Languages

You are here

Обсуждение вопроса о русификации иноэтнических окраин Российской Империи в московской консервативной печати 1860-х гг. 

Научные исследования: 
Авторы материалов: 

 

Ссылка для цитирования: Кругликова О.С. Обсуждение вопроса о русификации иноэтнических окраин Российской Империи в московской консервативной печати 1860-х гг. // Медиаскоп. 2016. Вып. 4. Режим доступа: http://www.mediascope.ru/2209

 

© Кругликова Ольга Сергеевна

кандидат филологических наук, доцент кафедры истории журналистики Санкт-Петербургского государственного университета (г. Санкт-Петербург, Россия), oskruglikova@yandex.ru

 

Аннотация

В статье рассматриваются концепции решения национального вопроса в западных губерниях Российской империи, изложенные в московской периодике консервативного крыла («Московские ведомости», «Москва», «Москвич», «День») с 1860-х гг. Национальный вопрос в полиэтническом российском государстве не теряет своей актуальности, как и изучение роли прессы в его корректной постановке и поиске путей его решения. В ходе исследования, выполненного историко-сравнительным методом, на материале периодики раскрываются разнообразные аспекты формирования национальной политики пореформенной России.

Ключевые слова: русификация, национальный вопрос в Российской империи, восстание в Польше 1863 г., русская консервативная печать.

 

Отправной точкой для полемики о русификации иноэтнических окраин Российской империи стали события 1863 г. в Польше. Ход Польского восстания и действия русской администрации довольно подробно освещены в ряде научных работ, несколько трудов посвящено исключительной роли русской и − прежде всего − московской прессы в процессе формирования общественной позиции по польскому вопросу в разгар мятежа (подр. об этом см.: Неведенский, 1888; Твардовская, 1978), однако период, непосредственно последовавший за умиротворением Привислинского края, в аспекте оценки действий русской администрации рассмотрен в научной литературе крайне недостаточно, а в отношении участия прессы в осмыслении национальной политики русского государства практически не освещался.

Польский инцидент 1863 г. вызвал не только эскалацию напряженности в отношениях России с европейскими державами – Англией, Францией, Австрией, Пруссией, но и спровоцировал рост сепаратистских тенденций в западной Малороссии, Остзейском и Северо-Западном крае. Перед российской властью стояла гораздо более широкая и значимая проблема, чем подавление конкретного восстания, − обеспечение гармоничной интеграции иноэтнических регионов империи в единое культурное и социально-политическое целое с государствообразующей нацией. «Общественное движение, возникшее в России благодаря польскому мятежу, принесло уже ту огромную пользу, что заставило подвергнуть проверке и оценке крепость и прочность тех внешних уз, которые связуют между собой различные части русского государства…», − отмечал И.С. Аксаков во втором номере газеты «Москвич» за 1867 г. И если суть проблемы была ясна, то пути ее решения оказались не очевидны.

Отношение русского общества к польскому восстанию в период вооруженного противостояния было в целом довольно единодушным. Начавшееся как социальное выступление, восстание вскоре превратилось в борьбу за национальную независимость, провозгласив вместо требований социальной справедливости лозунг возвращения политического суверенитета в давно утраченных границах «от моря до моря», что для России означало отделение от ее территорий нескольких губерний. Поэтому даже те общественные силы России, которые вначале относились сочувственно к действиям поляков, постепенно объединились под лозунгом скорейшего подавления восстания (Кругликова, 2011). Пожалуй, наиболее ярким и образным отражением этого отношения можно считать поэтические строки Ф.И. Тютчева:

Ужасный сон отяготел над нами,
Ужасный, безобразный сон:
В крови до пят, мы бьемся с мертвецами,
Воскресшими для новых похорон1.

Русскому обществу в 1863 г. была очевидна обреченность польского мятежа, однако, несомненно, под «восставшим мертвецом» в данном случае подразумевалась не польская нация, а идея самостоятельной польской государственности. Между этими понятиями в восприятии русского образованного общества проводилась четкая грань, которую, в частности, подчеркивал Ю.Ф. Самарин в статье «Современный объем польского вопроса», опубликованной в 38-м номере газеты «День» за 1863 г.: «В основе самостоятельного государства всегда лежит народная стихия, более или менее цельная, составляет как бы ядро его, и государственная форма служит одним из проявлений этой стихии ad extra; но это еще не дает права к обратному предположению, ибо не всякая народность и не во всякую эпоху своего существования способна облечься в форму самостоятельного государства: на это нужны сверх того другие, очень разнообразные условия, которые могут быть или не быть <...> национальная особенность сама по себе еще не оправдывает притязаний на политическую самостоятельность...»2.

К 1864 г., когда успех русской армии в борьбе с вооруженными отрядами повстанцев был столь же очевиден, как и победа над «европейской интригой» русской дипломатии под руководством князя А.М. Горчакова, уверенно отвергнувшего ультиматумы европейских держав, поддерживавших пыл польских повстанцев несбыточными обещаниями военного вмешательства (подр. об этом см.: Широкорад, 2003; Айрапетов, 2013), на повестке дня оказался вопрос о дальнейшем политическом устройстве умиротворенного края. Общественному единодушию, с которым решался вопрос о судьбе самостоятельной польской государственности, пришел конец: необходимо было решать вопрос о судьбе и положении польской нации в составе русского государства.

 «Обрусение и государственное единство – это, бесспорно, самые ходячие идеи и задачи нашего времени, задачи крупные и серьезные», − пишет Аксаков во 2-м номере газеты «Москвич» за 1867 г. «Обрусение», или «русификация», имперских окраин во второй половине 1860-х гг. стало пульсирующим нервом внутриполитического развития страны, хотя ни в представителях власти, ни в среде образованного общества не было единого представления не только о путях русификации, но и о самом значении этого понятия.

Почему эта проблема представлялась именно в России столь неоднозначной и почти неразрешимой? Тогда вопрос о русификации затрагивал прежде всего западные окраины империи. М.Н. Катков в «Московских ведомостях» постоянно указывал на то, что «именно западная окраина русских владений, подверженная наибольшей опасности в случае каких-либо столкновений с европейскими государствами, вопреки очевидным требованиям разумной политики, является наименее связанною с ядром России»3.

Действительно, западные губернии, с геополитической точки зрения, представляли собой важный оборонительный рубеж для России и одновременно удобный плацдарм для европейской военной агрессии, поэтому с момента вхождения Польши в состав Российской империи, гарнизоны русских войск, размещенные в этом регионе, были более многочисленны, чем в иных имперских окраинах, и имели особый статус. В правление Николая I «в мирное время эта полностью отмобилизованная армия имела статус действующей, а ее главнокомандующий, генерал-фельдмаршал светлейший князь Варшавский граф Паскевич-Эриванский, в своих действиях не был подотчетен военному министру и непосредственно подчинен самому императору» (Экштут, 2012: 89). Позднее преемники Паскевича на посту главнокомандующего объединяли в своем лице военную и гражданскую власть в крае.

Е.М. Феоктистов – публицист и государственный деятель, на протяжении длительного времени (1883−1896 гг.) возглавлявший цензурное ведомство, отмечал в своих воспоминаниях: «Польша – наш первый пост в случае войны; конечно, в ее пределах произойдет первое столкновение с неприятелем»4. Однако эти стратегически столь важные для империи регионы имели неоднородную социальную и этническую структуру. Многократно в течение своей истории переходившие в результате военных завоеваний из рук в руки территории представляли собой сложный феномен в смысле этнокультурной неоднородности населения. Являвшееся в определенной степени искусственным политическим телом Царство Польское, порожденное условиями Венского трактата, объединяло территории, населенные не только поляками, но частично и малороссами, белорусами, великорусами, подчиненными поместному дворянству, бывшему этнически польским. В целом в численном отношении польский компонент преобладал, однако иноэтнические группы представляли собой значимую часть населения Царства. Не было население однородным и по конфессиональной принадлежности, причем исповедующие православие практически полностью являлись представителями низших социальных классов.

В Остзейском же крае, включавшем в себя Эстляндскую, Курляндскую и Лифляндскую губернии, и в так называемом Северо-Западном крае, в состав которого входили Виленская, Ковенская, Гродненская, Могилевская, Минская и Витебская губернии, более многочисленные низшие слои населения – крестьянство и городское мещанство – были представлены в целом представителями иной по отношению к местному дворянскому сословию этнической группы, а в некоторых случаях и иной конфессии.

Сельское население Северо-Западных губерний состояло преимущественно из белорусов православного вероисповедания (которых, сообразно с представлениями середины XIX в., имперское правительство считало русскими) и литовцев, многие из которых также исповедовали православие вследствие того, что еще до усиления иезуитско-католического и униатского влияния в крае многие литовцы были добровольно крещены. Дворянское же сословие края было преимущественно польско-католическим.

Эстляндская, Курляндская и Лифляндская губернии были несколько более однородны в конфессиональном отношении, центральный статистический комитет их относит к числу губерний «полностью или почти полностью иноверческих», с очевидным преобладанием лютеранской веры, но с этнической точки зрения расслоение также было очевидно: крестьяне были по происхождению преимущественно латышами и эстами, с небольшими в количественном отношении вкраплениями белорусского и великорусского элементов, дворянство же, составлявшее около 6% населения, состояло преимущественно из этнических немцев.

Согласно отчету о структуре населения империи, подготовленному в 1863 г. по поручению министра внутренних дел центральным статистическим комитетом, процент дворянского сословия в империи увеличивается «по направлению к югу и юго-западу, посреди малороссийского и бывшего казачьего поселения и достигает наибольших размеров в губерниях белорусских и литовских, где польская беспоместная шляхта и дворянские околицы доводят ее до крайних пределов. В Ковенской губернии находится наибольшая пропорция числа дворян не только в России, но и во всей Европе»5. Практически каждый десятый проживающий в Ковенской губернии относился к дворянскому сословию. Благодаря такому существенному влиянию польской шляхты, восстание 1863 г. в Польше легко и скоро перекинулось на губернии Северо-Западного края, а также вызвало обострение националистических настроений остзейских латышей.

Как отмечает в статье «Этнополитическая ситуация Северо-Западного края в оценке М.Н. Муравьева (1863−1865)» историк Д. Сталюнас, такая сложность этнической и социальной структуры западных губерний обусловила совершенно иное значение самого слова «поляк». Не только в общественно политическом дискурсе середины XIX в., но и в официально-бюрократической терминологии этого времени слово «поляк» могло употребляться как собирательный термин, обозначающий, прежде всего, соединение двух факторов – дворянин и католик, концепт этнической принадлежности в нем не был ярко выражен6.

Влияние на культуру и развитие западных губерний польского и немецкого компонента придавало дополнительный оттенок проблеме интеграции этих территорий в систему русской имперской государственности. Русская интеллигенция со времени форсированной и насильственной европеизации петровской эпохи воспитывалась в контексте западноевропейской культуры и потому охотно признавала ее интеллектуальное и культурное первенство по отношению к национальной традиции.

Государственная администрация во главе с министром внутренних дел П.А. Валуевым после подавления восстания в Польше не спешила предпринимать резкие шаги, понимая, что агрессивная политика русификации в отношении Привислинского края чревата обострением сепаратизма на других окраинах и, главное, ростом социальных противоречий внутри страны. Как отмечал соратник Каткова по Московскому университету и изданию «Московских ведомостей» профессор Н.А. Любимов, после краткого мига единения и патриотического подъема во время польского восстания наступило охлаждение, чреватое новым политическим кризисом, ибо «интеллигентный круг, мнивший себя либеральным, был ошеломлен, но еще не обращен»7. В том же духе размышлял и Ф.И. Тютчев: «Есть у Славянства злейший враг, и еще более внутренний, чем немцы, поляки, мадьяры и турки. Это так называемые интеллигенции». Тютчев полагал, что народные массы обладают исключительным политическим инстинктом, который позволяет народу стихийно делать правильный выбор в кризисные моменты истории, но «на то и интеллигенция, чтоб развращать инстинкт»8.

К середине XIX в. в образованных слоях русского общества развился тот удивительный феномен, который Ф.И. Тютчев в письме И.С. Аксакову от 20 сентября 1867 г. назвал «русофобией некоторых русских людей – кстати, весьма почитаемых»9. Русофобия образованных русских (которой страдали, отметим, и некоторые высокопоставленные чиновники) приводила к тому, что распространение общих принципов русской государственности и элементов русской национальной культуры в западных губерниях рассматривалось самими представителями русской администрации как путь к деградации более развитой культуры под давлением варварской силы русского политического владычества. Именно этот аспект был неосторожно и весьма откровенно затронут Н.Н. Страховым в статье «Роковой вопрос», послужившей поводом к закрытию в 1863 г. журнала братьев Достоевских «Время».

Очарованность культурными достижениями поляков и немцев, «цивилизовавших» своим влиянием русских, литовцев, эстов и латышей в западных губерниях, приводила к тому, что диалог о русификации иноэтнических западных окраин органично вплетался в более широкий и значимый диалог о европеизации России, о характере ее соотнесенности с европейской цивилизацией, − иначе говоря, в вечный диспут славянофилов и западников. Но и в среде русской национальной партии, как известно, не было полного согласия.

Издатель и редактор газеты «Московские ведомости», М.Н. Катков, идейный вдохновитель антипольской кампании в прессе 1863 г., после подавления восстания развернул активную агитацию в пользу административной русификации края: настаивал на лишении замешанного в восстании польского шляхетства их поместий и продаже по самым выгодным ценам этих земель этническим русским, а также на введении различных экономических льгот для русских переселенцев.

И.С. Аксаков, признавая, что существует «ряд вопиющих безобразий в отношении наших окраин к центру», не был согласен с позицией Каткова, отмечая, что вне идеи народности не может пониматься государственное единство, «никакое искусственное или принудительное отождествление инородцев с народным историческим типом <…> не достигнет цели, если нет при этом действия нравственных и чисто общественных сил»10.

Издания Аксакова и Каткова развивали свои основные положения относительно русификации: Катков − с точки зрения практики государственного управления, а Аксаков − с точки зрения поиска объединяющих нравственных начал, на основании которых должна произойти ненасильственная интеграция инородческих элементов с русскими.

Поиск общих нравственных основ требовал для начала морального обоснования самого факта присоединения тех или иных инородческих территорий к империи. В этом отношении Катков и публицисты славянофильского лагеря были вполне единодушны, признавая ключевым основанием для поглощения империей того или иного иноэтнического фрагмента тот факт, что данная народность утратила или не смогла создать своей национальной государственности по причинам внутреннего характера, не связанным напрямую с внешними воздействиями или силовым захватом.

 Этой же мысли придерживался и Ф.И. Тютчев, подчеркивавший в переписке с И.С. Аксаковым, что России никогда не принадлежала роль активного провокатора негативных процессов международной политики, «не в призвании России являться на сцене, как Deus ex machine. Надо, чтобы сама История очистила наперед для нее место…»11.

Катков неоднократно высказывался относительно Польши, утверждая, что именно внутренние неурядицы, имевшие своей основой крайний индивидуализм граждан, неспособность к согласному действию и неготовность жертвовать частным интересом во имя общего разрушили ее некогда мощную государственность12. Поэтому московский публицист призывал не пенять на человека, который мимоходом прислонился к крыльцу полностью сгнившего изнутри деревянного дома и тем обрушил ветхое строение. Причина разрушения − не случайный прохожий, а многолетнее медленное гниение здания, которое допустили его хозяева и обитатели. В целом сходной логикой руководствуется и Ю.Ф. Самарин, размышляя о моральных основаниях русского владычества в Остзейском крае. В «Письмах из Риги», неопубликованном публицистическом сочинении, ходившем в списках по рукам с 1848 г., Ю.Ф. Самарин пишет, что Остзейский край не был в полной мере онемечен, т.е. не подвергся серьезному влиянию немецкой культуры, так как «в XIII веке крестоносцы и купцы приезжали в Остзейский край на промысел, и возвращались оттуда: первые − с заслуженными индульгенциями, вторые − с барышами», и те и другие не видели конечной своей цели в развитии края, не оседали в нем, не становились сами в полной мере местными жителями, а эксплуатировали край и его коренных обитателей, причем довольно жестоко, возбуждая против себя недовольство сих последних. «Нигде − пишет Самарин, − разобщение между туземцами и пришельцами не было так глубоко и гибельно для тех и для других, как в колонии Остзейской». Такая внутренняя разобщенность привела, естественно, к невозможности полноценно противостоять нарастающим внешним агрессиям, население края фрагментарно примыкало то к латинскому рыцарству, то к московитам, то кооперировалось с отдельными отрядами татар, руководствуясь разноречивыми соображениями. Поэтому, считает Самарин, «вследствие образования Остзейского края, он не мог извлечь и выработать государственного начала из самого себя, оно должно было проникнуть в него извне. Утрата политической независимости была обнаружением его внутренней несостоятельности»13.

Отталкиваясь от общего основания, в дальнейших рассуждениях Аксаков, Катков и Самарин расходились прежде всего в понимании роли государства. Каткову основой решения национального вопроса в России виделся непреложный принцип равенства всех территорий и народов перед общим и единым для всех законом, общими принципами государственности. Приводя в этом отношении в пример французскую политику в национальном вопросе, Катков отмечает, что могущественное единство Франции «происходит, конечно, от того, что после каждого завоевания Франция, влагая в ножны меч, открывала свои объятия для своих новых подданных и ставила их относительно своих старших детей в положение полнейшего равенства»14. Что же касается до России, то главной ошибкой ее в сфере внутренней политики являлось то, что «мы приобрели бессознательную склонность давать не только особое положение инородческим элементам, но и сообщать им преимущества над русскою народностью и тем развивать в них не только стремление к отдельности, но и чувство гордости своею отдельностью; мы приобрели инстинктивную склонность унижать свою народность»15. Отметим, что Катков в отстаивании принципа равенства инородческих элементов и доминирующей народности был вполне последователен и настаивал на применении этого принципа также и для расширения политических прав тех иноэтнических элементов, которые находились в худших, чем государствообразующая нация, условиях. Так, Катков в течение всей своей публицистической деятельности отстаивал необходимость уравнения евреев в правах с остальными народами России и отмены черты оседлости.

«Национальное единство не есть однообразие»16, полагал Катков, но мощь и значение государствообразующей нации определяются ее ролью объединяющего ядра для более мелких народов империи, из которых «не только черемис совершенно не поймет обитателя Суоми, или Финляндии, но эстонец, который ближе к этому последнему, не в состоянии понимать его»17. Однако каждый из этих народов, длительно соседствуя и подвергаясь влиянию народа русского, в состоянии понять его и соотнесен в культурно-историческом плане с русским народом более, чем с кем-либо из менее крупных народов империи. Таким образом, русский народ, вернее его интеллектуальная, духовная, политическая и бытовая культура, должны являться универсализующим образцом, в непременной соотнесенности с которым должны находиться все иноэтнические культурные компоненты, что, впрочем, для Каткова не означало насильственного навязывания русскими своей культуры как безальтернативной. Государство, которому Катков отводил предельно активную роль в этом процессе, должно было обеспечивать приоритет русской национальной культуры, но приоритет именно как объединяющего фактора, не исключающего существования и развития наряду с общегосударственным языком, общегосударственной верой и церковью местных наречий и иных конфессий. «Есть в России одна господствующая народность, − пишет Катков в передовице «Московских ведомостей» от 12 апреля 1863 г., − один господствующий язык, выработанный веками исторической жизни. Однако есть в России и множество племен, говорящих каждое своим языком и имеющих каждое свой обычай; есть целые страны с своим особенным характером и преданиями. Но все эти разнородные племена, все эти разнохарактерные области, лежащие по окраинам великого русского мира, составляют его живые части и чувствуют свое единство с ним в единстве государства, в единстве верховной власти <…> В России есть господствующая церковь, но в ней же есть много исключающих друг друга верований. Однако все это разнообразие бесчисленных верований, соединяющих и разделяющих людей, покрывается одним общим началом государственного единства. Разноплеменные и разноверные люди одинаково чувствуют себя членами одного государственного целого <…> все разнородное в составе России, все, что может быть, исключает друг друга и враждует друг с другом, сливается в одно целое, как только заговорит чувство государственного единства»18. Государственность, политическая сила были для Каткова основой решения, в том числе и национального вопроса: определение самими гражданами своей национальной принадлежности не через соотнесенность с этносом, а через соотнесенность с государством.

Аксаков же принципиально настаивал на том, что вопрос национальный должен быть по возможности выведен вообще из сферы политической, должен решаться, прежде всего, в сфере поиска самим народом утраченных духовных внутренних основ самосознания, которое и придает ему ту почти мистическую силу духовного и культурного подчинения себе других народностей, подчинения добровольного, которое даже в глазах самих притесняемых имеет какую-то внутреннюю правду и нравственную силу. Интересно, что в качестве примера Аксаков, так же, как и Катков, приводит Францию, но ситуация представляется ему совершенно в ином свете: сила национального духа французов помогает им растворить в себе иные народности до полной однородности. Катков еще прежде иронизировал по поводу публикаций Аксакова, отмечая, что г-н Аксаков в ходе многословных рассуждений приходит к тому ценнейшему выводу, что французы офранцуживают потому только, что они французы, немцы онемечивают уже потому, что они немцы, и только русские никого не могут обрусить потому, что сами недостаточно русские. Аксаков также не отказал себе в удовольствии уязвить полемического соперника, сказав, что среди разношерстной публики, двинувшейся ныне в крестовый поход на обрусение наших окраин, есть и странные господа, выдумавшие какую-то государственную народность, химеру, призрачное существование которой не основано на духе какой-то определенной нации.

«Можно ожидать политического слияния как последствия внутреннего перерождения и духовного примирения, но нельзя предполагать обратного, то есть умиротворения и соглашения посредством насильственного и внешнего сочетания», − поддерживал мысль Аксакова Ю.Ф. Самарин, полагавший, что «мера, предложенная «Московскими ведомостями», даже не прекратила бы борьбы, а открыла бы ей новое, более широкое поприще»19.

Полемика о русификации интересна для истории журналистики еще и в отношении позиции цензуры по поводу возможности обсуждения национального вопроса в печати. Именно за статьи Самарина в аксаковской «Москве» от 11 и 12 марта 1867 г., посвященные религиозным конфликтам в Остзейском крае, а также содержащие критику действий администрации, направленных, по мнению автора, на поддержку крупных землевладельцев (этнических немцев), цензурный комитет намеревался вынести газете третье предостережение. Только тот факт, что через посредство Ф.И. Тютчева в дело вмешалась лично императрица Мария Федоровна, позволил газете Аксакова избежать приостановки. Однако неугомонный Аксаков продолжил обсуждение остзейского вопроса в течение всего марта и 26 числа все-таки получил третье предостережение, означавшее приостановку «Москвы» на три месяца.

Будущий глава цензурного ведомства, Е.М. Феоктистов, приводит в своих воспоминаниях записанную им в 1871 г. речь министра внутренних дел Тимашева, которую последний адресовал приглашенным им редакторам петербургских газет. В ней говорилось, в частности, что особенное беспокойство цензурного ведомства вызывает именно консервативная, или, как называет ее Тимашев, «ультрапатриотическая», печать, которая «в Остзейском крае создала вопрос балтийский и не перестает разглагольствовать об опасностях, которые будто бы угрожают оттуда России»20. С точки зрения министра, периодическая печать хочет лишь щегольнуть лишний раз своим патриотизмом, добиваясь популярности, и ради этого умышленно рисует опасность там, где ее нет. Общий угрожающий тон речи Тимашева сводился к тому, что правительство не намерено впредь терпеть подобного своеволия периодики.

Подводя итог данной полемике, необходимо отметить, что государственная администрация, несмотря на колебания и некоторую непоследовательность мер, в целом все-таки двигалась в направлении, указанном Катковым. Как в Польском крае (который в последней четверти XIX в. в духе политики русификации станут официально именовать Привислинским), так и в Северо-Западном крае, возглавляемом генералом М.Н. Муравьевым, проводилась политика административной русификации.

В 1864 г. была проведена крестьянская реформа, отменившая в Северо-Западном крае временнообязанные отношения − исполнение крестьянами феодальных повинностей до выплаты всех выкупных платежей − и была проведена раздача безземельным крестьянам и батракам земель, ранее принадлежавших мятежным помещикам. На осуществление этой меры было выделено из казны 5 млн руб. 19 февраля 1864 г. вышел указ «Об экономической независимости крестьян и юридическом равноправии их с помещиками», произошло увеличение крестьянского надела одновременно со снижением податей. Эти меры быстро сказались не только на повышении лояльности местного населения к властям, но и на стремительном развитии сельского хозяйства. И впоследствии, даже в период реакции времени правления Александра III, власти не решились в полном объеме распространить на эти территории те меры, ограничивавшие результаты крестьянской реформы и действовавшие в интересах крупных землевладельцев, которые приняло правительство в отношении основной территории России. «В Белоруссии из-за боязни влияния польских помещиков закон о земских начальниках21 царские власти ввели только в 1900 году и только в пределах Витебской, Могилевской и Минской губерний» (Ковкель, Ярмусик, 2004).

В декабре 1865 г. был принят закон, по которому всем высланным из западных губерний за участие в мятеже предлагалось в течение двух лет продать свои земли православным переселенцам. Лицам польского происхождения, прежде всего католикам, покупать эти земли было запрещено, лишены они были и права пользоваться ссудой Дворянского банка. В апреле 1869 г. министерство государственных имуществ было вынуждено издать дополнительное распоряжение, в соответствии с которым только дети католиков, перешедших в православие, а не сами лица, осуществившие такой переход, считались русскими и имели соответствующие экономические привилегии. Такое распоряжение было вызвано массовым переходом местных католиков в православие с целью получения экономических выгод.

Вообще распространение православия в западных губерниях было одной из основных задач местной власти. Избегая прямых и резких проявлений гонения на католицизм, власти ограничились вменением в обязанность полиции следить за тем, чтоб ксендзы не подстрекали жителей к мятежу. Однако многие костелы под благовидным предлогом ветхости сооружений или недостатка прихожан все-таки закрывались.

По инициативе М.Н. Муравьева был создан церковно-строительный комитет, занимавшийся возрождением православных церквей, увеличено жалование православного духовенства. «Необходимость увеличения содержания православному духовенству в Северо-Западном крае, – писал М.Н. Муравьев в записке, поданной императору, − есть один из самых важных предметов, подлежащих в настоящее время разрешению. <…> Предмет этот так важен, что нет тех пожертвований, которых правительство не должно было для него сделать»22. Необходимо отметить, что Муравьев предложил своеобразное, с экономической точки зрения, решение этого вопроса. На постройку церквей, доплаты духовенству и русскому чиновничеству в крае (получавшему также повышенное, по сравнению с остальными регионами империи, жалование) шли так называемые контрибуционные выплаты, производившиеся вплоть до 1897 г. С 1864 г. 10% налог взимался со всех доходов местных помещиков.

Обучение в школах Северо-Западного края было переведено на русский язык с сохранением в некоторых местностях преподавания катехизиса на местном (жмудском или литовском) наречии. Литовская письменность была переведена с латиницы на кириллицу, хотя издание книг на литовском языке не запрещалось, в отличие от издания книг на польском. Также велась пропаганда определенного взгляда на историю края, причем «Материалы по истории Русско-Литовского края», регулярно публиковавшиеся в «Могилевских губернских ведомостях», в бόльшей степени акцентировали внимание на этнокультурном противопоставлении белорусов и литовцев полякам, чем на попытке объединить их с русскими, то есть принципиальное значение приобретала не столько русификация, сколько деполонизация края.

М.Н. Муравьев даже выдвинул проект создания нового, Виленского, университета для шести губерний Северо-Западного края. По его плану Университет мог включать в себя четыре факультета, на которых обучались бы белорусы и литовцы (постепенно предполагалось заменить призванное русское чиновничество в крае выходцами из местного населения), причем рассматривалась даже возможность создания кафедры литовского языка. Впрочем, эта смелая для того времени инициатива графа Муравьева не нашла поддержки в высших сферах и не была воплощена в жизнь23.

Тот факт, что реальная политика империи в вопросе русификации в целом развивалась в катковском духе, обусловлен общим характером политической позиции Каткова. Он мыслил всегда как государственник, причем строго в пределах тех правил, которые диктовались существующей политической практикой и были реально выполнимы, в отличие от Аксакова, остававшегося всегда прежде всего философом. Это различие ярко показывает К.Н. Леонтьев в своем письме священнику, отцу Иосифу Фуделю. Катков, как отмечает Леонтьев, «не ходил далеко за туманными идеалами, а брал то, что есть под рукою. – Не мечтал о "будущем", а с жаром <…> старался сделать пользу тому государственному порядку, который сейчас есть. – И.С. Аксаков был последовательнее и неизменнее; его статьи возвышали помыслы; но все, что он предлагал делать сейчас, – было некстати» (цит. по: Фетисенко, 2012: 304).

В полемике между Аксаковым и Катковым о путях русификации иноэтнических губерний ярко проявилась и еще одна верно подмеченная Леонтьевым черта: «Он [Аксаков. – О.К.], видимо, слишком верил в хорошие качества русского народа, русского племени, русского духа. – Катков, видимо, не очень-то в них верил.<…> Катков верил в силу и будущность Государства русского; и для укрепления его не слишком разбирал средства…» Леонтьев сравнивает Каткова с энергичным военачальником, который, «ввиду наступающего неприятеля, не находит возможным "убеждать" высокими речами заробевших бунтующих солдат; некогда! Он разбивает сам рукой голову одному, бьет по лицу другого; − ругает третьего; − ласково ободряет остальных и кратко взывает к их патриотизму. – И.С. Аксаков во время пожара читает благородную лекцию о будущей пользе взаимного страхования в любви. – Бог с ним в такую минуту» (цит. по: Фетисенко, 2012: 304).

Политика Российской Империи в национальном вопросе всегда была сложной и несколько противоречивой (Дякин, 1998), причем необходимо отметить, что вопрос о внутреннем устройстве многочисленных народностей, составляющих Русское государство, порой становился частью сложной системы внешнеполитических интриг. Европейские державы справедливо полагали, что именно этнический вопрос может являться зоной наибольшей уязвимости многонациональной имперской государственности, умело провоцировали и режиссировали противостояния на национальной почве. Восстание в Польше в 1863 г. было использовано Англией и Францией как повод для возможного вмешательства во внутренние дела Российской Империи, оно повлекло за собой появление украинофильства и возникновение сепаратистских тенденций в Западных губерниях. От успешного решения проблемы русификации иноэтнических окраин напрямую зависели внутренняя стабильность и внешняя безопасность страны. Поэтому осмысление этого вопроса занимало общество пореформенной России, в особенности представителей национально-консервативной партии, всегда ставивших интересы сильной централизованной государственности во главу угла. Полемика между ведущими московскими консервативными публицистами середины XIX в. представляет собой интереснейший и не теряющий своей актуальности в современной политической ситуации материал для осмысления путей решения национального вопроса в полиэтническом государстве.


Примечания

  1. Тютчев Ф.И. Россия и Запад / сост. Б.Н. Тарасов. М.: Культурная революция; Республика, 2007. С. 168.
  2. Цит. по: Самарин Ю. Ф. Православие и народность / сост. Э.В. Захаров. М.: Институт русской цивилизации, 2008. С. 336.
  3. Катков М.Н. Собр. соч.: в 6 т. СПб: Росток, 2011. Т. 2. С. 260.
  4. Феоктистов Е.М. За кулисами политики и литературы // За кулисами политики. М.: Фонд Сергея Дубова, 2001. С. 250.
  5. Статистические таблицы Российской империи. Вып. 2 : Наличное население империи за 1858 год : (С карт. населенности Европейской России). СПб: [б. и.], 1863. С. 296.
  6. Сталюнас Д. Этнополитическая ситуация Северо-Западного края в оценке М.Н. Муравьева (1863−1865). Режим доступа: http://www.russianresources.lt/archive/Mater/staliunas.html
  7. Любимов Н. М. Катков и его историческая заслуга. СПб: [б. и.], 1889. С. 260.
  8. Тютчев Ф.И. Указ. соч. C. 342.
  9. Там же. С. 334.
  10. Москвич. 1867. № 2.
  11. Тютчев Ф.И. Указ. соч. С. 337.
  12. Московские ведомости. 1863. №№ 24, 98, 105.
  13. Самарин Ю.Ф. Указ. соч. С. 512.
  14. Катков М.Н. Указ. соч. Т. 2, С. 173.
  15. Там же. С. 174.
  16. Там же. С. 191.
  17. Там же, с. 177.
  18. Там же. С. 49.
  19. Самарин Ю. Ф. Указ. соч. С. 353.
  20. Феоктистов Е.М. Указ. соч. С. 77.
  21. «Положение о земских участковых начальниках», принятое 12 июля 1889 г., ограничивало полномочия волостных судов, сходов и старост, т.е. органов крестьянского самоуправления, подчиняя их администрации в лице земского начальника, должность которого мог занимать только человек, принадлежащий к дворянскому сословию и преодолевший высокий имущественный ценз. Подр. об этом см.: Полное Собрание Законов Российской Империи : Собрание третье: [C 1 марта 1881 года по 1913 год]: [В 33-х т.]. СПб; Пг.: Гос. тип., 1885−1916. Т. 9. С. 507−535.
  22. Из бумаг графа М. Н. Муравьева // Русский архив. 1887. № 5. С. 307.
  23. Гигин В. Оклеветанный, но не забытый. (Очерк о М.Н. Муравьеве-Виленском). Режим доступа: http://zapadrus.su/zaprus/istbl/575-2012-02-22-21-57-02.html

 

Библиография

    Айрапетов О.Р. Царство Польское в политике Империи в 1863−1864 гг. М.: Модест Колеров М, 2013.
    Дякин В.С. Национальный вопрос во внутренней политике царизма (XIX − начале ХХ вв.). СПб: «ЛИСС», 1998.
    Ковкель И.И., Ярмусик Э.С. История Беларуси: С древнейших времен до нашего времени. Минск: Аверсэв, 2004. Режим доступа: http://kdkv.narod.ru/1864/Hist-Polit_Repr.htm
    Кругликова О.С. Публицистика и общественная деятельность М.Н. Каткова. Публицист и власть. Saarbrücken: LAP LAMBERT Academic Publishing, 2011.
    Неведенский С. Катков и его время. СПб: Типография А.С. Суворина, 1888.
    Твардовская В.А. Идеология пореформенного самодержавия. М., 1978.
    Фетисенко О.Л. «Гептастилисты»: Константин Леонтьев, его собеседники и ученики (Идеи русского консерватизма в литературно-художественных и публицистических практиках второй половины XIX − первой четверти ХХ века). СПб: Пушкинский дом, 2012.
    Широкорад А.Б. Россия − Англия: неизвестная война, 1857–1907. М: ООО «Изд-во ACT», 2003. 
    Экштут С.А. Повседневная жизнь русской интеллигенции от эпохи великих реформ до Серебряного века. М.: Молодая гвардия, 2012