчатовский институт», президентом которого являлся Михаил Ковальчук (подр. о методике см.: Макеенко, Кугушева, 2015).

Сбор эмпирических данных посредством мониторинга выпусков телевизионных новостей и контент-анализа новостных сюжетов проводился в два этапа (01.12.2013−28.02.2014 и 01.04.2015−31.07.2015), которые охватили разные по насыщенности периоды в истории страны последних лет. За два этапа в общей сложности было отсмотрено и проанализировано 1894 сюжета новостной службы РЕН ТВ и 1211 – «Пятого канала». На обоих этапах велась верификация значимости появлявшейся в телевизионных новостях информации, для чего параллельно проводился мониторинг новостных материалов (писали ли что-то об этих же событиях, что писали, в каком ключе), появлявшихся в те же самые периоды в нескольких ведущих новостных медиа страны: газетах «Ведомости», «Коммерсантъ», а также на сайтах информационных агентств «РИА Новости» (первый этап) и «Интерфакс» (второй этап).

Одной из причин, по которой это исследование было начато, стало наше сомнение в широко распространенном представлении о том, что чуть ли не весь новостной контент формально частных федеральных телеканалов является «государственной пропагандой». Анализ собранных данных позволил нам прийти к выводу о том, что это действительно не так (подробнее о результатах первого этапа см.: Макеенко, Кугушева, 2015), но, помимо этого, потребовал дополнительных политэкономических методологических критериев для анализа отдельных показателей.

При этом важно отметить, что информацию, связанную с деятельностью непосредственных владельцев и близких к ним корпораций (линейка «Газпром-Медиа» − «Газмпромбанк» − «Газпром»), гораздо активнее давал в эфир телеканал НТВ. Десятки сюжетов, особенно часто посвященных «Газпрому», можно отнести как к чисто экономическому новостному блоку, так и к сфере стратегических коммуникаций, направленных на достижение в большей степени имиджевого эффекта. Подобная стратегия, безусловно, интересна, но в контексте данной статьи специально не рассматривается, так как не выходит за рамки универсальных критериев политэкономического анализа.

 

Таблица 1. Присутствие значимых инфоповодов, связанных с деятельностью НМГ и АБ «Россия», в эфире РЕН ТВ / «Пятого канала» и в ведущих газетах и информагентствах

 

 

Событие, инфоповод

Сюжеты на телеканалах

Материалы в газетах

Материалы информагентств

Отношение к новости в прессе

Отношение к новости на телеканалах

Покупка АБ «Россия» доли в материнской компании мобильного оператора TELE 2

+

+

Нейтал.

Нет

Открытие В.В. Путиным счета
в АБ «Россия»

+

+

+

Нейтрл.

Положит.

Отказ Visa и MasterCard
от сотрудничества с АБ «Россия»

+

+

Нейтрал.

Нет

Назначение Владимира Тюлина заместителем гендиректора НМГ

+

+

Нейтрал.

Нет

Создание некоммерческого партнерства «Медиакоммуникационный союз»
(НП МКС)

+

+

Нейтрал.

Нет

Покупка НМГ 50% кинокомпании
«Арт пикчерс вижн»

+

+

Нейтрал.

Нет

 

В то же время данные, полученные по РЕН ТВ и «Пятому каналу» (см. табл. 1), дают возможность сделать выводы об иных подходах к использованию коммуникационного ресурса контролирующими их структурами. Сюжеты по линейке НМГ – АБ «Россия» – Юрий Ковальчук в эфире не появлялись: если на первом этапе Ковальчук и АБ «Россия» упоминались три и два раза соответственно, то на втором – всего один раз на двоих. Среди информационных поводов, не нашедших отражения в новостях рассматриваемых телеканалов, были, в частности, весьма заметные события деловой жизни страны, освещавшиеся (в отдельных случаях более десяти упоминаний за несколько дней) попавшими в нашу выборку газетами и информационными агентствами. Очевидно, что в данной ситуации прослеживается четкая коммуникационная стратегия Юрия Ковальчука, который стремится минимально присутствовать в СМИ и не афишировать собственные активы, что наиболее эффективно удается сделать именно с помощью подконтрольных телеканалов.

 

Таблица 2. Показательные инфоповоды, связанные с деятельностью «дружественных» владельцам РЕН ТВ / «Пятого канала» лиц и организаций, в эфире телеканалов и в ведущих газетах и информагентствах

 

 

Событие, инфоповод

Сюжеты на телеканалах

Материалы в газетах

Материалы информагентств

Отношение к новости в прессе

Отношение к новости на телеканалах

РЖД / В. Якунин

Запуск двухэтажного состава по маршруту «Москва-Адлер»

+

+

Нейтрал.

Положит.

Модернизация железнодорожной инфраструктры
в Сочи

+

Нет

Положит.

Строительство моста через Керченский пролив

+

+

Нейтрал.

Положит.

Рабочая встреча В.В. Путина и В. Якунина

+

Нет

Нейтрал.

Бал выпускников «Алые паруса»

+

+

Негатив.

Положит.

План строительства ж/д в обход Украины

+

Нет

Нейтрал.

Туристический сезон в Крыму

+

-

-

Нет

Положит.

Аэрофлот / В. Савельев

Благотворительная акция «У сердца два крыла»

+

Нет

Положит.

Снижение стоимости авиабилетов на полеты в Сочи на время Олимпийских игр

+

Нет

Положит.

Запуск бонусной программы для клиентов авиакомпании

+

Нет

Положит.

Рабочая встреча В.В. Путина
с В. Савельевым

+

Нет

Нейтрал.

Курчатовский институт / М. Ковальчук

Создание нового информбюро «Российская наука»

+

+

Нейтрал.

Положит.

Открытие фестиваля научного кино «Мир знаний»

+

Нет

Положит.

Форум пользователей источников синхротронного излучения в Москве

+

+

Нейтрал.

Положит.

Заседание интеграционного клуба ЕАЭС

+

Нет

Положит.

День Победы в Курчатовском институте

+

Нет

Положит.

 

При этом совершенно иная картина обнаруживалась при сведении данных по организациям и персонам, которые мы обозначили выше как «дружественные» Юрию Ковальчуку: почти 80 упоминаний РЖД, пятнадцать – Курчатовского института и Михаила Ковальчука. Часть из этих сообщений можно отнести к деловой хронике (хотя это точно не касается НИЦ – некоммерческой организации), но существенная группа инфоповодов (см. примеры в табл. 2) вряд ли попадает в эту категорию. Кроме того подобные сюжеты практически не имеют информационной значимости и не порождают репутационного, т.е. PR-эффекта: освещавшиеся телеканалами события или вообще не попадали в другие СМИ, или в лучшем случае ограничивались одним упоминанием в наших «контрольных» источниках, причем в последних случаях с нейтральной или даже отрицательной коннотацией. В качестве интересной детали можно отметить, что продолжительность почти всех сюжетов, сделанных на основе инфоповодов, представленных в таблице 2, составляла около трех минут – почти в три раза больше, чем средняя продолжительность материалов в выпусках дневных новостей изученных телеканалов.

Полагаем, что при желании освещение (или его отсутствие) активности Юрия Ковальчука и аффилированных компаний, так же, как и работу НТВ по включенным в мониторинг организациям, можно интерпретировать не столько даже в политэкономическом ключе, сколько в рамках теоретических концепций из другой парадигмы, например, «установления повестки дня», которая постепенно адаптируется отечественными специалистами (Дьякова, Трахтенберг, 2001; Казун, 2015). Однако данные, представленные в таблице 2, требуют, на наш взгляд, иного подхода к трактовке, отражающего российскую социально-экономическую действительность. Связаны они будут, в первую очередь, с ответом на вопрос о том, чем можно объяснить столь низкоэффективное использование крайне дорогого эфирного ресурса телевидения.

В рамки традиционной марксисткой политэкономии медиа, в которой массовая коммуникация должна способствовать закреплению доминирующих позиций класса капиталистов или хотя бы увеличению экономической эффективности капиталистических предприятий, полученные данные вряд ли укладываются: не просматривается, за счет чего возможно достижение подобных результатов, и не понятно, в каких характеристиках сообщений просматриваются подобные цели. В таком случае необходимо понимание того, что ограничивает возможности использования западных политэкономических концепций в российском контексте.

На наш взгляд, в настоящее время важным ограничивающим их интерпретационный потенциал фактором можно считать то, что они ориентируются на общества капиталистического типа, в которых в рамках конкурентных рыночных отношений возникают различные социальные группы (классы) с отличающимися возможностями доступа к средствам производства и капиталу. В современной ситуации классы отличаются именно экономическими возможностями при потенциальном равенстве прав (независимо от статуса и ресурсов), поэтому основная классовая борьба ведется за равенство возможностей, а коммуникационное доминирование должно поддерживать имеющееся неравенство. Можно ли наложить эту аналитическую сетку на все процессы, которые мы наблюдаем в российских медиа? Как мы видим, нет – это можно сделать только частично.

В рамках данного кейса возникает необходимость найти и иные теоретические основания для анализа. Так, ряд отечественных социологов и экономистов считают, что в стране сохраняется исторически обусловленное отсутствие сформированной рыночной системы, вместо которой мы можем наблюдать, например, сосуществование рыночной и так называемой «раздаточной» экономики (Бессонова, 2015). В этой системе центральным элементом является государство, которое аккумулирует основную часть ресурсов («сдача») и затем распределяет их среди определенных социальных групп («раздача»), причем так, что в любой момент может снова забрать. В рамках этих институтов в постсоветский период произошли раздачи огромных объемов собственности – от квартир до крупнейших предприятий. Параллельно государство является важнейшим фактором и при формировании социальных страт – сословий, которые оно создает для обеспечения правильного, с собственной точки зрения, функционирования общества (Кордонский, 2008; Шкаратан, 2009). При этом масштабы собственности и социальный статус (место в сословной иерархии) означают, очевидно, различные масштабы «власти», не только экономических возможностей, но и обладания различными правами. Таким образом, в современной отечественной действительности переплетены различные системы экономических и социальных отношений: рынок / раздача, класс / сословие и т.д. – при доминировании специфически российских (или «азиатских» (Шкаратан, 2009)) характеристик. Как обобщает социолог Н.Е. Тихонова (2014: 38−39), «социальное неравенство в обществах такого типа проявляется преимущественно в жизненном положении и престиже, а не в различном уровне доходов <…> Внутри сословий развивается немонетарная система взаимных обязательств (протекция, семейные кланы)».

В этом контексте использование медиаактивов Юрия Ковальчука выглядит значительно более понятным. Получены они были, как и подавляющее большинство крупных медиаактивов в стране, в рамках работы института «раздач», обеспечили обладание ценным ресурсом и (вкупе с другой полученной собственностью) стали основанием для вхождения в определенное сословие, получение статуса и «власти», в том числе власти распоряжаться частью возможностей этого ресурса. Выполняя свои статусные и сословные задачи, владелец медиаактивов обеспечивает решение идеологических задач, связанных с «государственной пропагандой», направленной на массовую аудиторию, с упоминания которой мы начали этот параграф. Т.е. обеспечивает межклассовую коммуникацию, понятную для традиционной политэкономии.

Однако далее возникают возможности для решения более узких, гораздо менее заметных, частных задач. И при анализе возникающих в процессе решения этих задач феноменов адекватнее использовать понятия не межклассовой, а межсословной или даже внутрисословной коммуникации. Так, исходя из описанной выше парадигмы развития российского общества, стимулирующей, в том числе, распределение ресурсов и привилегий по родственным связям, в частности, можно предположить, что появление, например, Михаила Ковальчука и подведомственной ему организации в новостных эфирах телеканалов, принадлежащих его родному брату, является актом внутрисословной коммуникации. Статусное обладание властью дает возможность использовать такой уникальный и дорогой ресурс, как эфирное время федеральных телеканалов, для удовлетворения интересов статусно равных и донесение информации не до массовой аудитории, а до «нужных» людей.

Добавление российской социально-экономической специфики позволяет значительно расширить интерпретационные возможности, предлагаемые западной политической экономией коммуникации. Таким образом, посредством определенных актов коммуникации собственник, с одной стороны, показывает свою статусность через обладание таким ценным ресурсом, как медиаактивы, а с другой стороны, наглядно демонстрирует, что может использовать его в личных интересах и целях, при том что сам текст послания направлен только на его сословие или даже ближний круг.

 

Выводы и дискуссия: потенциал политэкономии в российской теории медиа

Разобранный кейс, на наш взгляд, дает дополнительные обоснования полезности и даже необходимости более широкого использования аналитических инструментов институционального и политэкономического (как по отдельности, так и, что может быть даже эффективнее, совместно) подходов к изучению развития и функционирования медиа в России.

В рамках статьи мы не ставим задачу сформулировать основные положения отечественной политэкономической теории медиа. Главным нам представляется зафиксировать тот факт, что подобный подход возможен и необходим, и он вполне может опираться как на отечественную теоретическую, так и эмпирическую базу. Это важно, так как современные российские социальные реалии не всегда можно интерпретировать с применением непосредственно марксистских концепций.

Мы помним, что начинали статью с указания на марксистские корни западной критической теории и политической экономии медиа. На наш взгляд, для непосредственного развития политэкономии коммуникации и медиа в России принципиально не прямое следование марксисткой терминологии в деталях, а сознательная ориентация на использование основных концептов. Т.е. в исследованиях медиа необходима, например, интеграция элементов, связанных с социальной стратификацией, но при этом более эффективным для анализа может быть использование не только марксовых классов, но и актуальных для современной российской действительности страт.

Отечественные социологии и экономисты к настоящему моменту создали широкий спектр концепций общественного развития страны, включающих, в частности, различные подходы к социальной стратификации, принципиально важной для понимания механизмов функционирования российской социальной коммуникации. Полагаем, что для развития политической экономии медиа в России особенно важно даже не то, в каком типе общества мы живем – капиталистическом или каком-то ином, но и то, что мы живем не в универсальной капиталистической стране, а в капиталистической России. Это даст возможность эффективно использовать не только интернациональные марксистские концепции (Бузгалин, Колганов, 2009, 2019; Миронов, 2018), но и национальные варианты стратификации, начиная от (Заславская, 2004; Тихонова, 2014) построенных на концепте класса, до более экстравагантных (Кордонский, 2008; Шкаратан, 2009), возвращающих в научный дискурс сословную иерархию. Также полезны и разработки, связанные с выделением специфически российских механизмов реализации властных отношений социальных и экономических институтов и пониманием функций государства (Бессонова, 2006, 2015).

При этом в современной российской ситуации необходимо развитие даже не только междисциплинарных, но и межпарадигмальных (критическая / эмпирическая парадигмы) исследований, базирующихся на эмпирическом материале, собранном в том числе с применением социологической методики. Приведенный в этой статье кейс, на наш взгляд, показал, что такое сочетание вполне возможно, и оно, кроме прочего, избавит отечественные концепции от дефицита эмпирики, на который часто обращают внимание критики политэкономии медиа за рубежом. Нам представляется, что такой межпарадигмальный подход может стать важной частью отечественной теории медиа в целом, ведь мы уже видим схожие начинания в других областях, например, в сфере нормативных теорий (Лазутина (ред.), 2018).

Возможно ли в этой ситуации формирование национальной (в нашем случае − российской) политической экономии медиа? Опыт в том числе и других академических сообществ (Balano, Mastrini, Sierra, 2004; Flew, 2004) показывает, что при наличии определенной национальной специфики они все-таки в большей степени пытаются найти свое место внутри доминирующей англо-американской критической традиции. Смысл, однако, на нынешнем этапе изучения российских медиа не в создании полноценной самостоятельной теории, а в более широкой адаптации в его методологической базе наиболее важных концепций, связанных с общественным устройством и социально-экономическим функционированием России. Нам представляется, что именно политэкономический (наряду с институциональным) инструментарий за счет создания полноценного социального контекста для растущего числа эмпирических исследований станет одним из ключей к пониманию именно российской специфики медиа и коммуникации в рамках отечественной теории медиа.

 



Примечания

  1. Исследование выполнено за счет средств гранта Российского научного фон­да (проект № 17-18-01408).

 

Библиография

Бакулев Г.П. Массовая коммуникация. Западные теории и концепции. М.: Аспект Пресс, 2010.

Беглов С.И. Монополии слова. М.: Мысль, 1969.

Бессонова О.Э. Раздаточная экономика России: Эволюция через трансформации. М.: РОССПЭН, 2006.

Бессонова О.Э. Рынок и раздаток в российской матрице: от конфронтации к интеграции. М.: Политическая энциклопедия, 2015.

Блинова О. Медиа-империи России. М.: Центр политической информации, 2000.

Брайант Д., Томпсон С. Основы воздействия СМИ. М.: ИД «Вильямс», 2004.

Бузгалин А.В., Колганов А.И. Детерминанты социально-классового структурирования общества и их специфика в условиях системных трансформаций // Вопросы философии. 2019. № 6. С. 50–61. DOI: 10.31857/S004287440005336-4

Бузгалин А.В., Колганов А.И. Мы пойдем другим путем! От «капитализма юрского периода» к России будущего. М: Эксмо; Яуза, 2009.

Вартанова Е.Л. Постсоветские трансформации российских СМИ и журналистики. М.: МедиаМир, 2013.

Декалов В.В. Дигитальная критическая теория медиа: основания и объяснительные возможности // Медиаскоп. 2018. Вып. 2. Режим доступа: http://www.mediascope.ru/issues/850 DOI: 10.30547/mediascope.2.2018.5

Довбыш О.С. Контрактация и квазирынок как форма взаимодействия государства и медиа в российских регионах // Мир экономики и управления. 2017. № 1. С. 41−56. 

Долгин А. А. Экономика символического обмена. М.: Инфра, 2006.

Дридзе Т.М. Текстовая деятельность в структуре социальной коммуникации. Проблемы семиосоциопсихологии. М.: Наука; АН СССР, 1984.

Дунас Д.В. Парадигмальный подход к изучению СМИ: опыт зарубежных исследователей // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 10: Журналистика. 2017. № 4. С. 3−16.

Дьякова Е.Г., Трахтенберг А.Д. Социокультурные механизмы установления повестки дня // Научный ежегодник Института философии и права Уральского отделения Российской академии наук. Екатеринбург, 2001. Вып. 2. С. 166–191.

Журналистика в информационном поле современной России: должное и реальное / под ред. Г В. Лазутиной. М.: Аспект Пресс, 2018.

Заславская Т.И. Современное российское общество. М.: Дело, 2004.

Засурский И.И. Масс-медиа Второй республики. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1999.

Засурский И.И. Реконструкция России: масс-медиа и политика в 90-е годы. М.: Изд-во Моск. ун-та, 2001.

Засурский Я.Н. Искушение свободой. Российская журналистика: 1990−2007. М.: Изд-во Моск. ун-та, 2007.

Иваницкий В.Л. Журналистика как общественное благо, благо опекаемое // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 10: Журналистика. 2015. № 6. С. 27−50.

Иваницкий В.Л. Модернизация журналистики: методологический этюд. М.: Изд-во Моск. ун-та, 2010.

Казун А.Д. Установление информационной повестки дня в прессе (на примере вступления России в ВТО) // Вестн. Новосибирск. гос. ун-та. Сер.: История, филология. 2015. Т. 13. № 6. С. 91−98.

Качкаева А.Г. Символические фигуры: о динамике развития образов лидеров России и их отражения в телевизионном эфире // Смеющаяся НЕреволюция: движение протеста и медиа (мифы, язык, символы) / под общ. ред. А.Г. Качкаевой. М.: Фонд «Либеральная миссия», 2013. С. 84−131.

Кирия И.В. Актуальные вопросы теории медиакапитала // Меди@льманах. 2009. № 6. С. 16−27.

Кирия И.В. Социальная традиция российской модели коммуникации // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 10: Журналистика. 2010. № 1. С. 51−74.

Кирия И.В., Новикова А.А. История и теория медиа. М.: Высш. шк. экономики, 2017.

Коломиец В.П. Массовая коммуникация в дискурсе отечественных социологов (1960-е – 1980-е гг.) // Социологические исследования. 2018. № 10. С. 92−102. DOI: 10.31857/S013216250002162-1

Кольцова Е.Ю. Институт СМК в современной России: производство новостей как система властных взаимоотношений: дис. … канд. социол. наук. СПб, 2001.

Кольцова Е.Ю. Производство новостей: скрытые механизмы контроля // Журнал социологии и социальной антропологии. 1999. № 3. С. 87−104. 

Кордонский С.Г. Сословная структура постсоветской России. М.: ФОМ, 2008.

Лозовский Б.Н. «Четвертая власть» и общество: на тернистом пути к согласию. Екатеринбург: Изд-во Уральск. ун-та, 2001.

Макеенко М.И., Кугушева А.А. Проявление интересов основных собственников в выпусках новостей телеканалов (на примере НТВ и РЕН) // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 10: Журналистика. 2015. № 1. С. 3–21. 

Макеенко М. И., Смирнов С.С. Тенденции развития корпоративного управления в ведущих медиакомпаниях России // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 10: Журналистика. 2009. № 1. С. 54−67. 

Массовая информация в советском промышленном городе / под общ. ред. Б.А. Грушина, Л.А. Оникова. М.: Изд-во политической литературы, 1980.

Миронов В.В. Маркс и Россия: сложности взаимного восприятия // Вопросы философии. 2018. № 7. С. 119−130. DOI: 10.31857/S00428744000233-1

Мухаметов О.Р. Альтернативный подход к измерению концентрации медиарынка: анализ региональных рынков радиовещания в Москве и Санкт-Петербурге // МедиаАльманах. 2019. № 1. С. 96−120. DOI: 10.30547/mediaalmanah.1.2019.96120

Назаров М.М. Массовая коммуникация и общество. Введение в теорию и исследования. М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2010.

Новикова А.А. Антропология медиа в России: истоки и перспективы // Этнографическое обозрение. 2015. № 4. С. 3−12.

От теории журналистики к теории медиа. Динамика медиаисследований в современной России / под ред. Е.Л. Вартановой. М.: Изд-во Моск. ун-та; Фак. журн. МГУ, 2019.

Пасти С. Российский журналист в контексте перемен. Медиа Санкт-Петербурга. Тампере: Tampere University Press, 2004.

Прохоров Е.П. Введение в теорию журналистики. М.: РИП-холдинг, 1998.

Сапунов В.И. Политическая экономия зарубежного медиасектора в 2016 году: основные события // Акценты. Новое в массовой коммуникации. 2017. № 3−4. С. 15−21.

Сапунов В.И. Политическая экономия и культурные основания функционирования зарубежных СМИ в условиях неолиберализма // Вестн. Воронежск. гос. ун-та. Сер.: Филология. Журналистика. 2005. № 2. С. 186−197.

Свитич Л.Г. Эффективность журналистской деятельности. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1986.

Смирнов С.С. Медиахолдинги России. М.: МедиаМир, 2014.

Смирнов С.С. Новый инструмент измерения концентрации в медиаиндустрии (первая апробация теоретической разработки) // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 10: Журналистика. 2017. № 2. С. 3−17. 

Тихонова Н.Е. Социальная структура России: теории и реальность. М.: Новый хронограф; Ин-т социологии РАН, 2014.

Фирсов Б.М. Телевидение глазами социолога. М.: Искусство, 1971.

Шиллер Г. Манипуляторы сознанием. М.: Мысль, 1980.

Шкаратан О.И. Социально-экономическое неравенство и его воспроизводство в России. М.: ОЛМА МедиаГрупп, 2009.

 

Bolaño C., Mastrini G., Sierra F. (2004) A Latin American Perspective for the Political Economy of Communications. Javnost − The Public 11(3): 47−58. DOI: 10.1080/13183222.2004.11008859

Curran J. (2002) Media and Power. London, NY: Routledge.

Dorfman A., Mattelart A. (1975) How to Read Donald Duck. Imperialist Ideology in Disney Comic. New York: International General.

Fink E. J., Gantz W. (1996) A Content Analysis of Three Mass Communications Research Traditions: Social Science, Interpretive Studies, and Critical Studies. Journalism and Mass Communication Quarterly 73(1): 114-134. DOI: https: 10.1177/107769909607300111

Flew T. (2004) Critical Communications Research in Australia: From Radical Populism to Creative Industries. Javnost − The Public 11(3): 31−46. DOI: 10.1080/13183222.2004.11008858

Freedman D. (2014) The Contradictions of Media Power. London: Bloomsbury.

Fuchs C. (2015) Power in the Age of Social Media. Heathwood Journal of Critical Theory 1(1): 1−29.

Fuchs C. (2009) Some Theoretical Foundations of Critical Media Studies: Reflections on Carl Marx and the Media. International Journal of Communication 3: 369−402.

Fuchs C., Qui J.L. (2018) Ferments in the Field: Introductory Reflections on the Past, Present and Future of Communications Studies. Journal of Communication 68(2): 219−232. DOI: 10.1093/joc/jqy008

Garnham N. (2004) Class Analysis and the Information Society as Mode of Production. Javnost − The Public 11(3): 93-104. DOI: 10.1080/13183222.2004.11008862

Gitlin, T. (1978) Media Sociology: The Dominant Paradigm. Theory and Society 6(2): 205−253. DOI: 10.1007/BF01681751

Golding P. (2018) New Technologies, Old Questions: The Enduring Issues of Communications Research. Javnost - The Public 25(1−2): 202−209. DOI: 10.1080/13183222.2018.1418959

Golding P., Murdock G. (1991) Culture, Communications, and Political Economy. In: Curran J., Gurevitch M. (eds.) Mass Media and Society. London: Edward Arnold, pp. 15−32.

Hall S. (1973) Encoding and Decoding in the Television Discourse. Birmingham: University of Birmingham.

Hardy J. (2014) Critical Political Economy of the Media. An Introduction. NY: Routledge.

Herman E., Chomsky N. (1988) Manufacturing Consent. The Political Economy of Mass Media. NY: Pantheon Books.

Kangal K. (2016) The Karl Marx Problem in Contemporary New Media Economy: A Critique of Christian Fuchs' Account. Television and New Media 17(5): 416−428. DOI: 10.1177/1527476415622266

Katz E. (1987) Communication Research since Lazasfeld. Public Opinion Quarterly 51(4 Part 2): S25−S45. DOI: 10.1093/poq/51.4_PART_2.S25

Kazun A., Kazun A. (2019) How State-Controlled Media Can Set the Agenda on the Internet: Coverage of Three Tragedies on Different Types of Russian Media. Demokratizatsiya: The Journal of Post-Soviet Democratization 27(3): 371−398.

Kiriya I. (2012) The Culture of Subversion and Russian Media Landscape. International Journal of Communication 6: 446−466.

Kiriya I., Kachkayeva A., Naumova I. E., Rogers A. (2012) Informal Instruments of Formal Power: Case of Russian Mass Media. International Business: Research, Teaching and Practice 6(1): 96−116.

Lasswell H. (1948) The Structure and Function of Communication in Society. In: Bryson I. (ed.) The Communication of Ideas. NY: Harper, pp. 37−51.

Lazarsfeld P. (1941) Remarks on Administrative and Critical Communications Research. Studies in Philosophy and Social Sciences 9: 2−16.

Mansell R. (2004) Political Economy, Power and New Media. New Media and Society 6(1): 96−105. DOI: 10.1177/1461444804039910

Mattelart A., Piemme J.-M. (1980) Télévision : enjeux sans frontières. Industries culturelles et politique de la communication. Grenoble: Presses universitaires de Grenoble.

McChesney R. (1999) Rich Media, Poor Democracy: Communication Politics in Dubious Times. NY: The New Press.

Mosco V. (2018) A Critical Perspective on the Post-Internet World. Javnost − The Public 25(1−2): 210−217. DOI: 10.1080/13183222.2018.1418976

Mosco V., Fuchs C. (eds.) (2016) Marx and The Political Economy of the Media. Leiden; Boston: Brill.

Murdock G., Golding P. (1973) For a Political Economy of Mass Communication. Socialist Register 10: 205−234.

Rogers E.M. (1981). The Empirical and Critical Schools of Communication Research. In: M. Burgoon (ed.) Communication Yearbook 5. New Brunswick, NJ: Transaction Books, pp. 125−144.

Rosengren K.E. (1983) Communication Research: One Paradigm, or Four? Journal of Communication 33(3): 185−207. DOI: https://doi.org/10.1111/j.1460-2466.1983.tb02420.x

Schiller H. (1969) Mass Communications and American Empire. Beacon Press.

Sevignani S., Fuchs C. (2013) What Is Digital Labour? What is Digital Work? What's Their Difference? And Why Do These Questions Matter for Understanding Social Media? TripleC 11(2): 237−293.

Smythe D. (1977) Communications: Blindspot of Western Marxism. Canadian Journal of Political and Social Theory 1(3): 1−28.

Smythe D. (1960) On the Political Economy of Communications. Journalism Quarterly 36(4): 563−572. DOI: 10.1177/107769906003700409

Smythe D., van Dinh T. (1983) On Critical and Administrative Research: A New Critical Analysis. Journal of Communication 33(3): 117−127. DOI: 10.1111/j.1460-2466.1983.tb02413.x

Thompson E. (1964) The Making of the English Working Class. NY: Pantheon Books.

Vyrkovsky A., Galkina M., Kolesnichenko A., Obraztsova A. et al. (2019) Russian Newsrooms in Digital Era: Challenges and Prospects. Russian Journal of Communication 11(1): 37−52. DOI: 10.1080/19409419.2019.1580607

Wasko J. (2018) Studying Political Economies of Communication in the Twenty-First Century. Javnost − The Public 25(1−2): 233−239. DOI: 10.1080/13183222.2018.1424031

Wittel A. (2012) Digital Marx: Toward a Political Economy of Distibuted Media. Triple C 10(2): 313−333.