- Русский
- English
Media-Political Interaction or Political Communication?
Towards the Development of Media and Political Studies in Russia
Бодрунова Светлана Сергеевна
кандидат политических наук, доцент, зав. кафедрой медиадизайна и информационных технологий Высшей школы журналистики и массовых коммуникаций СПбГУ, visual@jf.pu.ru
Svetlana S. Bodrunova
PhD, Associate Professor, Head of the Chair of Media Design and Information Technologies, School of Journalism and Mass Communication, St. Petersburg State University, visual@jf.pu.ru
Аннотация
В статье анализируется опыт выстраивания новой междисциплинарной области − медиаполитологии. Формулируются положения, касающиеся теоретического развития российской медиаполитологии; предлагается ряд концепций, на основе которых российская медиаполитологическая школа могла бы обрести уникальные позиции в рамках изучения взаимодействия СМИ и политики в мире.
Ключевые слова: медиаполитология, медиакратия, журналистика и политика, сравнительный анализ медиасистем.
Abstract
The author analyses the existing approaches to constructing media and political studies as an interdisciplinary field of research. Several considerations about the theoretical development of Russian media and political studies are articulated; a range of concepts is suggested upon which Russian school of media and political studies could base its unique scientific position within the world-acknowledged research agenda.
Key words: media and political studies, mediacracy, journalism and politics, comparative analysis of media systems.
Несмотря на большой опыт советской и постсоветской российской гуманитарной науки в изучении связей политического поля и журналистики, закрепленный в массе работ разного уровня, в России по разными причинам до сих пор не сложилось целостное поле в рамках медиаисследований и/или политологии, которое соответствовало бы евроатлантической зоне исследований, под названием media&political studies. Очевидно, что необходимость формирования общего дискурсивного пространства, обсуждающего феномены взаимодействия политики и журналистики, сомнению не подвергается; тем не менее общая для многих ученых дискуссия о его теоретико-методологических основаниях пока не возникла. Московская, петербургская и другие школы настаивают на необходимости изучения политической журналистики, журналистики в мире политики, журналистики и политики как двух взаимодействующих сфер общественной жизни и на иных парадигмах оценки взаимодействия двух этих зон. Однако мы видим некоторые перспективы в изучении их взаимодействия, которые могли бы способствовать более глубокому пониманию феноменов, возникающих при соприкосновении политических и журналистских практик как в нормативном, так и в эмпирическом аспекте.
В разговоре о медиаполитологии (что как раз и соответствовало бы западной зоне media&political studies) как об относительно новой для России сфере научного знания следовало бы ограничить и описать ее предметную область. Такие попытки предпринимались несколько раз в первой половине 2000-х гг.1, однако значимая дискуссия о самом термине прервалась, и в «среди ученых нет согласия по поводу того, как называть науку, изучающую взаимодействие журналистики и политики, и не очерчен круг проблем будущей дисциплины»2. Нужно сразу оговорить, что такое положение дел сложилось не только в российской науке. На Западе «важным препятствием для более глубокого понимания отношений между медиа и демократическим политическим процессом долго было отсутствие общей исследовательской повестки дня. Компартментализация и фрагментация были результатом не только рассредоточения ученых по разным академическим дисциплинам… которые редко взаимодействуют, но также в силу сбивающего с толку и, видимо, совершенно необязательного ветвления разных аналитических школ»3.
Тем не менее в российской медиалогии, как и в западной, есть несколько развивающихся подходов к анализу взаимодействия СМИ и политики на основе социологической, структурно-функциональной, дескриптивной, социально-критической методологии, ситуационного и исторического анализа, а также типологического (то есть опять же структурно-функционального по своей природе) описания национальных медиасистем, в том числе российской. В середине 2000-х гг. они были проанализированы и суммированы А.Ф. Скобелиной4. С тех пор и в российской, и в мировой медианауке произошли значимые теоретические подвижки, и общая картина снова требует переосмысления.
Ни в коей мере не претендуя на полный обзор работ последнего времени и на сколько-нибудь полное и системное предложение в сфере теории медиаполитологии, осмелимся высказать несколько положений, достойных, на наш взгляд, быть высказанными прежде, чем может начаться значимый разговор о самой предметной области.
Первоначальные замечания должны касаться непосредственно объекта и предмета исследования при рассмотрении феноменов взаимодействия журналистики и политики. Если у политологии и медиалогии есть пересечение объекта исследования (в формулировке М.М. Ковалевой – это политическая жизнь общества5, но существует и масса иных интерпретаций), то сегодня требуется уточнение того, как описывается это пересечение, какие концепции и практики в него попадают, а какие нет. Но для этого требуется задуматься об объекте изучения в медиаполитологии не в структурно-функциональном или институциональном, а в системном измерении: рассмотреть объект исследования как систему, то есть определить границы, пороги развития, точки стабилизации, внешние и внутренние детерминанты, системные принципы функционирования и другие системные параметры объекта исследования. В этом случае сам метод будет требовать уточнения сути объекта исследования.
Предлагаемый нами объект изучения для медиаполитологии в этом случае – взаимодействие политической и медийной социальных подсистем, то есть межсистемное медиаполитическое взаимодействие. Основой этого подхода являются «три кита»: 1) системно-политическая теория6 и лумановская перспектива в оценке политической системы и медиасистемы именно как открытых систем7; 2) современная сравнительная медиалогия и моделирование медиасистем; 3) современная теория медиатизации социальности в целом и политики, в частности8.
Как известно, лумановская системно-социальная теория была многократно раскритикована за невозможность создания на ее основе теорий среднего уровня, то есть за низкий операционный потенциал. Однако еще один теоретик социальной системы, продолжатель парсонс-лумановской линии в немецкой социологии, Р. Мюнх, в 1997 г. предложил решение проблемы определения объекта изучения в зоне политической коммуникации. Он, в частности, призвал рассматривать медиаполитическую коммуникацию как пространство межсистемного взаимодействия политической и медийной систем, в которой медиа и политика настолько тесно взаимодействуют, что формируют отдельную подсистему – систему медиаполитической коммуникации9, и сегодня его идеи используются в базовых книгах по сравнительному анализу политической коммуникации в разных политических системах10. На основе этих рассуждений ученые уже пытаются создать модели, позволяющие анализировать политическую коммуникацию в системной и, главное, сравнительной перспективе. Так, сегодня наиболее разработанной является модель, предложенная в последних версиях (с 2003 г.) известного учебника «Сравнительная политология сегодня: мировой обзор» (Comparative Politics Today: a World View) Алмонда и коллег11. Она известна как модель ввода-вывода (input/output model) и показывает, как медиасистема участвует в универсальных политических процессах «артикуляции, агрегации, производства и внедрения политических решений по вопросам повестки дня (policies) как коллективных ограничителей»12. Следует уточнить: у Алмонда и Пауэлла в книге «Сравнительная политология» речь идет об артикуляции и аргегации социальных (групповых) интересов и запросов – в качестве input для ядра политической системы, а процессы производства и внедрения касаются именно разработок policy – политических программ по вопросам повестки дня13.
Вторая упомянутая нами ветвь гуманитарных исследований – сравнительная медиалогия национального уровня – изучает зависимость складывания языково- и территориально-ограниченных медиасистем от окружающих социально-исторических, политических, экономических и культурных факторов, а также возможности кластеризации медиасистем и моделирования их развития, в том числе в переходных демократиях. В начале своего пути крайне идеологизированная14 системная медиакомпаративистика прошла большой путь – от постановки вопроса о целях и методах сравнения15 к поиску критериев и моделированию развития демократических и транзитивных медиасистем16. Важнейшим на сегодня вопросом является поиск универсальных критериев сравнения развития медиасистем в социополитическом, экономическом и культурном контексте – в условиях устойчивых и переходных демократий, анократий и авторитарных режимов17, в условиях глобализации и различных скоростей развития экономики, социальных разломов и регионального дисбаланса, в сетевых средах18, в пределах этнокультурных сообществ и т.д. Медиаполитология могла бы выявлять критерии сравнения медиасистем с точки зрения формирования инклюзивной, эффективной и стабильной публичной сферы, публичности политики и экономики, возможностей социального контроля власти, рационализации социального выбора и т.д. Сегодня ученые, принимающие эту модель как основную, обсуждают, прежде всего, способы учета национальных и региональных особенностей при сравнительном анализе этих глобальных процессов, и наиболее интересными сейчас являются разработки Свободного университета Берлина, американских ученых и группы под руководством T. Ханитцша в сфере сравнительного анализа политико-коммуникативных культур19.
Однако в сравнительных работах 2000-х и начала 2010-х гг. прослеживается уже упомянутое выше фундаментальное упущение в описании объекта исследования – медиасистемы. Она либо не определяется вообще (подразумевается, что читатель и авторы имеют общие взгляды на то, что такое медиасистема), либо описывается как: 1) совокупность каналов коммуникации; 2) коммуникативная среда; 3) отдельные медиапредприятия; 4) изредка – как совокупность организаций, имеющая некоторые системные свойства. Нельзя, конечно, не отметить некоторые попытки показать различие в этих подходах20, но и в них не указано, какой подход обладал бы интегративной способностью с точки зрения «сбора под зонтик» всех (или многих) накопленных знаний о негативном влиянии медиа на политический процесс. Сегодня в науке только разворачивается дискуссия о том, какие характеристики медиасистемы следует считать системными21, опираясь на принятые в общей теории систем признаки (открытость/закрытость, устойчивость/диссипативность, центробежность/центростремительность, точки бифуркации, баланс потребления ресурсов и выдачи продукта и т.д.). В нашем вопросе нахождения оснований для медиаполитологии как отрасли знания, изучающей межсистемное взаимодействие медиа и политики, современная сравнительная медиалогия помогает мало, поскольку не предоставляет четкого определения медиасистемы как системы, а также критериев для дифференциации, моделирования и оценки качества медиасистем с точки зрения их целостности и функциональной состоятельности. Но уже сам тот факт, что ведущие ученые мира настаивают на рассмотрении сферы медиа как совокупности медиасистем, дает нам основания для выяснения границ медиасистем, их структуры и свойств, а также ролей в медиаполитическом взаимодействии.
Третья ветвь – изучение медиатизации общественной жизни и, в частности, политики – дает нам, пожалуй, наиболее близкое нашим собственным рассуждениям понимание того, как взаимодействие СМИ и политики может быть описано на разных уровнях как системное. Медиатизация социальной реальности22 сегодня понимается как: 1) нарастание присутствия медиасистемы в жизни современных обществ на всех уровнях – от индивидуального до социетального, от практик повседневности до институционального принятия стратегических решений; 2) нарастание влияния медиасистемы и ее элементов на траектории развития как собственно социальных феноменов, так и общественных подсистем – политики, экономики, международного взаимодействия и др.
Медиатизация политики описана в академической литературе многообразно. Можно выделить два принципа кластеризации исследований медиатизации политики, каждый из которых разбивает дискуссию о современных СМИ и политике на два русла.
Первый принцип – нормативно-демократическая составляющая. С этой точки зрения, имеющиеся исследования можно разделить на два дискурсивно различных потока. Первый можно условно назвать дискурсом медиации политики23; он утверждает, что растущие объемы взаимодействия медийной и политической (под)систем сами по себе нейтральны с демократической точки зрения, а часто даже положительно сказываются на степени прозрачности принятия решений, вовлеченности граждан в социально-политическую делиберацию, способности сообщества контролировать властную элиту. Второй дискурс, говорящий собственно о медиатизации политики24, привлекает внимание одновременно к нормативным ролям медиа в политическом процессе (информирование, организация дискуссии, агрегация и артикуляция интересов социальных групп, публичный контроль «рефеодализированного» полисинга и др.) и к тем несоответствиям (biases)25 и искажениям (distortions) демократического политического процесса, которые возникают в силу взаимопроникновения политической и медийной систем26. Внутри дискурса о медиатизации политики первую позицию называют неолиберальной, вторую – медиакритической. Несмотря на их кажущееся противостояние, они достаточно легко объединяются внутри объяснительных моделей медиатизации политики по принципу «идеал – его искажение».
Второй принцип дискурсивного дробления академической дискуссии о медиатизации политики – различие в предмете исследования. Первая группа ученых изучает проникновение так называемой «медийной логики» в политический процесс27, то есть влияние особенностей процесса создания и публикации медиаконтента на скорость принятия политических решений, содержание полисинга, дискуссионные процедуры, политическую коммуникацию. Вторая группа изучает непроцедурные механизмы формирования политико-медийных смыслов, то есть семантико-семиотическую составляющую медиаполитического взаимодействия, а также роль медиасистемы и отдельных СМИ в формировании этих смыслов, формы медийного вмешательства, ограничения, накладываемые структурой аудитории, журналистского сообщества и медиарынка (structural biases) и иные составляющие, под воздействием которых изменяется смысл политического сообщения.
Таким образом, мы видим, что системно-социологические, системно-политические и «медиатизационные» исследования успешно используют системный подход в описании не только собственных объектов исследования (социальные подсистемы, политическая сфера), но и явлений на стыке медийной и политической сфер; однако собственно медиаисследования пока только подходят к описанию медиасферы в системной перспективе, хотя уже давно пользуются системно-теоретической терминологией. Однако нам удалось найти ключевое соединение системно-социологической парадигмы с медиаисследованиями; оно прослеживается в работах немецкого медиаисследователя Ф. Марцинковского28. В его интерпретации социальные подсистемы имеют (как и у Лумана) собственную логику и рациональность; они самореферентны и потому лишены понимания того, как работают иные социальные подсистемы. Они работают на ограниченном и селективном информационном базисе. И это создает в них самих дефицит в тех зонах, где требуется информация, ресурс, навык или процедура, характерные для иной социальной подсистемы. В такой интерпретации медиатизация политики – это ответ политической системы на ощущение коммуникативного дефицита внутри себя самой, что приводит к попыткам вовлечения медиасистемы (нуждающейся уже в другом типе дефицитного ресурса – например, эксклюзивной информации) в работу политической системы. Поэтому, во-первых, стягивание, взаимное вовлечение двух подсистем в работу друг друга – не вина какой-либо из них, а естественный, неизбежный процесс29, а во-вторых, проникновение «медийной логики» в политический процесс вполне объяснимо, поскольку, абсорбируя ресурс медиасистемы, политическая система неизбежно абсорбирует и логику его производства.
Ф. Марцинковский указывает также на то, что не вся политика затронута медиатизацией, так как не все зоны политики нуждаются в повышении своей репрезентативности в более широкой социальной системе (‘public visibility’), а значит, и в ресурсе медиа. Это перекликается с нашей мыслью о «пограничном взаимодействии» между политикой и журналистикой как индустриальной стороной медиасистемы: только некоторые «ложноножки» политики в некоторые периоды вытягиваются в сторону некоторых медийных акторов и только некоторые сегменты медиасистемы так же активно соприкасаются с политическими акторами. Именно на границах такого соприкосновения и складываются феномены взаимодействия, причем они могут как усилить, так и исказить нормативные стандарты и демократические практики и политики, и журналистики – что также близко нашей мысли о том, что медиаполитическое взаимодействие следует оценивать по вектору «идеал – его искажение».
Такой подход, на наш взгляд, одновременно интегрирует массу уже открытых медиаполитологических явлений, позволяя описать их как проявления межсистемной интеракции, и открывает перспективы российской медиаполитологии как с точки зрения методологического развития, так и с точки зрения вхождения в мировую медиаполитологию, определенная часть которой (особенно немецкоязычная) рассматривает медиаполитическое взаимодействие именно как (меж)системный феномен30. Такой подход позволил бы также отказаться от устаревших индоктринационных и пропагандистских интерпретаций взаимодействия СМИ и политики в капиталистических демократиях, поскольку «межсистемное взаимодействие» подразумевает интеракцию как минимум двух систем, а не управление одной областью (средствами массовой информации) со стороны другой (политики). В этом случае и политическое поле, и СМИ рассматриваются именно как социальные подсистемы – с собственной логикой и скоростью развития, границами, самостоятельно формируемыми решениями и стратегиями, ресурсным потенциалом и т.д.
Мы предлагаем не соглашаться с трактовкой Р. Мюнха о возникновении новой подсистемы на границе медиа и политики, при этом учитывая то, что политическая сфера и медиа формируют социальные подсистемы первого уровня, как это указано у Ф. Марцинковского, − тогда как политическая коммуникация, понятая не как «коммуникация в обществе о политике», а как целефункциональный набор профессиональных практик одностороннего характера («коммуникация политических акторов о собственных целях и позициях»), такой социальной подсистемы не формирует. В этом случае, несмотря на то, что многие ведущие авторы рубежа веков рассматривают медиаполитический комплекс как неразрывное единство31, с точки зрения системного анализа важен вопрос о границах обеих подсистем, условиях пересечения информационными потоками этих границ (так называемые «spill-overs» − «перетекания через край») и моделях медиаполитического взаимодействия.
Если обратиться к рассмотрению медиаполитического взаимодействия как комплекса процедур и практик на стыке двух подсистем без формирования особой подсистемы политической коммуникации (чего хотелось бы нам), то будущим исследователям необходимо будет учесть сразу несколько методологических вопросов.
Первый, как сказано выше, касается разграничения концепций «политическая коммуникация», «медиаполитическое взаимодействие», «журналистика в мире политики» − и научных дисциплин «политическая коммуникативистика», «медиаполитология» и «политология журналистики». В западной традиции практически все исследования взаимодействия СМИ и политики рассматриваются именно в дискурсе политической коммуникации, поскольку сама журналистика рассматривается как прикладная (целефункциональная) зона социальной коммуникации. Именно политическая коммуникация, рассматриваемая как особая система (а не только процесс), понимается как центральный механизм описанных выше универсальных политических процессов. Но в этом случае политическая коммуникация рискует подменить собой политику вообще, как это и происходит в некоторых теоретических работах – в традиции К. Дойча и Х. Арендт, для которых, как и для Ю. Хабермаса, коммуникативное действие равнялось политическому действию. Это смешение понятий и заставляет нас отдельно поставить вопрос о разграничении политической коммуникации как коммуникации, инициированной политической системой в собственных целях, и взаимодействия двух равноправных подсистем – журналистики и политики. Мы считаем, что, системный и институциональный характер медиа, вероятно, может быть описан едва ли не лучше, если рассмотреть журналистику и ее носитель, систему СМИ, как культурную индустрию, то есть индустрию производства смыслов особого рода (актуальных, социально релевантных, производящих публичность и т.п.), а не просто тип социальной коммуникации, обусловленный технологическими особенностями коммуникативных каналов. Мы бы предложили задуматься над разделением политической коммуникации и медиаполитического взаимодействия в том смысле, что политическая коммуникация инициируется политическими акторами и является функциональной частью политической системы как системы, производящей собственные комплексы смыслов в собственных интересах; в этом случае любые коммуникативные каналы выступают именно как каналы, коммуникативная среда или трансляторы сообщения – без собственных интенций, содержательных фильтров и механизмов контроля. А медиаполитическое взаимодействие рождается произвольно, когда с политической коммуникацией сталкивается медиасистема как иное смыслопорождающее целое, как отдельная индустрия со своим деонтологическим комплексом, набором фильтров, ограничениями кадрового характера, случайностями и т.д. Конечно, может оказаться и так, что невозможно инструментально при анализе разделить одно и другое; либо же политическая коммуникация и медиаполитическое взаимодействие должны выступать как два парадигматических подхода, два взгляда на одни и те же практики взаимодействия, брошенные из разных точек. Заметим при этом, что модель Алмонда и коллег 2003 г. строится именно на разделении систем СМИ и политики, а не на анализе некой объединенной системы политической коммуникации: «Внутри этой модели медиа и политика могут рассматриваться как две автономные, отдельные системы c собственным основанием и целями: политика прежде всего нацелена на создание решений, обязательных для всех, тогда как СМИ имеют целью придание публичности политическим акторам и вопросам повестки дня»32. Эта модель может быть рекомендована как отправная точка для дискуссии о медиаполитологии вообще, потому что она предлагает такой необходимый метаязык для сравнительного анализа, позволяет соединять теоретические построения системных аналитиков с эмпирическим изучением медиаполитических феноменов, принимает во внимание двусторонний характер взаимодействия, соединяет микро- и макроконтекст медиаполитики, а также учитывает национальный культурный и структурно-политический компоненты анализа.
Следует обратить внимание на то, что при таком подходе нужен пересмотр отношения к медиасистеме как исключительно системе каналов коммуникации или как к среде коммуникации с набором особых технологических и потребительских характеристик. Системный характер журналистики как зоны производства смыслов должен быть поставлен во главу угла, если речь идет об анализе процессов, порождающих социальные перемены.
Возможно, требуется также отграничить изучение медиаполитического взаимодействия (медиаполитологию) от политологии журналистики – так же, как изучение, например, медиапотребления (социология медийности) может быть отграничено от социологии самого журналистского сообщества и практик, связанных с ним и существующих в его поле. Это предмет отдельной методологической дискуссии.
Выделение медиаполитологии как дисциплины, изучающей в первую очередь межсистемное медиаполитическое взаимодействие, возможно еще и по той причине, что у нее может быть своя собственная цель («для чего изучать это взаимодействие»), отличная от целей изучения политической коммуникации (эффективность и социальные последствия политической коммуникации) и политологии журналистики (место журналистики в политическом пространстве, политические аспекты журналистской работы и др.). Медиаполитология могла бы стать той редкой дисциплиной, в которой нормативность (ориентация на должные практики) могла бы стать уместной. Мы имеем в виду, что изучение медиаполитического взаимодействия можно было бы вести в аспекте анализа качества демократии и/или эффективности политических систем. Иначе говоря, медиаполитология могла бы отвечать на вопросы о том, как на демократическое строительство влияют практики медиаполитического взаимодействия (эмпирический аспект) и какими эти практики должны быть, чтобы качество демократии повышалось (нормативный аспект).
Предвидя упреки в прозападности и в том, что не существует определения демократии, разделяемого хотя бы несколькими политологическими школами, мы можем сослаться только на то, что гуманитарная наука в целом существует в дискурсивной форме, то есть в постоянном полилоге, в том числе терминологическом. Отсутствие разделяемых научным сообществом social imaginaries («воображаемых социальных реальностей») не означает, что их невозможно или не нужно обсуждать. Постановка вопроса о влиянии медиаполитического взаимодействия на качество демократии на самом деле способна существенно сузить предметное поле медиаполитологии и задать рамки разговора, по итогам которого возможно выделение критериев анализа, в том числе сравнительного, межгосударственного. При постановке такого вопроса следует в первую очередь обратиться к деонтологическим комплексам, выработанным медиасистемами в разных политических системах и режимах, и, вероятно, к структурно-функциональному анализу журналистских ролей, о чем существует обширнейшее поле литературы. Общим местом при рассуждении о ролях журналистики в социуме на Западе является то, что журналистика, как система, первичной функцией (primary function) имеет придание событиям статуса публичности – безусловно, медийными средствами («путем сбора, обработки и передачи информации исходя из специфически-медийных критериев, форматов и стилей презентации»33). В приложении к политике эта первичная функция дает целый букет журналистских ролей, который уже достаточно полно описан и в западной, и в российской научной литературе и только требует «собирания» под единый концептуальный «зонтик».
Еще одна важная и возможная цель, практически сверхзадача медиаполитологии как дисциплины принципиально сравнительного характера – стать частью сравнительной медиалогии, то есть вносить вклад в сравнительный анализ развития мировых медиасистем.
Ведя речь о взаимодействии двух (под)систем, следует учитывать их принципиально открытый характер. Вероятно, не было бы лишним обсуждение того, какие пороги открытости (или диссипативности, в терминологии нобелевского лауреата И. Пригожина) и центробежности присущи современным медиасистемам, где находятся их границы (в том числе в медиаполитическом взаимодействии) и как оценивается роль новых медиа и медиа, в основе которых лежит контент, созданный пользователями, в современных медиасистемах разных стран.
Если выделять медиаполитическое взаимодействие как отдельный объект изучения, то, вероятно, было бы уместно определить, какие магистральные дискурсы в России и на Западе описывают именно взаимодействие СМИ и политики как социальных подсистем в аспекте качества демократии. Эту задачу невозможно выполнить в рамках одной статьи; тем не менее можно отметить, что если вопрос о влиянии медийных практик на качество демократии ставится чрезвычайно часто, то одновременная постановка вопросов о системном характере и демократическом качестве этого взаимодействия встречается нечасто; чаще других – в немецких работах. Еще десять лет назад «политологическая литература отличалась отсутствием тщательного сравнительного анализа взаимно влиятельной интеракции между потоком политической информации, с одной стороны, и базовым демократическим характером политических режимов и индивидуальных политических аттитюдов и поведения»34.
В первом случае можно выделить два подхода – либеральный и медиакритический. Либеральный строится на нормативных посылках и близок нашим рассуждениям в том смысле, что в целом говорит о позитивном влиянии медиатизации на качество демократии, поскольку медиатизация политической сферы как раз и создает публичность, а через публичность – подотчетность власти, вовлеченность аудитории, предпосылки к учету большего числа мнений и артикуляцию социальных потребностей. Медиакритический подход исследует практики, ведущие к снижению качества демократии через многообразные негативные политические медиаэффекты. Большинство западных критиков сказали бы, что совмещение этих научных дискурсов невозможно, поскольку одни и те же явления они интерпретируют прямо противоположным образом. Однако если предположить, что негативный медиаэффект есть искажение идеально мыслимой (нормативной) картины мира, то совмещение двух подходов может дать потенциал для создания интерпретативных концепций, изучающих медиаполитическое взаимодействие в аспекте «идеал – искажение», в частности – «медиадемократия как идеальная медиатизированная демократия – ее искажение через негативные медиаэффекты». И хотя изучение медиаэффектов сегодня все чаще критикуется за разрозненность и недостаточность интерпретативной мощности35, не стоит полностью сбрасывать медиаэффекты со счетов при условии их интеграции в более общую концепцию или даже теорию среднего уровня, объясняющую многообразные искажения демократического взаимодействия СМИ и политики едиными причинами.
Еще одна методологическая предпосылка, которую необходимо учесть в разговоре о медиаполитологии, состоит в том, что базовая схема медиаполитического взаимодействия, которая пока выглядит как «политическая система – медиасистема», не может оставаться таковой, если мы рассматриваем ее в аспекте качества демократии. В нее в этом случае должен включаться третий компонент – общая для мейнстримных СМИ и политики национальная политическая аудитория. С такой позицией согласен практически любой ученый, занимающийся media&political studies за рубежом: Д. Грейбер, П. Норрис, Х. Семетко, Ф. Эссер (США); Д. Маккуэйл, Дж. Кёртис, Р. Негрин, Б. Макнейр (Великобритания); Т. Мейер, Б. Пфетч, К. Хольц-Баша, К. Фольтмер (Германия); Дж. Мадзолени, П. Манчини (Италия); Т. Гобан-Клас, Б. Добек-Островска (Польша) и мн. др. Мы также разделяем эту позицию. Подобная схема позволяет задуматься о поиске критериев сравнительного анализа медиаполитического взаимодействия в разных политиях с целью сравнительной оценки роста/снижения качества демократии под влиянием медиаполитической интеракции.
Данная схема может анализироваться несколькими путями. Для российской школы с советских времен был характерен анализ так называемых национальных моделей СМИ, в рамках которых анализировались и связи медиасистемы и политического контекста – в марксианском духе, по принципу обусловленности медиасистемы системой политической, а не на равных, как мы предлагаем выше. Сегодня эти исследования можно рассматривать как подготовку к сравнительным исследованиям, поскольку исследование отдельных случаев (case studies) – необходимое эмпирическое звено на пути к компаративистике. Однако в постсоветское время таким исследованиям нужно найти новое, деидеологизированное основание. Например, в российских работах 2000-х гг., где раскрывается взаимодействие национальной и региональной журналистики и политики, использован ситуационный анализ36. С 2006 г. в петербургской школе разрабатывается также теоретико-методологическая основа для количественного сравнительного анализа антидемократических искажений в медиаполитике – под «зонтиком» концепции медиакратии37. Основанная на схеме Алмонда и Пауэлла 1966 г. и современных разработках западных ученых, эта концепция позволяет проводить индексный анализ медиакратизации как значимого искажения демократических политических практик. Первые результаты сравнительного анализа по шести модельным странам получены в конце 2012 г. и дают повод говорить о возможности медиакратического моделирования, то есть поиска моделей медиакратизации в зависимости от исторических, социополитических и специфически медийных условий развития медиаполитического взаимодействия в демократических странах.