Languages

You are here

«Арзамас», либеральная идея и «памфлетер» П.А. Вяземский

Научные исследования: 
Авторы материалов: 

The Arzamas, the Liberal Idea and "Pamphleteer" P.A. Vyazemsky

 

Прохорова Ирина Евгеньевна
кандидат филологических наук, доцент кафедры истории русской журналистики и литературы факультета журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова, ieprokhorova@mail.ru

Irina E. Prokhorova
PhD, Associate Professor at the Chair of History of Russian Journalism and Literature, Faculty of Journalism, Lomonosov Moscow State University, ieprokhorova@mail.ru

 

Аннотация

В статье подробно анализируются публицистика и литературная критика П.А. Вяземского в 1815−1818 гг. как наиболее адекватное отражение общей либеральной направленности, а также единства литературной и политической составляющих в истории общества «Арзамас», 200-летие которого отмечается в 2015 г. Особое внимание уделяется сложному переплетению «серьезного» и «смешного» в «памфлетерстве» Вяземского, в котором автор статьи видит ключевую черту его манеры писать, предопределенной особенностями его сознания.

Ключевые слова: П.А. Вяземский, «Арзамас», либеральные реформаторские идеи, «памфлетерство».

 

Abstract

 In the paper, the author analyzes P. A. Vyazemsky’s journalism and literary criticism of 1815−1818 as the most adequate reflection of the general liberal orientation as well as the unity of the literary and political components in the history of the Arzamas society, whose 200th anniversary will be celebrated in 2015. Particular attention is paid to the complex interplay of the  "serious" and the "ridiculous" in Vyazemsky’s “pamphleteering”, which the author sees as a key feature of his manner of writing determined by the specifics of his consciousness.

 Key words: P.AVyazemsky, the Arzamas, liberal reformist ideas, “pamphleteering”.

 

14 октября 2015 г. исполнится 200 лет со дня основания знаменитого литературного общества «Арзамас» (1815−1818 гг.) – юбилей, который важен не только для историков русской литературы. Это событие значимо для всех, кто сегодня размышляет о судьбах российского просвещения (в широком смысле этого слова) и, соответственно, о проблемах разработки и продвижения либеральных реформаторских идей – вопросах, которые  актуальны сегодня и активно обсуждаются  в современных медиа.

«Арзамасскому обществу безвестных людей» посвящено множество публикаций, включая ставшие филологической классикой научные исследования1. Его изучение шло, как известно, не только в филологическом, но и в общеисторическом направлении. Последнее развивалось, главным образом, в связи с анализом движения декабристов, т.к. кроме известных писателей (например, «секретаря» общества В.А. Жуковского, К.Н. Батюшкова или поэта-«партизана» Д.В. Давыдова) в «Арзамас» − правда, уже на последнем этапе его деятельности − вступили крупнейшие идеологи декабристского движения: Н.И. Тургенев, Н.М. Муравьев, М.Ф. Орлов.

В «арзмасоведении» постперестроечной России некоторое время доминировало стремление не просто отказаться от прямолинейного политизирования, «революционизирования» «арзамасского духа», но трактовать это общество как беспредметно-буффонскую «веселую организацию» (по выражению В.В. Набокова). Такой подход тоже был далек от объективности, что нам уже доводилось отмечать2. Безусловно, перспективный и ставший в начале 2000-х гг. весьма востребованным путь изучения «Арзамаса (и подобных ему культурных явлений), соединяющий филологический и исторический подходы, успешно продемонстрировала М.Л. Майофис − сначала в кандидатской диссертации, а потом в многостраничной монографии, посвященных «Арзамасу»3.

Вместе с тем специальный интерес исследователей к арзамасскому смеху, пародированию не только прямого оппонента − «Беседы любителей русского слова», но и таких влиятельных организаций, как Российская Академия, Библейское общество, масонские ложи, дало возможность полнее осмыслить участие всех арзамасцев в выработке нового языка «тотальной» иронии в период кризиса эстетики «высокого» и «серьезного». Было убедительно показано, что особый арзамасский язык оказал сильное влияние на развитие поэтического языка А.С. Пушкина4. И здесь не столь важно количество посещений молодым писателем заседаний общества, в которое он вступил поздно и посетил, видимо, всего один раз5. Нельзя недооценивать воздействие «арзамасского» языка в целом на русскую словесность. К сожалению, до сих пор мало разработанным остается вопрос о его влиянии на русскую публицистику, особенно увидевшую свет в периодических изданиях. Ведь, начав проникать в периодику, этот язык своей «веселой» раскованностью, очевидно, не просто привлекал читателей, расширял их круг, но способствовал закреплению в сознании аудитории нового вольного духа эпохи, наступившей после победы над Наполеоном.

Вообще «Арзамас» − весьма сложное явление в духовной жизни России 1815−1818 гг. В нем парадоксальным образом соединялось игровое (и отчасти действительно лишь рекреационное) поведение всех участников с готовностью и желанием большинства сотрудников приобщиться к решению насущных социокультурных задач страны, в той или иной мере участвуя во вновь активизировавшейся идейной борьбе с разного рода «староверами». Так, полемика с «Беседой» велась в формах жесткого противостояния некоему литературному «инферно», которое олицетворяло отнюдь не только писательское «безумие», «безвкусие», «бездарность». Под этой метафорой подразумевались реальные и влиятельные литературные и общественные силы во главе с А.С. Шишковым, который тогда только что потерял пост государственного секретаря (1812−1814 гг.), но уже в недалеком будущем получит должность министра народного просвещения России (1824−1828 гг.). В послевоенные годы он и его сторонники продолжали усиливать пропаганду изоляционистских установок в отношении либерально-просветительских идей − активизации внимания к интересам и правам личности, конституционализма, более ощутимого включения России в общеевропейское цивилизационное движение, в том числе с опорой на единую христианскую веру, которые шишковистами позиционировались как главная угроза коренным устоям национальной жизни.

В результате начавшаяся в 1815 г., по словам Жуковского, «страшная война на Парнасе» выходила далеко за рамки литературной борьбы. Она стала частью принципиального идейного столкновения реформаторских и консервативных сил в стране, где отсутствовали какие-либо формы парламентаризма и свободная печать (да и количество изданий было очень мало), а соответственно − и возможность политических дискуссий в парламентском и/или журналистском пространстве.

Сразу оговоримся, что «консервативные» силы в данной статье понимаются как сторонники сохранения status quo в социокультурной, политической, экономической сферах жизни современной им России и связанного с этим «культа традиции», прежде всего в отношении к религии и государственному устройству. В рассматриваемый исторический период, когда часть российской политической элиты, более того − сам император вновь (как в эпоху Негласного комитета и М.М. Сперанского) высказывались в пользу модернизации страны, участвовали в разработке соответствующих проектов, консерваторы на время опять оказались в «оппозиции». Но такая оппозиция «справа» (как известно, нередкий случай во всемирной истории) в России первой четверти XIX в. − это оппозиция лишь немногочисленной части политической элиты, обладающей очень ограниченной поддержкой общества. В то время как либерально ориентированный лагерь, к которому тяготели арзамасцы, вынужден был оппонировать сильному консервативному большинству и в государственной власти, и в стране в целом. Причем сплоченностью эта модернизаторски настроенная оппозиция не отличалась.

Конечно, и внутри «Арзамаса» не было особого единства. В общество входили, с одной стороны, представители реформаторской политической элиты тех лет − «тористы»6 С.С. Уваров, Д.Н. Блудов, Д.В. Дашков (будущие министры Николая I), а с другой – вынашивавшие тогда проекты гораздо более радикальных либеральных преобразований будущие декабристы. Как известно, наиболее четко разногласия проявились, когда в 1817 г. под нажимом «новых» арзамасцев (прежде всего Н.И. Тургенева и М.Ф. Орлова) возник вопрос об изменениях в деятельности объединения, принятии устава и организации периодического органа. Большинство «старых» арзамасцев оказались по разным причинам не готовыми к такой трансформации, и, скорее всего, этим и  объясняется обреченность арзамасского журнала, а не только заграничными «командировками» наиболее опытных «журналистов» в связи с их служебными (дипломатическими) обязанностями7.

При этом разный уровень готовности к практической трансформации общества напрямую связан с разным уровнем «либеральности». Наиболее «умеренных» и связанных с правительством арзамасцев, видимо, понимавших, что маятник реформаторской активности императора вот-вот качнется в противоположную сторону (этот момент датируют по-разному, но в пределах 1818−1821 гг.), едва ли могла вдохновить перспективаперехода «Арзамаса» к четко организованной и масштабной совместной публичной деятельности. Это предполагало совсем иной уровень продвижения либерального модернизационного проекта, чем реализовывавшийся до того арзамасцами, даже если принять во внимание то, что далеко не все слова и дела членов общества отражены в его протоколах. Сотрудничество арзамасских «тористов» в официальной франкоязычной петербургской газете Le Conservateur impartial, о чем с опорой на известные исследования В.Г. Сироткина много пишет М.Л. Майофис8, принципиально ситуацию не меняло: общество все равно имело «выход» на довольно замкнутое коммуникационное пространство. Издание же «Арзамасом» собственного литературно-политического журнала предполагало непосредственное обращение к более или менее широкой российской аудитории и формирование общественного мнения по острейшим и отнюдь не решенным «в верхах» политическим вопросам (и Уваров с Блудовым знали об этом лучше других). Потребовалось бы открытое манифестирование своего неприятия консервативного большинства и солидаризации (хотя бы отчасти) с известными своей «радикальностью» арзамасцами типа Н.И. Тургенева. На такой риск «правое» крыло «Арзамаса» не могло тогда решиться.

В этой ситуации очень интересна своего рода «центристская» позиция П.А. Вяземского, который также стоял у истоков этого  общества и активно участвовал в его деятельности, хотя географически был отдален от него в силу своей московской «прописки». Его можно назвать главой «московского Арзамаса», а благодаря деятельной переписке и визитам в Петербург, Вяземский постоянно находился в центре и общеарзамасской жизни9. При этом, в отличие от других «старых» арзамасцев, он был далек от «мистической идеологии», которую, как известно, разделяли и стремились использовать в политических целях арзамасцы-«тористы» и которой сочувствовал Жуковский. Кроме того Вяземский  всячески «продвигал» идеи трансформации «Арзамаса» и издания им печатного органа. Кстати, мысль о возможности и необходимости воздействия на «общее мнение» в России через периодику занимала его и до высказываний «новых» арзамасцев.

С 1814 г. Вяземский постоянно писал друзьям – будущим арзамасцам − о необходимости их кругу иметь свой периодический орган. Идею же М.Ф. Орлова и Н.И. Тургенева − прямо провозгласить целью «Арзамаса» «пользу Отечества, состоящую в образовании общего мнения, то есть в распространении <…> мнений ясных и правильных» и «пользу самих членов, состоящую в труде постоянном» («Законы арзамасского общества безвестных людей». Гл.1) − из всех арзамасцев Вяземский разделял наиболее полно. Об этом свидетельствует его статья «по поводу предполагаемого Арзамасского журнала». Способом похитить «влияние на публику» автор считал издание журнала, который должен был опираться на традиции Н.И. Новикова и Н.М. Карамзина и составляться из трех отделов: «Нравы», «Словесность» и «Политика». Журналисты призваны были «соединить в руке силу разрушающую и созидательную», «объявить войну непримиримую предрассудкам, порокам и нелепостям». Это относилось к первым двум разделам, в которых Вяземский собирался принимать самое активное участие. Задачей отдела «Политики» он полагал «сделать в Китайской стене, отделяющей нас от Европы, не пролом, открытый наглости всех мятежных стихий, но, по крайней мере, отверстие, через которое мог бы проникнуть луч Солнца, сияющего на горизонте просвещения света, и озарить мрак зимней ночи, обложившей нашу вселенную». Этот пассаж при всей образности весьма точно определяет умеренно-либеральную позицию Вяземского (условно назовем ее «центристской» в контексте взаимоотношений арзамасских «тористов» и «радикалов» − будущих декабристов).

Судя по дошедшим до нас документам, Вяземский не планировал сам заниматься отделом «Политики». Однако с большой долей уверенности можно утверждать, что общественный темперамент либерально настроенного публициста не дал бы ему полностью дистанцироваться от этого отдела. В этой связи интересна сохранившаяся в его архиве неоконченная статья (фрагмент письма10? служебной записки?) «О Пруссии»,  написанной, видимо, в 1816−1817 гг. В ней обсуждалась актуальная и остро интересовавшая Вяземского проблема взаимодействия власти с «общим мнением» и введения конституционных порядков. Статья в широком плане трактовала понятие свободы − от вопроса о независимости литератора до проблем представительного правления, которое должно предохранить народ от «неосновательных теорий» и социальных потрясений. И хотя некоторые подробности содержания, стиль изложения и оформление рукописи не позволяют говорить об авторстве Вяземского, нельзя исключить, что этот текст мог рассматриваться им как потенциальный объект редактирования и подготовки к печати или источник для создания собственного материала, возможно, и с привлечением других авторов.

Вообще в годы «Арзамаса» Вяземский активно поддерживал контакты и с его  «правым», и с его «левым» крылом, а в круг его интересов, по сути, на равных входила и литература, и политика. К непосредственным занятиям последней он стал энергично приобщаться в начале 1818 г. в Варшаве, куда прибыл в качестве сотрудника канцелярии Н.Н. Новосильцова − императорского комиссара при правительстве Царства Польского. Все это позволяет утверждать, что именно в деятельности Вяземского наиболее адекватно отразилось единство литературной и политической составляющих в истории «Арзамаса».

Для самого Вяземского «Арзамас», очевидно, был ценен прежде всего многообразием коммуникационных возможностей – и внутренних (обмен мнениями, информацией как по литературным, так и по политическим вопросам в «избранном Ареопаге»), и внешних (воздействие на «общее мнение» тоже по всем волнующим его проблемам). Переписка Вяземского 1815−1817 гг. свидетельствует о его неудовлетворенности практикой «Арзамаса» как литературного кружка с установкой на «герметическое» общение и недостаточной выявленностью идейной позиции и политического направления. Однако эти «серьезные» требования вовсе не отменяли верности культу смешного, что отразилось в стиле многих его выступлений, и не только арзамасского периода.

 Именно сложный синтез «серьезного» и «смешного», выразившийся в особом памфлетерстве Вяземского, − ключевая черта его манеры писать, предопределенная особенностями его сознания (ментальности, как теперь принято говорить11). Кстати, сам П.А. Вяземский, вслед за Ж.Л.Л. Бюффоном, считал, что стиль – это человек, человек – это стиль12. Показательны неоднократные заявления литератора, что его «вакация» − быть «памфлетером». Он писал об этом и в 1830 г.13, и через 40 с лишним лет, подводя итоги своей жизни, с сочувствием упомянул о мнении А.С. Пушкина и Адама Мицкевича, считавших, что он «рожден памфлетером, открылось бы только поприще»14.

 В понимании Вяземского   памфлетер – это публицист с умом острым, живым, постоянно настроенным на полемически-сатирическую волну, произведения которого выполняют функцию своего рода социально-нравственной «полиции»15. Подчеркнем, что так определил Вяземский назначение одной из своих самых знаменитых арзамасских «шалостей» − «Что пользы, − говорит расчетливый Свиньин…» (1818). В эпиграмме разоблачался сервилизм небезызвестного тогда литератора П.П. Свиньина, который в статье в журнале «Сын отечества» с льстивым восхищением отзывался о Грузине − имении всесильного «временщика» А.А. Аракчеева, в это время возглавившего военные поселения. Конечно, о публикации памфлета на конкретное лицо с обвинением в прагматичном низкопоклонстве (Свиньин презрительно характеризовался как «не поэт, а дворянин», желающий лишь «выкланяться в чин»16 у могущественного сановника) не могло быть и речи. По принятому в «Арзамасе» обычаю, текст распространялся в списках17.

 Интересно, что еще в 1817 г. в басне Вяземского «Доведь» дана памфлетная характеристика самих «временщиков на шахматном паркете», которым автор советовал не забывать, что они «на свете» лишь «игрушки» царской руки18. Причем этот выпад цензура пропустила, видимо, не посчитав нужным доискиваться, не подразумевался ли под «доведью» кто-то из приближенных Александра I. Сатира на царских «временщиков» смогла увидеть свет в журнале, пусть и с очень ограниченной аудиторией, − «Труды Общества любителей русской словесности» (Ч. 9).

 Сравнение деятельности «памфлетера» и органов охраны общественного порядка Вяземский развил в одном из писем 1821 г., довольно жестко сформулировав требования к публичному выступлению: «Красноречие быть должно не кадильницею благовонною, а мечом, посвященным на защиту истины и притесненных и на укарание лжи и притеснителей»19. Такого рода «мечом» служили практически все эпиграммы арзамасца Вяземского.

 Выбор публицистом конкретных «мишеней» весьма характерен. Одной из важнейших оказался довольно влиятельный деятель в сфере российского просвещения первых десятилетий XIX в. сенатор П.И. Голенищев-Кутузов. Став в 1810 г. вновь попечителем Московского университета и Московского учебного округа, он буквально бомбардировал министра народного просвещения А.К. Разумовского просьбами официально вмешаться в ход издания и распространения произведений Н.М. Карамзина. Он доносил не только на историографа, почти по-фамусовски требуя «сжечь» его проповедующие «безбожие и безначалие» сочинения20, но и на всю «партию» Карамзина. Так, министру сообщалось, что в доме этого «якобинца» «всякий вечер собирается трибунал ложного просвещения, из коего всякий на религию и на политические дела выходит эпиграммой, сатирой и прочее, которые письменно раздаются [курсив наш. – И.П.21. Вполне вероятно, что Кутузов здесь имел в виду и сатирические миниатюры Вяземского. Конечно, в той или иной мере об этих «делах» Кутузова был осведомлен и Вяземский (напомним, близкий родственник Карамзина), помнивший об этом при написании не только «несравненной» (по оценке К.Н. Батюшкова) эпиграммы «Картузов − сенатор…» (1813), но и вступительной арзамасской «Речи члена Асмодея»22. В свете «доносов» Кутузова образ Картузова (так Вяземский зашифровал его фамилию) не кажется преувеличенно гротесковым.

Стоит отметить, что вести борьбу с литературными и идейными, особенно наделенными властью противниками Вяземский считал необходимым по-разному. В этой связи показательна его реакция на откровенно издевательскую речь Д.В. Дашкова по поводу избрания Д.И. Хвостова почетным членом Вольного общества любителей словесности, наук и художеств в марте 1812 г. За недопустимо оскорбительный тон Дашкова тогда исключили из общества, причем карамзинисты – Батюшков и Северин – согласились с таким решением большинства23. Вяземский не был членом ВОЛСНХ, но тоже не одобрил акцию Дашкова. Он писал Батюшкову: «Что за мудрость обругать старика, который хоть и дурно пишет, но нимало не заслуживает никакого внимания. Пусть его пишет». В том же письме по-иному – беспощадно! – Вяземский призывал относиться к наделенным властью «гасильникам просвещения». В пример приводился все тот же Голенищев-Кутузов: «…эту бестию надо всячески мучить. Малейший в нем порок есть то, что он дурной стихотворец. Такого человека жалеть не надобно <…> Всякое на него нападение есть жертва Истине и Добродетели»24.

В таком контексте еще более важным объектом памфлетных «нападений» для Вяземского не мог не стать А.С. Шишков. Правда, инициатором эпиграммы на него оказался «Арзамас», «заказавший» ее Вяземскому. Об этом сообщалось в письме Д.В. Дашкова вместе с известием о создании «Арзамаса» и заочном приеме в него москвича Вяземского. Поблагодарив его за цикл эпиграмм на «беседчика» А.А. Шаховского («Шутовского»), арзамасцы просили напомнить общественному мнению и о главе «Беседы»25.

Негативное отношение арзамасцев к последнему тогда, очевидно, было «подогрето» еще и тем, что летом 1815 г. Шишков представил Госсовету свое «Мнение о рассматривании книг, или цензуре», которое в то время даже «в верхах» не было поддержано как излишне консервативное26. Вяземский, активно интересовавшийся проблемами свободы печати и пристально следивший за деятельностью Шишкова, мог знать об этом предложении от вхожих в Госсовет знакомых. Требования Шишкова ужесточить цензуру, дабы искоренить иностранные, особенно французские слова и понятия (ведь они так или иначе способствовали знакомству с идеями французских просветителей и Французской революции) из языка печати и вообще из русского языка, который из-за них становится, по Шишкову, «безобразнее и дерзостнее», не могли не вызвать негодования Вяземского. Эпиграмма «Кто вождь у нас невеждам и педантам?» (1815), прямо называвшая Шишкова «лексиконом покрытых пылью слов», предводителем «невежд и педантов»27, звучала весьма злободневно. Разумеется, из-за своей откровенности претендовать на публикацию она также не могла.

В связи с этим произведением Вяземского обращает на себя внимание проблема непростых взаимоотношений автора и его «редактора», роль которого нередко брал на себя его старший друг и советчик Жуковский. Последний в общем обоснованно раскритиковал в эпиграмме на Шишкова четыре стиха из восьми, по его мнению, «дурные» и/или «несправедливые», в которых сатирик запальчиво обвинял главу «Беседы» в том, что он «гнусный лжец», «записной зоил» и неуч, «врагов смешит, а приближенных мучит»28. Исключение этих строк могло сделать эпиграмму более точной и заодно краткой, «летучей», однако автор пренебрег замечаниями «секретаря Арзамаса» и исправлений не внес. Вообще с каждым годом Вяземский, очевидно, все настороженнее относился к вмешательству редактуры, утверждаясь в мысли, что  «стиль − это человек». Любопытно, что именно в «арзамасском» 1816 г. Вяземский после того, как его стихотворные опыты, наконец, получили одобрение Карамзина, осознал себя поэтом, стал более уверенным в своем поэтическом призвании. Вместе с тем игнорирование советов редакторов нередко оборачивалось и творческими потерями, как в случае с эпиграммой на Шишкова, которой недостало необходимой выверенности каждого слова29.

 Нельзя не заметить, что «памфлетерский» стиль Вяземского проникал и в жанр дружеского послания. Это проявилось, например, в посланиях 1816 г. «Д.В. Давыдову» и «К Батюшкову» («Мой милый, мой поэт…»), некоторые фрагменты которых окрашены публицистическими красками. Автор с иронией отзывался о типичных для консерваторов в жизни и литературе лицемерной набожности, «громе пухлых фраз раздутых Цицеронов» и «лирическом угаре Пиндаров наших дней»30. Такого рода порокам противопоставляется «просвещение и вкус» − ценностные установки, защитниками и проповедниками которых выступали арзамасцы. Знаменательно и то, что «либералист» Вяземский даже при беглом упоминании своего друга детства и арзамасца Д.П. Северина не преминул указать на посещение им Великобритании, охарактеризованной, прежде всего, как «берег свободы», а потом уже берег «Художеств, чудаков,/ Карикатур удачных,/ Радклиф, Шекспиров мрачных, /Ростбифа и бойцов»31.

Критический пафос явствен и в одном из самых известных стихотворений молодого Вяземского − «Прощание с халатом» (1817), которое писалось перед отъездом на службу в Варшаву для готовившегося арзамасского журнала, но опубликовано только в 1821 г. в журнале «Сын отечества» (№ 37). Лирический герой этого стихотворения вовсе не склонен идеализировать открывающиеся перед ним перспективы государственной службы, которая представляется ему опасным «путем, где под туманом / Свет истины не различишь с обманом». В строках о том, что теперь «в рядах прислуженцев властей» и ему, который «притворства чужд и принужденья враг», придется «шею гнуть с запасною улыбой / Под золотой, но тягостный ярем»32,  слышны интонации просветительской сатиры XVIII в. Как не вспомнить здесь и о грибоедовском Чацком, который почти в те же годы, что «либералист» Вяземский отправился за границу, служил, был связан «с министрами», но разочаровался, придя к схожим суждениям о невозможности служить, а не «прислуживаться»! Да и драматический практический опыт самого Вяземского, несмотря на всяческие препятствия сумевшего не так мало сделать для продвижения реформаторских идей − прежде всего конституционалистского проекта − в Варшаве 1818−1821 гг.33, подтвердил его скептические оценки возможности достойной государственной службы в современной ему России. Так арзамасская поэзия Вяземского включалась в большой «разговор» о поведенческой дилемме относительно государственной службы,  которая встает перед каждым человеком.

В арзамасские годы жанровый репертуар творчества Вяземского значительно расширился. Именно тогда появились его первые серьезные (позднее вошедшие в хрестоматии!) литературно-критические статьи «О Державине» (1816) и «О жизни и сочинениях В.А. Озерова» (1817). Их также объединял полемический заряд, хотя в каждой из них он был выражен с разной интенсивностью. Чтобы его уловить, читателю требовалось хотя бы немного ориентироваться в развернувшейся борьбе литературно-общественных «партий», среди важнейших компонентов которой было создание или разрушение тех или иных репутаций.

Вскоре после смерти Г.Р. Державина, в доме которого собиралась «Беседа» и которого она почитала своим знаменем, именно арзамасец Вяземский взялся написать статью «О Державине». Она довольно быстро увидела свет в двух столичных журналах – петербургском «Сыне Отечества» (1816. № 37) и московском «Вестнике Европы» (1816. № 15). В этом своеобразном некрологе, отметим, впервые в русской журналистике новостное и критико-биографическое начала были соединены с попытками историко-литературного анализа. Главная мысль Вяземского, что Державин велик прежде всего своей самобытностью, явно могла и должна была быть прочитана как направленная против беззаконного «присвоения» творчества и славы великого русского поэта шишковистами, всегда мыслившими  категориями следования «образцам». Правда, в некрологе о связи Державина с «Беседой» вообще (возможно, и из дипломатичных соображений) не говорилось34. Зато сопоставляя творчество Державина и его предшественника М.В. Ломоносова, дерзкий арзамасец позволил себе поставить Державина как истинного художника, «певца всех веков и всех народов» чуть ли не выше старшего поэта. Ведь Ломоносов был более «оратор», чем поэт, и притом воспевший в основном «российский двор»35. Конечно, это суждение арзамасца о знаменитом авторе похвальных од не стоит расценивать как обвинение его в сервилизме36. Вяземский лишь полемически акцентировал преимущества поэзии Державина с ее предметно-тематическим богатством по сравнению с «умеренностью»37 Ломоносова в этом отношении. И дальнейшее изучение истории русской словесности в целом подтвердило правоту автора журнального некролога.

Вторая статья Вяземского − «О жизни и сочинениях В.А. Озерова» − писалась и публиковалась в 1817 г. в качестве предисловия к изданию произведений известного драматурга, ушедшего из жизни в 1816 г. Созданная по «заказу» двоюродного брата Озерова арзамасца Блудова, эта публикация еще сильнее, чем некролог на смерть Державина, была связана с противостоянием «Арзамаса» и «Беседы». Как неоднократно отмечали исследователи, в ней мастерски разрабатывался творившийся арзамасцами биографический миф об Озерове − талантливом писателе с «романическим воображением», жизнь которого превратилась в «игралище враждующей судьбы и людей»38,  и павшем жертвой бездарных завистников − шишковистов.

Вместе с тем статья об Озерове, как и о Державине, для нашей темы интересна и безотносительно к истории борьбы «Арзамаса» за те или иные литературные репутации. Ведь в них отразилось стремление арзамасца Вяземского ответить на «вызовы» развития литературно-критической мысли в России в целом − рассматривать различные литературные явления в возможно широком контексте, в историческом развитии, включая в тексты статей специальные «отступления». Характерен «зачин» одного из таких «отступлений», без которых трудно представить себе стиль Вяземского: «Приступая к рассмотрению произведений Озерова, скажем нечто о русском театре»39. Хотя далеко не все суждения Вяземского об Озерове подтвердило время. Так, оценка его творчества как «преобразователя русской трагедии» оказалась явно завышенной. Не вполне убедительна и попытка связать новаторство Озерова-драматурга с романтизмом, в котором арзамасцы закономерно ценили свободу от диктата устаревших правил. Очевидно, многие из подобных «перекосов» тоже были обусловлены стратегической для «Арзамаса» задачей создать «свой Пантеон», в котором за Озеровым нужно было закрепить место одного из первых классиков. Однако «эффективность критической работы Вяземского»40, с нашей точки зрения, выходит за рамки обслуживания этого прагматического сценария. Все же главным для Вяземского оставалось продвижение высоких идей универсального просвещения − все преодолевающего, «грядущего исполинскими шагами, усовершенствовавшего науки, обогатившего казну человеческих понятий, преобразовавшего самые государства»41.

Характеристика арзамасского периода в творчестве Вяземского (да и вообще «Арзамаса») не может быть полной без рассмотрения еще одного его журналистского выступления – заметки «Об издании г. Гетце русских песен на немецком языке», которая, к сожалению, часто оказывается вне поля зрения исследователей. Небольшая по объему публикация в «Сыне Отечества» в 1817 г. была направлена на поддержку инициативы выпускника Дерптского университета, поставившего перед собой задачу показать всему просвещенному человечеству, что «в богатстве и изяществе» народной поэзии «русские не уступают ни одному из других народов»42. Заметка показательна в нескольких аспектах. Во-первых, она продемонстрировала интерес Вяземского к русскому народному творчеству, что вполне закономерно вытекало из его глубокого освоения просветительских идей, среди которых видное место занимала идея о достоинстве духовной жизни каждой нации, отражавшейся в ее фольклоре. При этом арзамасский критик оказывался вроде бы на «чужом поле», ведь на роль единственных хранителей и пропагандистов народных традиций в России всегда претендовали «архаисты». Теперь такая их репутация рушилась. Во-вторых, Вяземский, одобрив идею немецкоязычного издания П.О. фон Гетце, выступил как сторонник распространения отечественной литературы в иноязычном пространстве, что призвано было утверждать равные права русской культуры и созидавшего ее народа, России в целом с другими народами и странами в постнаполеоновской Европе. И это прямо отвечало важнейшим установкам «Арзамаса» как общества, преследующего одновременно литературные и политические цели.

Как уже говорилось, перестройка и продолжение деятельности «Арзамаса» оказались невозможны в силу многих причин. Но главной из них была все же неготовность арзамасского большинства к качественным изменениям как в содержании, так и формах своей деятельности, да и само понятие «арзамасский дух» интерпретировалось в обществе  по-разному. Для «памфлетера» Вяземского выражение «арзамасское» на долгие годы стало синонимом понятия «либерально-просветительское».

 


 

  1. Среди них необходимо особо выделить: Арзамас и арзамасские протоколы. Л., 1933; Гиллельсон М.И. Молодой Пушкин и арзамасское братство. Л., 1974; Гиллельсон М.И. От арзамасского братства к пушкинскому кругу писателей. Л., 1979; «Арзамас»: Сб. в 2 кн. М., 1994. (Arzamas i arzamasskie protokoly. Leningrad, 1933; Gillel'son M.I. Molodoy Pushkin i arzamasskoe bratstvo. Leningrad, 1974; Gillel'son M.I. Ot arzamasskogo bratstva k pushkinskomu krugu pisateley. Leningrad, 1979; «Arzamas»: Sb. v 2 kn. Moskva, 1994.)
  2. Прохорова И.Е. Публицистика П.А. Вяземского и литературно-общественная борьба середины 1810-х годов (к вопросу об «арзамасском либерализме») // Проблемы массовой коммуникации на рубеже тысячелетий: Сб. мат-лов конф. Воронеж, 2003. С. 199−203. (Prokhorova I.E. Publitsistika P.A. Vyazemskogo i literaturno-obshchestvennaya bor'ba serediny 1810-kh godov (k voprosu ob «arzamasskom liberalizme») // Problemy massovoy kommunikatsii na rubezhe tysyacheletiy: Sb. mat-lov konf. Voronezh, 2003. S. 199−203.)
  3. Майофис М.Л. Воззвание к Европе: Литературное общество «Арзамас» и российский модернизационный проект 1815−1818 годов. М., 2008. К сожалению, вне поля зрения автора этой содержательной книги с богатым научным аппаратом по неясным причинам оказались некоторые работы других исследователей, также использовавших синтез филологического и исторического подходов. (Mayofis M.L. Vozzvanie k Evrope: Literaturnoe obshchestvo «Arzamas» i rossiyskiy modernizatsionnyy proekt 1815−1818 godov. Moskva, 2008.)
  4. См. об этом подр.: Гаспаров Б.М. Поэтический язык Пушкина как факт истории русского литературного языка. СПб, 1999. (Gasparov B.M. Poeticheskiy yazyk Pushkina kak fakt istorii russkogo literaturnogo yazyka. Sankt-Peterburg, 1999.)
  5. Проскурин О. Когда же Пушкин вступил в Арзамасское общество? (Из заметок к теме «Пушкин и Арзамас») // Toronto Slavic Quarterly. № 14. – URL: http://sites.utoronto.ca/tsq/14/proskurin14.shtml (Proskurin O. Kogda zhe Pushkin vstupil v Arzamasskoe obshchestvo? (Iz zametok k teme «Pushkin i Arzamas») // Toronto Slavic Quarterly. № 14. – URL: http://sites.utoronto.ca/tsq/14/proskurin14.shtml)
  6. Определение «тористы» в отношении этой группы умеренных реформаторов активно использовал в своей так и неизданной монографии 1936 г. <«Вокруг Священного союза»>  А.Н. Шебунин, рукопись которой хранится в ОР РНБ. Ф. 849. Ед. хр. 110, 240+2 лл. (Shebunin A.N. Vokrug Svyashchennogo soyuza.OR RNB. F. 849. Ed. khr. 110, 240+2 ll.)
  7. См., напр., Майофис М.Л. Указ. соч. С. 655. (Mayofis M.L. Ukaz. soch. S. 655.)
  8. Там же. С. 630–655. (Tam zhe. S. 630–655.)
  9. Об этом подр. см.: Гиллельсон М.И. П.А. Вяземский. Жизнь и творчество. Л., 1969. С. 25–29. (Gillel'son M.I. P.A. Vyazemskiy. Zhizn' i tvorchestvo. Leningrad, 1969. S. 25–29.)
  10. Кстати, нельзя не заметить перекличек текста «О Пруссии» и процитированных в монографии А.Н. Шебунина строк письма Р.С. Стурдзы-Эдлинг после посещения ею Берлина и адресованного  брату А.С. Стурдзе − близкому сотруднику «почетного арзамасца» И.А. Каподистрии − в 1816–1822 гг. одного из управлявших  Министерством иностранных дел (ОР РНБ. Ф. 849. Ед. хр. 110. Л. 190). Вообще для атрибуции статьи, очевидно, необходимо более полное знакомство с материалами архива А.Н. Шебунина. (OR RNB. F. 849. Ed. khr. 110. L. 190.)
  11. Митрофанова О.И. Базовые концепты русской ментальности в поэтическом языке П.А. Вяземского: автореф. дис. ... канд. филол. наук. Казань, 2006. К сожалению, автор этой работы, вначале справедливо оговорив необходимость видеть в творчестве Вяземского как минимум два периода (с условной границей в 1840-е гг.), в заключительных суждениях концентрирует внимание в основном на поэзии второго периода, утверждая (уже без всяких оговорок), что в «поэтическом языке П.А. Вяземского ведущее место занимает христианская традиция». Выделенные в поэзии позднего Вяземского «концепты Бог, вера, душа и любовь», с точки зрения диссертанта, являются «базовыми концептами русской ментальности» (С. 18–20). Едва ли можно полностью согласиться со столь категоричным выводом и в отношении ментальности Вяземского в целом, и в отношении вообще однозначного определения понятия «русская ментальность». (Mitrofanova O.I. Bazovye kontsepty russkoy mental'nosti v poeticheskom yazyke P.A. Vyazemskogo: avtoref. dis. ... kand. filol. nauk. Kazan', 2006.)
  12. См. статью П.А. Вяземского «Письмо в Париж» (впервые опубликовано в 1825 г. в журнале «Московский телеграф») с цитатой «le style cest lhomme», очевидно, взятой из сочинения Бюффона 1753 г. «Discours sur le Style» (Вяземский П.А. Полн. собр. соч.: в 12 т. СПб, 1878. Т. 1. С. 202.). (Vyazemskiy P.A. Poln. sobr. soch.: v 12 t. Sankt-Peterburg, 1878. T.1. S. 202.)
  13. Вяземский П.А. Записные книжки (1813−1848). М., 1963. С. 174. (Vyazemskiy P.A. Zapisnye knizhki (1813−1848). Moskva, 1963. S. 174.)
  14. Вяземский П.А. Полн. собр. соч. Т. 1. С. ХLVIII. (Vyazemskiy P.A. Poln. sobr. soch. T. 1. S. ХLVIII.)
  15. Остафьевский архив кн. Вяземских. СПб, 1899. Т. 1. С. 130. Возможно, это сравнение подтолкнуло А.Ф. Воейкова «назначить» Вяземского в своей сатире «Парнасский Адрес-Календарь» как раз «министром полиции, главноуправляющим смирительными заведениями для завистников, вралей и бездельников» (Эпиграмма и сатира. М.; Л., 1931. Т. 1. С. 548.) (Ostaf'evskiy arkhiv kn. Vyazemskikh. Sankt-Peterburg, 1899. T. 1. S. 130; Epigramma i satira. Moskva; Leningrad, 1931. T. 1. S. 548.)
  16. Вяземский П.А. Стихотворения. Л., 1986. С. 114. (Vyazemskiy P.A. Stikhotvoreniya. Leningrad, 1986. S. 114.)
  17. Позднее Пушкин оценивал эту эпиграмму как одну из лучших в русской литературе, хотя и предложил некоторую правку, принятую автором, но опубликовать ее все еще не было возможности. Это удалось только в 1866 г. (Там же. С. 461−462) − по сути, в конце первой в России «оттепели» (тоже слово Вяземского), когда непосредственно публицистическая острота ее уже мало ощущалась, ведь речь шла о довольно далеком прошлом, давно ушедших из жизни политиках и литераторах. (Tam zhe. S. 461−462.)
  18. Там же. С. 107. (Tam zhe. S. 107.)
  19. Остафьевский архив. Т. 2. С. 182−183. (Ostaf'evskiy arkhiv. T. 2. S. 182−183.)
  20. Письмо министру народного просвещения гр. А.П. Разумовскому о сочинениях Карамзина // Чтения Имп. Об-ва Истории и Древностей Российских. 1858. Кн. II. С. 185. См. об этом также: Н.М. Карамзин, по его сочинениям, письмам и отзывам современников: материалы для биографии, с примечаниями и объяснениями М. Погодина. Т.II. М., 1866. С. 62−63. Этот донос Кутузова – высшая точка антикарамзинской кампании, устроенной консервативно настроенными масонами, связанными с Московским университетом. (Pis'mo ministru narodnogo prosveshcheniya gr. A.P. Razumovskomu o sochineniyakh Karamzina // Chteniya Imp. Ob-va Istorii i Drevnostey Rossiyskikh. 1858. Kn. II. S. 185; N.M. Karamzin, po ego sochineniyam, pis'mam i otzyvam sovremennikov: materialy dlya biografii, s primechaniyami i ob"yasneniyami M. Pogodina. T.II. Moskva, 1866. S. 62−63.)
  21. Письма П.И. Голенищева-Кутузова к гр. А.К. Разумовском // Васильчиков А.А. Семейство Разумовских. СПб, 1880. С. 325. (Pis'ma P.I. Golenishcheva-Kutuzova k gr. A.K. Razumovskom // Vasil'chikov A.A. Semeystvo Razumovskikh. Leningrad, 1880. S. 325.)
  22. «Арзамас». С. 326–329. («Arzamas». S. 326–329)
  23. Тихонравов Н.С. Д.В. Дашков и граф Д.И. Хвостов в Обществе любителей словесности, наук и художеств в 1812 г. // Русская старина. 1884. № 7. С. 105−113. (Tikhonravov N.S. D.V. Dashkov i graf D.I. Khvostov v Obshchestve lyubiteley slovesnosti, nauk i khudozhestv v 1812 g. // Russkaya starina. 1884. № 7. S. 105−113.)
  24. Письмо П.А. Вяземского к К.Н. Батюшкову (конец марта – апрель 1812 г.) // РО ИРЛИ РАН (Пушкинский Дом). Ф. 19. Ед. хр. 28. Л. 10. Впервые опубликовано: Вяземский П.А. Письма к К.Н.Батюшкову // Лит. Архив: материалы по истории русской литературы и общественной мысли. СПб, 1994. С. 132. Датировать письмо концом марта – апрелем 1812 г. позволяет обращение в нем Вяземского с просьбой опубликовать эпиграммы, «особливо на Кутузова», в «Санкт-Петербургском вестнике», что и было сделано в мае 1812 г. (Pis'mo P.A. Vyazemskogo k K.N. Batyushkovu (konets marta – aprel' 1812 g.) // RO IRLI RAN (Pushkinskiy Dom). F. 19. Ed. khr. 28. L. 10; Vyazemskiy P.A. Pis'ma k K.N.Batyushkovu // Lit. Arkhiv: materialy po istorii russkoy literatury i obshchestvennoy mysli. Sankt-Peterburg, 1994. S. 132.)
  25. Письмо Д.В. Дашкова к П.А. Вяземскому от 26 ноября 1815 г. // Русский Архив. 1866. № 3. Стлб. 500−501. (Pis'mo D.V. Dashkova k P.A. Vyazemskomu ot 26 noyabrya 1815 g. // Russkiy Arkhiv. 1866. № 3. Stlb. 500−501.)
  26. См.: Энгельгардт Н. Очерк истории русской цензуры в связи с развитием печати (1703−1903). СПб, 1904. С. 69−70. (Engel'gardt N. Ocherk istorii russkoy tsenzury v svyazi s razvitiem pechati (1703−1903). Sankt-Peterburg, 1904. S. 69−70.)
  27. Вяземский П.А. Стихотворения. Л., 1986. С. 79. (Vyazemskiy P.A. Stikhotvoreniya. Leningrad, 1986. S. 79.)
  28. Гинзбург Л.Я. Примечания // Вяземский П.А. Стихотворения. М.; Л., 1958. С. 418. (Ginzburg L.Ya. Primechaniya // Vyazemskiy P.A. Stikhotvoreniya. Moskva; Leningrad, 1958. S. 418.)
  29. Через четверть века, когда Шишков перестал быть для Вяземского идейно-литературным противником и, соответственно, «живой мишенью», в «Записных книжках» последнего появилась гораздо более выдержанная и точная его характеристика как «все-таки исторического лица» (Вяземский П.А. Полн. собр. соч. Т. IX. С. 195−196). (Vyazemskiy P.A. Poln. sobr. soch. T. IX. S. 195−196.)
  30. Вяземский П.А. Стихотворения. С. 101, 97.(Vyazemskiy P.A. Stikhotvoreniya. S. 101, 97.)
  31. Там же. С. 98−99. (Tam zhe. S. 98−99.)
  32. Там же. С. 110−111. (Tam zhe. S. 110−111.)
  33. См. об этом, напр.: Прохорова И.Е. Литературно-публицистическая деятельность П.А. Вяземского «варшавского периода»: развитие либерально-конституционных идей. // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 10, Журналистика. 2005. № 3. С. 74−97; № 4. С.87−108. (Prokhorova I.E. Literaturno-publitsisticheskaya deyatel'nost' P.A. Vyazemskogo «varshavskogo perioda»: razvitie liberal'no-konstitutsionnykh idey. // Vestn. Mosk. un-ta. Ser. 10, Zhurnalistika. 2005. № 3. S. 74−97; № 4. S.87−108.)
  34. Зато отношение Державина к «Беседе» тогда же осмеивалось в эпиграмме «Когда беседчикам Державин пред концом…» (Там же. С. 103). (Tam zhe. S. 103.)
  35. Вяземский П.А. Соч.: в 2 т. М., 1982. Т. 2. С. 11. Предположение, что в пассаже о Державине как «певце всех веков и всех народов» Вяземский первым заявил о «всемирно-историческом значении» Державина (Майофис М.Л. Указ. соч. С. 558.), представляется неубедительным. (Vyazemskiy P.A. Soch.: v 2 t. M., 1982. T. 2. S. 11; Mayofis M.L. Ukaz. soch. S. 558.)
  36. См. об этом подр.: Прохорова И.Е. М.В. Ломоносов: Pro et contra (случай П.А. Вяземского-журналиста) // Медиаскоп. 2012. Вып 3. – URL: http://www.mediascope.ru./node/1119 (Prokhorova I.E. M.V. Lomonosov: Pro et contra (sluchay P.A. Vyazemskogo-zhurnalista) // Mediaskop. 2012. Vyp 3. – URL: http://www.mediascope.ru./node/1119)
  37. Вяземский П.А. Соч. Т. 2. С. 11. (Vyazemskiy P.A. Soch. T. 2. S. 11.)
  38. Там же. С. 29. (Tam zhe. S. 29.)
  39. Там же. С. 17. (Tam zhe. S. 17.)
  40. См. об этом подр.: Майофис М.Л. Указ. соч. С. 561−573. (Mayofis M.L. Ukaz. soch. S. 561−573.)
  41. Вяземский П.А. Соч. Т. 2. С. 14. (Vyazemskiy P.A. Soch. T. 2. S. 14.)
  42. Вяземский П.А. Полн. собр. соч. Т. 1. С. 22−23. Отметим, кстати, что П.О. фон Гетце (вар. Геце; нем. Goetze; 1793−1880), служил тогда в Петербурге под началом министра народного просвещения и духовных дел А.Н. Голицина и был близко знаком с арзамасцем Н.И. Тургеневым. Популяризацию русского и – шире − славянского фольклора с помощью переводов на немецкий язык он активно продолжал в 1820-х гг. (Vyazemskiy P.A. Poln. sobr. soch. T. 1. S. 22−23.)