Аннотация
Круглый стол «Политический дискурс в СМИ» состоялся 11 февраля 2010 г. в рамках ежегодной конференции, проходившей на факультете журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова. Повестка дискуссии, открывшей работу созданного на факультете «Центра политических коммуникаций», включала вопросы, связанные с публичной политикой и проблематикой взаимодействия экспертов и журналистов, в значительной степени определяющих качество общественного диалога.
Ключевые слова: диалог, дискурс, модернизация, повестка дня 2010 г., публичная политика.
В настоящей рубрике веб-журнала «Медиаскоп» публикуются сокращенные версии выступлений А.А. Аузана (профессор экономического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова, президент института «Общественный договор»); Д.Г. Гудкова (лидер молодежного движения партии «Справедливая Россия»), А.Е. Липского (заместитель главного редактора «Новой газеты»), Е.А. Лукьяновой (профессор юридического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова, член Общественной палаты); А.В. Макаркина (заместитель генерального директора Центра политических технологий); Д.Б. Орешкина (политолог); Е.А. Панфиловой (директор "Трансперенси Интернешнл - Россия"); В.В. Петухова (заведующий отделом анализа динамики массового сознания Института социологии РАН); В.Н. Расторгуева (профессор философского факультета МГУ им. М.В. Ломоносова); В.А. Рыжкова (политик).
Е.Л. Вартанова, декан факультета журналистики МГУ им. М.В. Ломоносова:
Факультет журналистики видит свою задачу в том, чтобы максимально расширить знание студентов об окружающем мире и дать представление о современной политике в России, о неких моделях, которые существуют вообще в мире и о том, как эти модели реализуются или не реализуются в России. Я думаю, что сегодняшняя наша встреча – это начало большого проекта, который мы бы хотели сделать не только межфакультетским, но и, может быть, даже более широким, чем университетский проект. Я благодарю коллег с других факультетов и коллег из внешних структур, которые к нам пришли. Конечно, сегодня Московский университет сталкивается с новыми вызовами. Дело в том, что мы должны создавать свои образовательные стандарты, которые должны быть по определению выше, чем имеющиеся образовательные стандарты. Без взаимодействия с реальной жизнью, с реальной политикой, без взаимодействия с реальным экспертным сообществом, опираясь только на свои силы, мы, конечно, не сможем предложить программы качественно более высокого уровня, чем были. Нам жизненно необходима помощь публичных фигур и, конечно, нам важно понимать, что сегодня факультет журналистики, как и многие другие факультеты Московского университета, должны стать центрами экспертизы и аналитики в своих сферах. Для этого нужны новые форматы общения экспертов, профессоров и преподавателей друг с другом и одновременно преподавателей и студентов, Университета и общества. Поэтому мы бы очень хотели, чтобы сегодняшнее мероприятие, проходящее в рамках круглого стола, положило начало большой деятельности и преподавательской, и исследовательской, и экспертной, и дискуссионной. Мы вчера говорили с Людмилой Леонидовной Реснянской, которая стоит у истоков этой новой инициативы, и мы поняли, что как минимум семь типов деятельности можно осуществлять, обсуждая политический дискурс в России. Конечно, для журналистов мы видим одну очень важную задачу: нам нужно интеллектуализировать общение, общение журналистов с обществом. К сожалению, сегодня мы видим недостатки своих образовательных, исследовательских программ лучше, чем кто-либо, понимаем, что случился определенный кадровый разрыв, который не позволяет нам дальше готовить наших студентов в тех форматах, которые были. Для нас очень ценно, что вы согласились прийти и в качестве наблюдателей, в качестве экспертов, может быть, в качестве членов консультационного совета такой большой области, как политическая журналистика, как политический дискурс, согласились участвовать в нашей работе. Конечно, я могу сказать о такой своей мечте, что наше сегодняшнее мероприятие выльется в создание новой исследовательской, образовательной программы и может даже новой структуры на факультете журналистики. Качественная политика невозможна без дискуссии и диалога. Журналисты обязаны уметь вести этот диалог, участвовать в дискуссии, организовывать ее, модерировать диалог. Обсуждая вопросы повестки дня Круглого стола, важно увидеть проблемы, которые, на Ваш взгляд, важны для журналистов, пока еще студентов, которые будут осуществлять коммуникацию не просто политическую, а любую значимую для российского общества. «Лист вопросов», предлагаемых к обсуждению, крайне широк, но это было связано с задачей – сформулировать те темы, которые сегодня волнуют нас применительно к средствам массовой информации, применительно к исследовательскому, аналитическому, образовательному процессу. Широко формулируя эти темы, мы имели в виду всех участников сегодняшней дискуссии, представляющих экспертное сообщество и специалистов разных направлений. Хотелось, чтобы каждый из вас обозначил то, что называется состоянием дел на сегодняшний момент, зафиксировал бы вопрос, так как он в настоящее время видится, с тем, чтобы мы могли строить нашу работу и на перспективу или, может быть, в исторической динамике – вперед-назад – с каких-то обозначенных позиций.
Д.Б. Орешкин, политолог:
Прежде всего, я не согласен с тезисом о том, что политика невозможна без диалога. Еще как возможна. Можно сказать, что Сталин с Троцким вели диалог с помощью ледоруба, но публичного диалога точно не было ни в КНДР, ни в СССР, ни на Кубе. Была какая-то «подковерная» конкуренция. Диалог или конкуренция всегда в политике есть, поскольку это вопрос о власти, но где он и каким методом осуществляется, вот в чем проблема. Публичной конкуренции в публичной политике становится все меньше, она откровенно вытесняется из публичной сферы в закулисье. Диалог перемещается, и ведутся переговоры о том, кто будет следующим президентом. Это суть вертикали. Вертикаль в качестве, скажем так, системы ценностей соподчинение ставит выше, чем конкуренция, дискуссия. Отсюда вытекает и неизбежное стремление качественного диалога. Отсюда и деградация, и ухудшение качества кадрового потенциала: все больше людей скучных, глупых, которые работают при власти. Деградирует и журналистика. Публичная политика сводится или к гаданию, или к публикации «сливов», или к сведению счетов. В 2010 году установленные правила игры не способствуют развитию публичной политики. Этот год я вижу как определяющий для перехода к очередному циклу выборов. Если что-то менять, то нужно примерно полтора-два года, чтобы к 2012 году ситуация политическая стала другой в каких-то своих базовых свойствах. Если не менять сейчас, то потом будет поздно: я имею в виду попытку вернуться к честным выборам для того, чтобы президента выбирали не администраторы, не административный ресурс, а значительная часть населения. Надо сейчас чистить избирательную систему, поскольку на это уйдет полтора года. Кто за это возьмется? Президент – нет. Он сказал, что выборы его в целом устраивают: они отражают реальную политическую ситуацию. Действительно, выборы отражают сложившуюся ситуацию, но в самых общих чертах: «Единая Россия» на первом месте, но вот на второе, третье и результаты, которые обеспечивают эти позиции, ставят большой вопрос.
Сейчас если касаться московских выборов [2009 г.], то официальные цифры таковы: «Единая Россия» – 66%, а реальная цифра, по нашим подсчетам, другая - от 45 до 50%. Коммунисты не добрали процентов 7-8. Не говорю о результатах «Справедливой России», «Яблока» и других, поскольку они все задвинуты ниже 7%. Сложно понять, кто из них выше, кто из них ниже при масштабном вмешательстве административного ресурса, откровенного «вброса». Значит, если сейчас не взяться за то, чтобы заставить систему считать нас, то о реальных результатах говорить нет смысла.
Я говорю про участие в избирательном процессе, про равный допуск к средствам массовой информации, про регистрацию партий и отмену этих самых списков, с помощью которых можно кого-то допускать, кого-то не допускать. Акцентирую внимание только на вульгарном подсчете. В рамках такого вульгарного подсчета система фальсификата увеличивается до размера, который, по-видимому, многим уже кажется неприличным. Очевидно, что если мы сейчас ничего не изменить, то в 2012 году система будет работать точно так же. Слова президента мне представляются индульгенцией для избирательной комиссии. Как считали, так и будут считать. Все прекрасно понимают, что когда власть говорит про то, что выборы нестерильны, она одновременно им подмигивает и дает понять, что продолжайте дальше в том же духе, только поприличней, без наглости. Возможно, поэтому 2012 год будет проходить именно в закулисном формате, когда административный ресурс в лице главных своих представителей сядет, договорится, кто будет, а потом тому, кто за кулисами подобран, обеспечит необходимый набор голосов. Проблема для меня заключается в том, что я вовсе не уверен, что это прокатит. Они абсолютно уверены, а вот я нет. Мне кажется, что нащупан какой-то болевой порог в обществе. Можно смириться, когда там подрисовывают 5-7%, какая разница 58 или 65% в поддержку, но, когда приписывают 15-20%, это уже, во-первых, просачивается в средства массовой информации, а во-вторых, начинает раздражать людей. Заметны и признаки очевидного разочарования в связи с экономическими проблемами, пример тому – калининградские события. А это значит, что даже для того, чтобы поддерживать прежний формальный уровень популярности «Единой России» (формальный – это зафиксированный в обыкновенных цифрах), с учетом настроений населения, чтобы остаться на прежнем уровне, придется еще больше в структуре голосов увеличить долю фальсификата. А это означает, что через средства массовой информации потечет скандальный материал. Следовательно, заранее надо будет этот поток затыкать: кого-то попугать, с кем-то из партийных деятелей договариваться, но и это, так или иначе, появится в средствах массовой информации. И начинается то, что было в Советском Союзе, когда накапливается презрение к власти, неуважение к власти. «Не уважают больше» – формулировка известная. Но ведь трудно уважать эту систему. Хотелось бы, чтобы лидеры страны пользовались уважением. Но вот таким образом они доверие к ним только уничтожают. Здесь кроется очень важная проблема. Они материалисты в хамской степени, им кажется: «Ну, подумаешь, кто там что говорит, кто что думает, главное была бы возможность заплатить кому надо чего надо, раздать и успокоиться». Ведь до сих пор работало, раздают и политическим лидерам чего-то, какие-то пряники, административные или просто материальные, неважно, но протест таким образом заглушается. Но он не исчезает, просто он переходит в какое-то иное качество. Получается, что накапливающиеся негативные ощущения в обществе не могут быть реализованы легально, через выборы. Совершенно естественно, что когда одна группа товарищей перестала радовать избирателей, пусть придет другая и попробует порадовать. Лет через пять, в таком случае, можно вернуться к процедуре «кто кого больше радует», как это произошло на Украине. Если идти по этому пути, то будет формироваться другой язык политического диалога. Вот каким будет язык диалога в ближайшие годы, я боюсь думать, потому что скорее всего он по определению будет административно-силовым. Будут затыкать СМИ, иначе потечет нежелательная информация, будут подкладывать «дохлых крыс». Это знакомый язык – язык пути, который был выбран десять лет назад. Степень этой очевидности, она у разных людей наступает в разное время. Персонально в моем случае прозрение наступило где-то в 2003-2004 годах, когда стало понятно, куда едем. Значительная часть людей до сих пор этого не осознала и пытается сохраниться в этом самом дискурсе. Похоже, что с 2010 по 2012 г. мы увидим этот самый оборонительный дискурс типа «сильная держава», «популярный лидер», «вокруг одни враги». Власть может вести «диалог»с обществом, метафорически говоря, ледорубом, или развинчивать жесткий механизм. Развинчивание – вещь очень опасная, на самом деле. Я, как человек либеральных убеждений, понимаю, что возврат к реальной демократии, особенно электоральной, несет с собой целый ряд серьезных системных рисков, вплоть до развала страны. И в этой ситуации больше шансов для действий по «замораживанию», чем «размораживанию». Я не хочу здесь давать никаких этических оценок, правильно или неправильно, я просто пытаюсь понять рамки, в которых они действуют. Значит, 2010 год – это выбор, когда можно еще развернуться. Не развернулись. Поэтому в ближайшей перспективе нас ожидает в той или иной степени какое-то замораживание. Если не будет его, я буду очень рад, но должен сказать, что эта ситуация вызывает некоторые опасения, потому что альтернативных способов управления нет. Если мы ослабеваем, как ослабляем сейчас вертикаль, то начинается хаос, потому что нет готовых альтернативных средств управления. Значит, они скорее вертикаль не ослабят, значит, они ее будут завинчивать, и еще хуже, еще сильнее ослабляя альтернативные способы, и загоняя таким образом страну еще дальше, и создавая предпосылки для какого-то чудовищного поворота событий, например, такого же, какой был в 90-х годах, когда произошел распад страны.
Е.А. Панфилова, директор «Трансперенси Интернешнл – Россия»:
Очень хорошо, что мы все собираемся, потому что у нас таких площадок мало, и площадок, в первую очередь, ориентированных не столько нас (старые добрые экспертные посиделки имеют место быть), но ориентированные на молодежь, потому что разговаривать в своем круге мы любим, умеем, привыкли, но выхода из этой закольцованности практически не происходило в последнее время. Каждый из нас преподает, каждый из нас что-то рассказывает, но о том, как мы спорим, как мы не соглашаемся, как мы вместе ищем какие-то общие точки соприкосновения, об этом, к сожалению, у молодого, подрастающего поколения, прежде всего журналистов, мало возможности узнать. Моя тема, она сугубо практическая, и, казалось бы, надо говорить о сугубо предметных, практических делах – о коррупции, о выявлении коррупции. Все это можно делать, все это можно обсуждать, но, мне кажется, крайне важно, если уж говорим о политике, затронуть две вещи, о которых говорят крайне мало. Мы говорим о 2012-м в 2010-м, а на деле отвечаем себе на вопрос: зачем им все это нужно? Зачем так старательно пытаются остаться у власти в этом формате этих элиты, которые сложились за последние десять лет? Что их там держит? Есть разные варианты ответа про сохранение вертикали, сохранение целостности страны, варианты, связанные с невозможностью возврата в 90-е. Все правильно, но моя позиция заключается в том, что большая часть этих элит создает ситуации с выборами, с экономикой, со средствами массовой информации с одной единственной целью: обеспечить себе доступ к средствам для незаконного личного обогащения, и ни для чего более. Это не власть ради власти, это не власть ради достижений, свершений, модернизации. Надо оставаться во власти, чтобы иметь возможность получать личную прибыль. И это не обсуждается, потому что если и говорить об этом, то сразу возникнет необходимость называть фамилии. И тут есть серьезный провис (это вторая вещь, о которой мне интересно говорить). Речь о существовании расследовательской журналистики. Она вымерла физически (многие погибли, многие убиты), вымерла как явление, увы, и содержательно. Как объясняет мне Роман Шлейнов [заведующий отделом расследований «Новой газеты»]: «Ну, опубликую я фотографию с чемоданами наличных в руках у кабинета этого или того, и что? Ничего. Все, что угодно, напишешь, как угодно напишешь, реакции нет, значит, как будто даже не написал». Уверена, что мы должны серьезно ставить вопрос о том, что для изменения отношения к тому, зачем наша власть делает то, что она делает, надо возвращать журналистские расследования на то место, где они были совсем еще недавно в нашей новейшей истории. Что это значит в прикладном смысле? В Высшей школе экономики создана лаборатория, где есть и проекты, и исследования, и образовательные курсы, дискуссионные клубы, где обсуждаются разные проблемы, например, коррупция и выборы, коррупция и МВД, коррупция и журналистика. Мы уже обсуждали и с «Новой газетой», и со многими коллегами необходимость найти уголок для журналистов-расследователей. Еще рано говорить о школе журналистско-расследовательской. Но обсуждать проблему уже можно. К нам приезжают крупные специалисты. Мы готовы предложить факультету журналистики МГУ на базе этой площадки сотрудничать в прикладном плане, ориентированном на персональный подход к теме. Если посмотреть на 2010 г., то придется затронуть и модернизацию. Этот аспект политической тематики в контексте первого тезиса о том, что возможность личного незаконного обогащения доминирует над любыми ценностными рядами, не вызывает оптимизма. Безусловно, никакой модернизации, никаких изменений не может произойти без модернизации ценностей. Это обычная история о том, что такое хорошо и что такое плохо. Мне очень понравилось выступление Владимира Рыжкова на заседании ИНСОРа, отметившего, что есть 20% либерального сегмента, который не согласен с тем, что происходит. У меня вопрос: они не согласны, потому что у них доступа нет? В чем причина? Это крайне важно. Без ценностной модернизации все остальное – всего лишь очередная декоративная история. Ведь у нас исключительно инновационная модернизация: будут роботы бегать, новые технологии и так далее. Нам говорят: «Еще чуть-чуть нанотехнологий, еще чуть-чуть, и будет технологический прорыв. Сейчас мы купим технологии, внедрим, вот у нас тут заводик будет работать». Никакой модернизации политической, правовой, управленческой или иной без ценностной модернизации быть не может.
Е.А. Лукьянова, профессор юридического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова, член Общественной палаты:
У меня здесь достаточно необычное положение: во-первых, я действующий профессор МГУ с полной нагрузкой. Во-вторых, преподавала на журфаке «Основы советского права». В-третьих, поскольку я являюсь куратором серьезного полутелевизионного, полугазетного интернет-портала, то я практически живу в окружении журналистов. Начну с претензий к молодым журналистам, поскольку нам постоянно требуются «перья» и перепробовали за последний год десятки ребят, в основном студентов журфака. Большинство из них пришлось учить по полгода: русского языка не знают, мысли свои выражать умеют чрезвычайно скверно. Ужас! С правовыми знаниями тоже беда. Например, я, в отличие от многих юристов, говорю просто. Но даже мой текст в расшифровке с диктофона не могут грамотно расшифровать, с правильным употреблением элементарных правовых терминов. То, что несется из радиоэфира… Криком кричу, звоню в разные редакции, прошу: уберите эту ведущую или заставьте ее хотя бы прочитать Основной Закон России. На журфаке надо увеличивать часы на преподавание правовых дисциплин, вводить конституционное, избирательное право. Не ограничиваться правовым регулированием журналисткой деятельности. Иначе получается, что грамотные материалы по праву в СМИ дают только те, у кого есть дополнительное юридическое образование. Как, например, Леонид Никитинский. Остальные на правовые темы писать не могут, не хватает знаний.
Теперь о системе ценностей журналистов – то, о чем говорила Елена Анатольевна Панфилова. Я очень хорошо знаю, как портят журналистов «сытые» времена. Потому что они работают на гламур, который не требует никаких мозгов и никаких глубинных знаний. Зато классно оплачивается.
Но в кризис гламур «сдувается». Что и произошло. А избалованные им, ничему не научившиеся ребята остались на улице. Теперь стоит очередь из претендентов во все издания. А издания мало кого берут, потому что люди ничего не умеют. Потому что, кроме всего прочего, книжек в руки студенты не берут (кроме литературы), а шарятся по интернету, там копируют, бездумно и без ссылок компилируют материал и сдают его в качестве студенческих работ, которые преподавателями зачитываются как самостоятельные. Юрфак поступает иначе: мы все курсовые проверяем на компиляцию. И еще я настоятельно советую вам ввести в программу психологический курс антисамоцензуры. Потому что это самое страшное, что мешает сегодня политическому дискурсу в СМИ. Если вопрос о сквозном антикоррупционном воспитании, который я собираюсь поставить перед нашим ректором, достаточно безусловен, то борьба с самоцензурой – вопрос специфический и узкопрофессиональный.
Теперь по поводу выборов. Я совершенно согласна с коллегой Орешкиным в том, что власть будет пытаться завинчивать гайки. При любом раскладе, исходя из того, что сегодня происходит в обществе. В итоге дискурс начался сам собой независимо от ее желания. Потому что назрело, потому что достали. Именно поэтому гайки завинчивать придется. Только не факт, что не сорвет резьбу. Ее уже срывать начинает. Поэтому я согласна с тем, что Медведеву удобнее и комфортнее слушать Чурова, нежели разгневанную оппозицию и обалдевшего от наглости власти избирателя. Правда, не факт, что после ближайшего единого дня голосования доводов Чурова хватит. Но это лирическое отступление.
Вернемся к грамотности журналистов в отношении того, что сейчас происходит с выборами. Некая госпожа-депутат от «Единой России» вылезает на трибуну Государственной Думы с таким пасквильным заявлением: «Все говорят, что «Единая Россия» плохая, а вот у них у самих (у оппозиции) много судимых в предвыборном списке». Ей говорят: «А вы что досье собираете?» – «Нет». «А как это в СМИ попало?» – «СМИ меня спросили – я им ответила». Потом выяснилось, что она заявила об этом на пленарном заседании. Хоть один журналист дал правильную оценку? Знаете, как это называется: «Грубое нарушение избирательного законодательства путем использования парламентской трибуны для агитации против». Это запрещено по закону о выборах. Повторяю, хоть один журналист дал такую оценку? За это «Единой России» надо было устроить большой «ая-яй-яй». И сделать это должны были СМИ. Но для этого надо однажды не полениться и прочитать избирательный закон.
Или еще. В «Новой газете» опубликованы три уникальных документа: как бороться с гадкими оппозиционными наблюдателями (инструкция ЕР), «Что надо, чтобы было счастье» (так называется документ о том, как надо фальсифицировать протоколы) и третий - что такое «держатели» электората и как надо с ними работать. Мы их специально опубликовали, чтобы было на кого ссылаться. Кто из журналистов прочитал и стал развивать? Вот вам тема на целый месяц. Где разбор полетов? Вот вам настоящий дискурс. Как и митинг в Калининграде. Один из первых таких массовых, но далеко не последний.
А.А. Аузан, профессор экономического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова, президент института «Общественный договор»:
С моей точки зрения как экономиста, есть два обстоятельства, которые будут влиять на политическую повестку 2010 года – кризис и модернизация.
Первое – кризис не кончился, он перешел в другую фазу. Горького вы, наверное, читали, и в театре смотрели. Начинается жизнь «на дне», она может продолжаться год или два, зависит это скорее от мировой конъюнктуры. К политике-то это имеет какое отношение? Прямое, потому что именно в 10-м году будет ясно, что перестали сходиться концы с концами: то тут прорвало, то там прохудилось. Есть три экономических процесса, которые негативным образом будут влиять на ситуацию. Плохие активы в банках растут, это нормально для кризиса. Проблема безработицы будет не смягчаться, а обостряться в 10-м и 11-м году. И третье: в региональных бюджетах нет достаточных денег. Мы экономисты, честно говоря, ошиблись: мы думали, что кризис начнется с муниципальных бюджетов, но поскольку людям помогли удержаться на работе, они свои налоги платили (единый подоходный налог 13%), то муниципальный бюджет как-то пока стоит, а региональные бюджеты рухнули, потому что у фирм прибыли нет. Дыры в региональных бюджетах примерно под 20%, а федеральный центр обещает покрыть 2-2,5%, начнутся проблемы. А дальше у власти возникают два варианта поведения: либо поднимаются пошлины, вводится налог на недвижимость, который взорвет средний класс и т.д. и в этом случае либо Калининград, либо что-нибудь еще может случиться. Начинается очень, я бы сказал, позитивный процесс. Мне это нравится, потому что вообще-то демократия начинается с налога, с того, что люди платят государству свои деньги, а потом говорят «ты что делаешь-то с нашими налогами?» У нас эта система была разрушена и не была восстановлена в постсоветское время. Это болезненный процесс, но он может оказаться очень позитивным.
Другой вариант у властей – международные кредиты. Мы впервые за десять лет берем, а не отдаем, потому что можно ведь дефицит и так закрывать. Но тогда нельзя уже сильно размахивать руками насчет внешнего враждебного окружения, заговора против нашей родной державы. Поэтому кризис задает довольно сложные коридоры для власти в 2010 году.
Второй фактор – объявленная модернизация. Страна садится на шпагат. Я имею в виду попытки модернизироваться при одновременном желании «годить» и ничего не делать. С постановкой задач модернизации действительно больше откладывать нельзя, потому что на выходе из мирового кризиса будет определяться репозиционирование стран, поэтому вроде надо бы что-то делать именно сейчас. С другой стороны, какая модернизация при таком социальном контракте? То, что политологи называют путинским консервативным консенсусом, то, что на нашем языке называется социальный контракт, общественный договор, - он же в цифрах выражается. Свежие исследования «Левада-Центра» по динамике того, насколько далеко люди планируют свою жизнь: подавляющее большинство не выходит за год-два, доля людей, которые думают на десять лет вперед, за 7 лет упала. Братцы, какая модернизация? О чем вы говорите? Это консервативный консенсус в прямом смысле, это консервная банка, которая закрыта.
Посмотрите, что происходит со статистикой экономической. Что такое социальный контракт, который заточен на модернизацию? Он может быть в авторитарном государстве? Может, но он должен обеспечивать высокую норму сбережений (люди деньги копят на будущее) и высокую норму накоплений (эти деньги идут в промышленность). У нас норма сбережений высокая. У нас люди в этом смысле готовы оплатить высшее образование своего ребенка через 20 лет, они к этому готовятся. Отмазать от армии? Начинают копить немедленно после рождения мальчика. Норма сбережений у нас высокая. А норма накопления? А с нормой накопления все очень плохо, потому что нужно бы иметь процентов 30 нормы накопления, чтобы модернизацией заниматься. Она у нас была 22% до кризиса, сейчас она 19%. Это свидетельство того, что деньги вкладывать невозможно, нет правильных условий для того, чтобы эти деньги населения куда-нибудь разместить - они не нужны сейчас в стране.
Вот в этом смысле я и говорю, что страна выходит на шпагат. И дальше какие варианты? Первый вариант, я его называю «аргентинский сценарий». 60 лет назад Аргентина была очень почтенным государством, входила в 10-ку, валовый продукт на душу населения как в США был. Сейчас страна не входит в сотню, потому что элиты в этой стране в свое время приняли решение, что мясо и зерно людям нужны будут всегда, а значит, можно не беспокоиться. Можно не беспокоиться, конечно, только вот из сотни выпали... Про Россию, могут тоже сказать в будущем, что это такая страна с трагической историей и великой культурой, но во второй сотне по развитию. Это один сценарий – сползания.
Второй сценарий – мобилизационный рывок. Где-то у кого-то взять денег (уже нет больших денег прежних нефтяных периодов), есть разные варианты, особенно на выходе из кризиса, у кого взять деньги, ослаблены многие олигархические в том числе группы. Можно взять деньги, купить технологии, начать строить заводы – в этом случае мой прогноз, что через три года будут очень хорошие показатели, но через десять лет будут очень плохие.
А третий сценарий, он сложный. Я абсолютно согласен с Еленой Панфиловой по поводу того, что это ценностный вопрос – модернизация. Главный результат последнего двадцатилетия – это победа общества потребления в России. Люди хотели уйти от дефицита в экономике и ушли. У нас все – от гламура до обществ защиты потребителей, вся цепочка общества потребления выстроена на мировом уровне. Общество потребления в России победило (я внес свой вклад в это и горжусь). Но этого мало, потому что это прошлая модернизация, это модернизация, вообще говоря, середины XX века. А как быть с новыми шагами? И тут ценностный вопрос, потому что постиндустриальная модернизация предполагает преобладание ценностей самореализации над ценностями выживания и безопасности.
Что журналисты могут сделать в этом отношении? Я бы сказал, что литературоцентризм терять не надо, потому что разговор о ценностях применительно к экономике, политике, он не может вестись на уровне «я люблю свободу, а я люблю справедливость». Этот разговор ведет только к мордобою, и больше никуда. А вот нынешний спор в интернете по поводу фильма «Царь» – это и есть настоящая дискуссия о ценностях. И, на мой взгляд, журналист, который извлекает из этих вещей смыслы, которые не про кинематографию, а про нашу жизнь – бытовую, потребительскую, творческую и прочую, это и есть тот человек, который создает ценностные условия модернизации.
В.В. Петухов, заведующий отделом анализа динамики массового сознания Института социологии РАН:
Для начала – маленькая реплика. Я горячо поддерживаю выступление Александра Александровича в том смысле, что настоящая политика сейчас гораздо чаще и интереснее интерпретируется как раз литераторами и публицистами, чем профессиональными экспертами и политиками. Скажем, для понимания той ситуации, в которой мы находимся, гораздо важнее бесконечных дебатов в Государственной Думе, например, дискуссия Захара Прилепина и Петра Авена. Это была настоящая дискуссия, в которой вскрываются самые болевые точки нашей жизни. Хорошо, что возвращаются авторитеты, и они приходят из самых неожиданных сфер жизни. Но, одновременно, это свидетельство умирания публичной политики. Вспомните, какие аудитории, какие рейтинги были на всевозможных теледебатах. Я думаю, если сейчас вернуть Савика Шустера и Киселева, ничего не произойдет, у них будет очень низкий рейтинг, потому что те люди, которых они вынуждены будут приглашать, мало кому уже интересны.
Теперь хотел бы сосредоточиться на одной из обозначенных тем: «модернизация – проект-призрак?» Думаю, что это реальная проблема, поскольку в обществе действительно есть потребность в переменах, вне зависимости от того, будет ли сам термин «модернизация» дальше использоваться или каким-то образом мутирует. А раз это так, то самый главный, самый фундаментальный вопрос, который требует прояснения – это вопрос о том, может ли наше общество стать по-настоящему современным, способно ли оно меняться в соответствии с новыми вызовами? Мне кажется, здесь надо очень спокойно, хладнокровно, без комплиментарности по отношению к населению, но и без уничижительных оценок типа «темная консервативная масса», с которой невозможно иметь дело, разобраться. Это, в свою очередь, требует формулирования ряда критериев. Первый из них – модернизация невозможна без статистически значимого, заметного слоя людей социально активных и рационально мыслящих. И не 2-3%, а хотя бы трети самодеятельного населения. Второй критерий: наличие универсальных социальных ценностей, выступающих регуляторами социальной деятельности, а также социальных институтов, которые являются поставщиками этих ценностей, их ретрансляторами. Во всем мире, где модернизация осуществлялась, такими институтами были корневые, базовые структуры гражданского общества – семья, церковь и школа. Именно здесь происходило формирование мировоззренческих установок человека, его представлений об окружающей действительности. Третий критерий – это сравнительно высокий уровень доверия, как к общественным, государственным институтам, так и на уровне межличностного общения. Если этого нет, то понятно, что общество представляет собой некую субстанцию, где «каждый за себя, один бог за всех», выживает сильнейший и так далее. Наконец, это возможность социальной мобильности, причем не в плане возможности переехать из одного города в другой, а в смысле возможностей самореализации.
Коротко пройдемся по всем этим позициям. Что касается социально активного и рационально мыслящего слоя, то, как показывают не только опросы, но и реальная практика, дефицита такого рода людей Россия никогда не испытывала. Мне кажется, что это надуманная проблема: в любом обществе соотношение людей, реализующих «достижительные» жизненные стратегии, и людей, ориентированных на сохранение статус-кво, на избегание трудно реализуемых целей, везде примерно одинаково и колеблется в соотношении 1:3. Проблема нашей страны заключается в другом, именно активный слой общества, стремящийся к успеху и самореализации, в наибольшей степени инкорпорирован в кланово-бюрократические связи, просто потому, что он активен, соответственно вынужден считаться с теми правилами игры, которые существуют. Все опросы показывают, что конформистские настроения наибольшее распространение получили среди так называемого «среднего класса». Поэтому заинтересовано ли активное меньшинство в переменах, это большой вопрос. Это надо изучать, исследовать.
Что касается универсальных ценностей, тут не надо долго рассуждать: в обществе господствует тотальный релятивизм (как моральный, так и ценностный), нет ничего безусловного, все подвергается сомнению. Уже дошли до обсуждения возможности эвтаназии больных детей. Некий журналист Никонов с этой идеей прошелся по всем ведущим телекомпаниям и радиостанциям. В любом нормальном обществе этого не может быть в принципе.
Образовался огромный разрыв между их этическими установками и требованиями социальной среды. То есть, грубо говоря, если ты хочешь оставаться честным, скромным, трудолюбивым, готовься к тому, что ты вряд ли добьешься успеха. И, напротив, успешным в России может быть человек, который либо себя переламывает, переделывает, либо вообще не имеет каких-то моральных установок. Во всяком случае, судя по опросам, так считает большинство наших сограждан.
Существует разрыв и в ценностных ориентирах основной массы населения и элиты, политического класса, особенно когда речь заходит о том, как должна быть устроена наша жизнь, каковы перспективы страны. Например, очень мало точек соприкосновения элиты и общества в интерпретации феномена демократии, ее ключевых характеристик. Значительная часть российской элиты по-прежнему настаивает на приоритетности таких слагаемых демократии, как многопартийность, политическая конкуренция, свобода печати, защита прав собственности. То есть речь идет о развитии классической ее модели, локализованной главным образом сферой политики и выборных процедур.
У наших сограждан, однако, более широкий взгляд на желаемую модель демократии. Это, прежде всего, работающая система, которая ориентирована на идею общего блага и эффективность которой определяется степенью влияния демократических институтов на политику властей, динамикой уровня и качества жизни, социальной защищенностью граждан, масштабами коррупции, реальным обеспечением личных и коллективных прав и свобод граждан и т.п. Отсюда, судя по исследованиям, главная претензия к реализованной на практике модели – неспособность обеспечить, во-первых, законность и правопорядок и, во-вторых, реализацию социально экономических прав граждан.
В целом, характерного для середины 90-х гг. идейно-политического раскола в обществе нет, но нет и согласия, причем по базовым ценностям, таким как свобода, справедливость, солидарность, демократия, государство и т.д. В этом один из парадоксов нынешней ситуации.
Есть запрос на справедливость и законность, но он не подкреплен запросом на солидарность, готовностью за эту самую справедливость и законность бороться сообща. Более антисолидаристского общества, чем в России, трудно себе представить. В Пикалево бунтуют, всем остальным наплевать, потом бунтуют еще где-то, тоже всем наплевать. Так каждый за себя.
Институты же, которые должны быть ретрансляторами и первоосновой формирования базовых ценностей, – школа, церковь, семья, находятся в глубоком кризисе. Сериал «Школа» отчетливо демонстрирует нравственную деградацию не только учеников, но и учителей. То есть, сегодня отсутствует с одной стороны, внятная демаркация между добром и злом, а с другой очень мало институций и людей, которые могли бы выступать «поставщиками» моральных ценностей, которым общество доверило право определять, что есть добро и что есть зло. Учителя и школа это право, а главное желание, похоже, утрачивают, а священники и церковь так и не приобрели, поскольку слишком приблизились к власти и все реже «играют» на стороне общества. В целом церковь сегодня антимодернизационный институт, ориентированный на консервацию того, что есть, и не более того. Теперь по поводу доверия. Если люди не имеют «длинных» жизненных стратегий, если они живут сегодняшним днем, тратят деньги на всякую ерунду, покупая например, по нескольку телевизоров, понимая, что, если они этого не сделают, деньги их просто пропадут, или что-то произойдет в стране, то это главный признак кризиса доверия. Потому что доверие определяется возможностью видеть длинный горизонт, когда есть пресловутая уверенность в завтрашнем дне. Что касается мобильности, то в настоящее время наблюдается ее «схлопывание» даже по сравнению с «лихими» 90-ми. Как следствие имеет место колоссальная статусная непоследовательность, когда у очень многих людей личностная самооценка расходится с их реальным положением в обществе, когда их знания, опыт никому не нужны, а на рынке труда ценится другое – послушание, например.
В то же время, далеко не все так мрачно. Россияне на протяжении последнего десятилетия достаточно успешно адаптировались к тем переменам, которые произошли в стране. Сегодня с уверенностью можно констатировать, что рыночная экономика для подавляющего числа наших сограждан – это обыденность, часть повседневной жизни. Представления некоторых отечественных и зарубежных экспертов о России как стране вялых, инертных людей, у которых доминируют патерналистские установки, давно уже не соответствуют действительности. По меньшей мере, треть самодеятельного населения страны, судя по опросам, демонстрируют высокий уровень жизненных притязаний и готовность к их достижению, опираясь главным образом на собственные силы и возможности.
В обществе, особенно на фоне экономического роста последних лет, стал формироваться запрос, теперь уже мало отличающийся от запроса граждан любой европейской страны – на новое качество жизни,на нахождение новых возможностей соединения жизненной энергии, направленной на личностную самореализацию, с формированием в обществе ценностей доверия, ответственности и морального возрождения. Кризис, как показывают исследования, существенных корректив в содержание этого запроса не внес.
Поэтому я бы хотел сказать, что модернизация может быть успешной только тогда, когда будет сопровождаться если и не революцией ценностей, то хотя бы возвратом простых смыслов и моральным возрождением общества. Потому что та самая коррупция, о которой здесь говорили, она проникла не только в верхние эшелоны власти, но стала образом жизни, к сожалению, многих людей, которые вынуждены, чтобы выжить, обращаться к этим практикам, скажем, не коррупционным, но, по крайней мере, не правовым. Вообще то, что людей втягивают в эти практики сами обстоятельства жизни, это чудовищно.
Кроме того, модернизация невозможна, если не будет сопровождаться запуском затухающего механизма социальной мобильности, поскольку сегодня мы имеем совершенно противоестественную ситуацию – огромное имущественное расслоение между полюсами «богатства» и «бедности» и, одновременно, отсутствие стимулирующей мобильность социальной дифференциации в рамках «срединного» большинства.
В этой связи приоритетной представляется двуединая задача – борьба с бедностью и одновременно рост социальной дифференциации в рамках среднего слоя с тем, чтобы в его составе появились более отчетливо выраженные страты: «высшая», «средняя», «низшая» и т.д. Крайне важной также является задача реанимации в какой-то форме традиционной российской интеллигенции или «предэлитного» слоя, который не имел бы такой дистанции с основной массой населения, как нынешняя элита, и который выступал бы «культуртрегером» в рамках все более обуржуазившейся массы средних слоев. России для того, чтобы стать по настоящему современной страной, необходим статистически значимый слой людей, ориентированный в своих жизненных практиках не только на материальное преуспевание, но и на ценности самореализации.
Иначе говоря, модернизация может быть успешной только при условии не декларативного, а реального обеспечения гражданам свободы выбора, когда индивиды, имеющие разный социальный опыт, разную систему ценностей, разные жизненные стратегии, могли бы сами выбирать сферу и способы приложения своих усилий.
А.Е. Липский, заместитель главного редактора «Новой газеты», редактор отдела политики и СМИ, член редколлегии:
Учитывая, что мы дискутируем на факультете журналистики, хочу немного развернуться к проблемам журналистики. Елена Панфилова правильно сказала о том, что отмирает такая сфера журналистики, как расследовательская. Это не значит, что не осталось расследователей, они есть, и не только в «Новой газете». И все же это вымирающее племя. Дело в том, что если бы вымирало только племя этих инвестигейторов, это еще полбеды. Мы не все отдаем себе отчет о тех опасностях, с которыми сейчас столкнулась журналистика в целом, несмотря на то, что и «старый» президент, и «новый» любят говорить о том, как растет количество изданий. Увеличивающееся число СМИ вовсе не означает, что в стране есть и развивается журналистика. Не говоря уже о том, что люди путают традиционно журналистику и PR. Эта старая болезнь, похоже, неизлечимая, потому что она основана на разности зарплат. Давайте откроем пошире глаза и увидим, что журналистика вообще пребывает в невероятно кризисном состоянии: у нее отмирают важные части, куски отваливаются. Я считаю, что агонизирует так называемая политическая журналистика, не потому, что плохие люди работают в этой сфере, а потому что уходит предмет. О чем будут писать политические журналисты, если политика уже вся под ковром? Политическая журналистика потихонечку отмирает, потому что не является же политической журналистикой определение, кто в тандеме на переднем седле, а кто на заднем, как устроена цепь передачи. Я считаю, что практически умерла телевизионная журналистика, потому что возникло целое поколение неисправимых, которых невозможно исправить, людей, работающих на телевидении. Те, кто оставался из старой гвардии, они потихоньку уходят, а некоторые из них думали «вот, пересидим, а потом наступят опять сладкие времена, и тут мы заговорим». Выясняется, что, во-первых, времена не торопятся наступать, во-вторых, очень трудно, занимаясь несколько лет политической журналистской проституцией, потом свою девственность восстановить в полном объеме. Не получается так. Уходит качественная журналистика как таковая, она куда-то испаряется, все меньше остается качественных изданий. Хотел бы уделить внимание тому, какое участие в этом принимает сам журналистский корпус, потому что сваливать все на «кровавый режим» Путина, это недостаточно. Хочу процитировать довольно занятный разговор, который состоялся между нынешним первым лицом страны и первым лицом нашей газеты. Там были сказаны какие-то слова в адрес «Новой газеты»: «можно не любить, но уважать». Затем зашел разговор, как сделать так, чтобы СМИ ожили. Может быть, это и власти будет чуть полезно: там, может быть, будут слышать то, что есть, а не то, что говорят, что есть на самом деле, а чего нет. Были сказаны, может быть, лицемерные, я не знаю, а может быть, и честные слова о том, что кто завоевал это право, тот при нем и останется (глядя в глаза главному редактору Муратову). Но надо как-то завоевать это право. Мне кажется (к вопросу о ценностях), журналистская профессия не может быть только одним из способов зарабатывания денег. Безусловно, надо чем-то рисковать, от чего-то отказываться и базироваться на каких-то ценностных ориентациях. Это условие выживания журналистики. Сведение ее только к обслуживанию, только к зарабатыванию денег – это путь к вырождению профессии, увы. Я последнее время над этим часто задумываюсь. Не только когда в газету приходят молодые люди с вашего факультета, которые хотят работать в «Новой газете», зная, чем это чревато, риски и физические, и финансовые. Это хорошо, но у меня такое ощущение, что далеко не все готовы прийти в такое издание, как «Новая газета», и нести эти риски. Самоцензура – многослойный пирог. Зачастую самоцензура никакая не само-, она навязывается редакторами, которые находятся в подчиненном положении у источников финансирования, но этим не исчерпывается, она действительно присутствует на всех этажах. Зачастую это само- опережает то, что могло бы быть потребовано от человека. Это тоже вопрос ценностный: бежать впереди цензурного паровоза или стараться как можно больше сказать правды, донести информацию. В нашем цеху много непорядка, много того, что стоит обдумать.
В.А. Рыжков, политик:
Категорически не согласен с Владимиром Петуховым, что если бы телеведущие Евгений Киселев и Савик Шустер работали бы в России, это никому не было нужно. Шустер приглашал 50 человек в студию, там загоралось много звезд, а сейчас тысячи талантливых людей, у которых нет никаких шансов пробиться. На момент закрытия, программа Савика была самой рейтинговой на канале НТВ.
Я много лет изучаю историю авторитарных режимов. Вопрос модернизации – это не вопрос о «роботах, которые бегают». Это о модернизации права, общественных институтов, это публичное обсуждение проблем, модернизация общественных отношений.
Как историк знаю несколько примеров авторитарной модернизации – это Чили Пиночета, Южная Корея, Китай, Сингапур. Но там были другие условия. В Южной Корее были экзотические условия, которых у нас нет, – американская оккупация. Этот «заманчивый» вариант модернизации нам сразу придется отклонить.
В других случаях были два других условия, отсутствующих в России. И Пиночет, и Дэн Сяопин были настоящими идеологами, а не коррупционерами. Первый премьер Сингапура Ли Куан Ю не брал ни копейки. Даже чилийская диктатура была несопоставимо чище российской.
Если хотите азиатскую модернизацию – дайте четкий сигнал по борьбе с коррупцией в высших эшелонах власти, например, как в Китае – расстреляйте коррупционеров, конфискуйте их бизнес и все имущество… Это – тест. Я не призываю к этому, а как историк вам рассказываю: именно так происходит авторитарная модернизация. Ли Куан Ю выиграл свободные выборы в 1959 году и 40 лет строил процветающий Сингапур, трех своих друзей-министров посадил. Дэн Сяопин был политиком, не имевшим никаких бизнес-интересов. За попытку обогащения – смертная казнь, посадки. Режим там сейчас не коррумпирован идеологически, хотя, конечно, коррупция все равно есть. И все эти лидеры были идеологами, а не коррупционерами-бюрократами.
А нам сейчас хотят сказать, что модернизацию можно осуществить – и это при коррумпированном руководстве и при тотальном разрушении всех ценностей. Ничего не получится. Только демократическая модернизация даст нам шанс.
У нас в России миллионы людей хотят модернизации, а нам говорят, что не на кого опереться. Режим навязывает повестку дня, и режим же является препятствием для нее. Чекисты, федеральное чиновничество и крупный капитал, которые паразитируют на своей монополии, – вот те, кто мешает модернизации. Усталость народа будет накапливаться. Калининград это показывает.
Я спорю с Орешкиным все время: он верит в Медведева, а я нет. Последний пример – встреча Медведева с главными редакторами. Строго было запрещено рассказывать, что там было. Поэтому все рассказывают, что там было. Что сказал Медведев? Сказал: «Я – авторитарный лидер, схема тандема меня устраивает, мы на много лет договорились обо всём с Путиным».
Что это означает? Какие там 5% подтасовок на выборах, если два человека уже приняли решение для себя? Значит, из этого тандема перемены не придут. Они могут прийти только из каждодневного нашего труда по эрозии системы, по просвещению людей.
Произошел гигантский раскол между властью и обществом. Перемены придут только от нас, от них не придут.
А.В. Макаркин, заместитель генерального директора Центра политических технологий:
Есть ли у нас так называемые агенты модернизации в обществе? Я думаю, что они есть, но их надо расшевелить. Социологи проводят опросы. «Вы за модернизацию?» – «Да». «Вы довольны существующим положением?» – «Мы не довольны». «Вы что-нибудь будете делать?» – «А что делать?» Как ни странно, это люди инициативные, яркие. Мы опрашивали людей средних слоев. Было исследование Афанасьева, очень интересное, по проблеме элит и модернизации. Были разные исследования. Проблема вот в чем: люди потенциально не против модернизации, но им нужен толчок, стимул. Им нужно объяснить, зачем эта модернизация нужна именно для них. Потому что иначе слово модернизация станет аналогом слов «ускорение», «перестройка» и так далее. Опыт у россиян очень сложный, и люди, в свое время поверившие, скажем, в перестройку, сейчас не верят, им надо объяснить. Есть такое представление, что государственные служащие являются мощным антимодернизационным слоем, на самом деле там очень сильно расслоение. И многие люди, которые находятся на государственной службе, тоже хотят изменить ситуацию, потому что человек, который вовлечен в коррупционные отношения, часто не воспринимает это как комфортную, как нормальную жизнь. Он понимает, что в тот момент, когда он ослабит свои позиции, потеряет «крышу» либо случайно на него «набредут» какие-то силовики, его просто сомнут. Он хочет легального существования, он хочет спокойно, нормально существовать, а не находиться в таком подвешенном состоянии. Мы можем перечислить множество примеров модернизаций: переход от доиндустриального общества к индустриальному, модернизации второй половины XX века. Везде была «продвинутая» группа людей, которые были инициаторами этого процесса. Причем эти группы были очень разными. Например, в советское время в начале перестройки эта группа вышла из либеральных отделов ЦК КПСС. Понятно, что их сотрудники не были идеологическими либералами, это были люди, которые по взглядам скорее соответствовали современным социал-демократам, это были люди, которые работали с Западом: Черняев, Загладин, Шахназаров. То есть очень разные люди, прошедшие разные жизненные этапы, кто-то воевал, кто-то по возрасту не воевал. Здесь необходимо отметить Александра Николаевича Яковлева, безусловно, как сильнейшую фигуру этого процесса. Один из участников этого процесса вспоминал, как они отстаивали «Театр на Таганке», и как во время одного из тяжелых конфликтов в этом театре один из артистов (не буду называть его фамилию) на эмоциях сказал: «Вы все одинаковы, наши защитники и наши противники! Потому что вы не можете нас защитить эффективно, вы не можете выйти на площадь. Вы такие же, как они, как реакционеры». В ЦК действительно был мощный слой реакционеров, Трапезников, академик Федосеев, другие твердокаменные люди, кто-то ближе к Брежневу, кто-то ближе к Черненко. И этот артист сказал: «Вы не можете нас защитить. Вы такие же, только вы имитируете свой либерализм, вы не либералы». И слушавший его «либеральный партиец» был в шоке – это один из ближайших соратников Горбачева Черняев (в прошлом году вышла огромная книга его дневников – это действительно уникальный документ, уникальные дневники ответственного работника ЦК КПСС с начала 70-х годов). Я думаю, мы сейчас переживаем примерно сходную ситуацию, когда есть оппозиция, которую выкинули за пределы политики, которую не пускают на телевидение. И есть слой людей внутри власти, которые что-то пытаются изменить. И между этими двумя слоями есть внутреннее сильнейшее противоречие эмоциональное, сильнейший диссонанс. С одной стороны, стоит радикальная оппозиция и говорит: «Мы исключены из политического процесса, а вы там внутри, во власти, и вы ничего не делаете, по крайней мере, мы не видим результата вашей деятельности». С другой стороны, те, кто внутри власти, говорят: «У нас есть результаты. Смотрите, мы только что ратифицировали 14-й протокол к Европейской конвенции по правам человека». Причем это мы сделали при этом президенте, который пришел только в 2008 году, до этого президента это было невозможно сделать. Тем самым появилась возможность фактически разблокировать работу Европейского суда по правам человека. Все страны давно ратифицировали, одна страна до последнего времени не ратифицировала. Можно еще целый ряд фактов привести достаточно интересных, я не буду просто занимать слишком много времени. Я думаю, что одна из проблем нашей модернизации – в диссонансе между этими двумя слоями. Это примерно та же проблема, что и диссонанс между либеральными партийцами и диссидентами в советское время, они жили в разных мирах, в разных измерениях. Человеку, которого тащили в суд, сажали в лагерь, было трудно понять замзава зарубежного отдела ЦК КПСС, который был его большим единомышленником внутренне, чем своего реакционного товарища по ЦК. То есть проблема именно в том, как наладить диалог между вменяемой, здравомыслящей частью аппарата и оппозиционными группами, даже не диалог на первых порах, может быть, какое-то взаимопонимание между ними. Это, на самом деле, сложнейший процесс, потому что есть колоссальная проблема взаимного недоверия. Наверное, без такого взаимодействия, взаимопонимания наши модернизационные процессы имеют существенно меньше шансов на успех, чем в случае, если удастся добиться каких-то положительных сдвигов, чтобы хотя бы эти группы поняли друг друга. Это один момент, о котором я хотел сказать. Второй момент – о том, есть ли у нас потребность в политике. Я бы согласился с тем, что она есть. Сейчас говорят «такие скучные люди, представители «Единой России», Володина вспомнили. Кто такой Володин? Володин – это политик. Это, может, так странно сейчас звучит, но он был политиком в Саратове, когда там была действительно очень серьезная политическая борьба, конкурентные выборы, и тогда этот молодой политик вел себя именно как политический деятель. Поэтому если возродятся реальные дискуссии, если их круг будет расширен, то и представители «Единой России» должны будут вести себя как политики, должны вспомнить, как ведут себя политики. И тот же самый Исаев вспомнит, что когда-то был анархо-синдикалистом, в чем его сейчас обвинили эсеры, он был публичным политиком. В этом смысле, я думаю, развертывание общественных дискуссий будет способствовать и партизации партии власти, которая сейчас не является партией, а консолидированной элитной группой. Партия, которая трижды голосует в Думе за транспортный налог, а потом вдруг пересматривает это решение и призывает своих сенаторов проголосовать «против», чтобы вернуть обратно в Думу, это, конечно, не власть.
Что касается ценностей: я помню ситуацию вокруг НТВ в 2000-м году, когда руководство НТВ шло на противостояние с властью, оно ориентировалось, в том числе, на опросы, когда прогнозировало, поддержит общество журналистов или нет. И понимание было такое, что поддержит. Но у нас сложился определенный политкорректный консенсус в обществе. Опрашивают людей в рамках количественных исследований. «Вы за свободу слова?» Две трети говорят «да». «Вы за свободу вероисповедания?» – «Да». «Вы за свободу собраний?» – «Да». Когда начинают задавать дополнительные вопросы, получается много всего интересного. Например. «Вы за свободу слова?» – «Да». «Вы за цензуру?» – «Да». «Вы за политическую цензуру?» – «Против». «Вы за какую цензуру? За нравственную цензуру?» – «Да». Казалось бы, все понятно. «Вы за то, чтобы ругали нашего премьер-министра по телевидению?» – «Против». «Так это же политическая цензура?» – «Нет, это не политическая цензура, это стабильность в обществе». То есть у людей совершенно другое восприятие ценностей, чем в классических демократиях. То же самое со свободой вероисповедания. Свобода вероисповедания – возможность ходить в церковь одной из традиционных конфессий или не ходить ни в какую церковь. А как насчет иеговистов, мормонов, даже тех же самых католиков? Уже вопрос: «А зачем нам это надо?» Очень силен утилитарный подход к свободе: зачем это надо мне? Если человек не чувствует, что это надо ему, то это вполне можно запретить. У нас в ходе опросов иногда используется такой прием, когда социологи берут список организаций, и спрашивают респондентов «Вы хотите ее разрешить или запретить?», и включается одна псевдоорганизация, которая на самом деле не существует. И значительная часть опрошенных всегда говорят, что ее надо запретить. Почему? Она ему ничего не сделала. Причем берется какое-нибудь абсолютно нейтральное название типа «Организация за все хорошее». Но при этом человек не видит от этой организации плюсов для себя, ему зарплату не повышают, пенсию не увеличивают от этой организации, более того, может быть, эта организация отхватывает из общего национального богатства себе то, что в случае чего может перепасть и ему. Например, из этих денег ему прибавят зарплату. Человек четко для себя принимает решение, что эта организация может быть запрещена. Безусловно, есть политкорректный консенсус. Но ценностные ориентиры, конечно, иные, чем на Западе, чем в классических демократиях. Что с этим делать? Я думаю, что другого способа, кроме как вовлекать людей в политический процесс, в общественный процесс через дискуссии, объясняя, расширяя число участников, расширяя число тем. Кстати сказать, этот процесс чуть-чуть происходит. До последнего времени для людей, близких к власти, была табуирована тема критики партии власти, «Единой России». Сейчас Миронов, Кудрин выступают, эта тема «раскручивается», понемногу количество табуированных тем сокращается. Наверное, если бы этот процесс был ускоренным, это было бы очень хорошо. И меняются люди. Я помню, в свое время, в конце 80-х годов, мы прошли путь от полного взаимного непонимания к диалогу, очень серьезному, на мой взгляд, это был очень важный опыт, он был противоречивый, но его позитивные моменты надо учесть. И последнее, о чем я хотел бы сказать, – о стабильности. Здесь уже приводилось много исторических примеров, я хотел сказать про Францию. В 1848 году была революция, которая свергла Июльскую монархию. Ведь с экономикой Франции тогда было все более-менее прилично. Внешняя политика была достаточно спокойной, миролюбивой, даже, с точки зрения общества, излишне миролюбивой, по крайней мере, в какие-то большие авантюры страна не втягивалась. Более того, единственную значительную внешнеполитическую проблему они решили: как раз перед самой революцией было ликвидировано военное сопротивление в Алжире. Оно потом снова возникало, но к тому моменту война, которая велась, закончилась колоссальным успехом, победой, эта победа была отрекламирована властями и так далее. Но тогда один из авторов этой революции Ламартин сказал, что Франция скучала. Активному слою населения невозможно было себя реализовать, невозможно было себя проявить, было скучно. Россия пока не скучает, но количество людей, которым скучно, постепенно увеличивается. Июльская монархия во Франции не смогла дать этим людям возможности для активной деятельности, она выдвинула лозунг, который потом использовали правые большевики в 25-ом году: «Обогащайтесь!» Июльская монархия по-своему, рационально пыталась канализировать их активность в сторону зарабатывания. Но дело в том, что эта возможность актуальна далеко не для всех, по многим причинам: все заработать не могут соответственно своим амбициям, многие не хотят зарабатывать, далеко не все предприниматели по своему духу, иногда зарабатывать надоедает, хочется чего-то большего. Бизнесмены начинали думать о всяких утопиях, еще перед Июльской монархией появился феномен сенсимонизма, в Июльскую монархию он развился, даже стали финансировать колонии из энтузиастов, которые хотели там построить новое общество. В результате власть не почувствовала того момента, когда общество, его скучание переросло в серьезный общественный протест, власть не смогла открыть новые возможности для общества. Хотя такие возможности существовали – например, можно было увеличить число избирателей, расширить возможность продвижения политиков через более свободные выборы и так далее. Тогда власть предпочла сохранять статус-кво – и пришла к тому, к чему пришла, к революции. У нас сейчас общество, я думаю, постепенно начинает скучать, определенные общественные группы скучают. Если количество этих групп будет увеличиваться, сможет ли власть предложить им что-то, что позволило бы им действовать в нормальных политических рамках, это сейчас большой вопрос и большая проблема для самой власти.
В.Н. Расторгуев, профессор кафедры философии политики и права философского факультета МГУ им. М.В. Ломоносова:
Людмила Леонидовна назвала меня чистым философом, но это не совсем так. По понятным причинам я постараюсь избежать слова «нечистый», однако ту сферу деятельности, которая меня интересует как аналитика и эксперта, крайне редко соотносят с образом чистоты, прозрачности, непорочности. Речь идет о реальной политике. Видимо, не случайно к ней прочно приклеилось определение «грязное дело», хотя это и не совсем так. Иногда совсем не так: именно в сфере политики возможно осуществление двуединой сверхзадачи – природосбережения и народосбережения (имеется в виду не только физическое сбережение обезличенных «масс», но и сохранение народов как исторических личностей). Но дыма без огня не бывает: политиков, как правило, интересует не столько сохранность культур и биосистем, сколько удержание власти. Да и в самой политике далеко не все так прозрачно и логично, как хотелось бы избирателям и академическим политологам. Слишком выгодно иметь размытые границы между политической деятельностью и бизнесом, государственными интересами и коммерческой тайной, ответственностью перед обществом и групповыми интересами, чтобы кто-то из основных игроков был заинтересован в восстановлении этих границ. Я могу об этом судить не только со стороны, но и изнутри, поскольку кроме занятий в области политологии, имею опыт политической работы – как публичной (сенатор первого созыва, когда члены Совета Федерации избирались), так и непубличной (госсоветник в Администрации Президента РФ).
В политике, в том числе и публичной, требуется не только и не столько говорить, сколько думать, о чем говоришь. А еще – молчать. Политика – не журналистика, и молчалины в политике – не последние люди, о чем свидетельствует нынешний политический класс России, постприватизационный истеблишмент. И не надо рассказывать сказки о том, что публичная политика – это деятельность, открытая для общества, журналистов, истории. Напротив, она похожа на айсберг и открыта взору ровно настолько, чтобы у публики (электората) не возникло никаких подозрений о существовании основной, подводной части, которая не такая белая. По этой причине следует отличать дискурс, характерный для публичной политики и доступный массам, от закрытой тематики и языка, на котором говорят политики, когда находятся вне света юпитеров. Наиболее важные решения обсуждаются и принимаются за плотно закрытыми дверями кабинетов или в коридорах (коридорах власти). Этот «закрытый» дискурс не хуже и не лучше публичного, он просто другой. Причем здесь, как ни странно, меньше вранья: находясь в своем кругу и на своем этаже власти, политики не нуждаются в политесе. Здесь они говорят на своем языке, который иногда трудно переводится на общеупотребимый. Думаю, что нашим студентам – и политологам, и журналистам – следует не только иметь представление о том, чем отличается публицистический дискурс от научного, но и различать разные формы политического дискурса. А это непростая задача, т.к. иногда он почти сливается с публицистикой, иногда внешне напоминает научную дискуссию, но в основном нацелен на борьбу за выживание, где все средства хороши.
Но вернемся к вопросу, куда исчезает политика? Пока слушал коллег, вспомнил, что у меня с собой случайно оказалась книга Борхеса. Приведу цитату из его новеллы «Утопия усталого человека», повествующей о диалоге автора с собеседником из будущего, в котором политики нет вообще, а жизнь продолжается как ни в чем не бывало. Этот фрагмент мог бы стать эпиграфом к нашей дискуссии. «В моем любопытном прошлом, - пишет Борхес о нашем времени, мысленно переступив порог этого «завтра», - господствовал дикий предрассудок: считалось позором не знать обо всех тех событиях, что ежедневно происходили, с утра и до вечера. Планета была заполнена призрачными сообществами: Канада, Бразилия, Швейцарское Конго и Общий рынок. Почти никто не знал предыстории этих платонических образований, но зато был прекрасно, в мельчайших деталях осведомлен … о причинах разрыва дипломатических отношений и о президентских посланиях, составленных секретарями секретарей с той мудрой расплывчатостью формулировок, что была присуща этому жанру. … Послов и министров возили, словно калек, в длинных ревущих автомобилях…». На вопрос о том, что же произошло с правительствами, собеседник из будущего отвечает: «Постепенно они начали выходить из употребления. Ими назначались выборы, объявлялись войны, … и никто на земле их не чтил. Пресса перестала публиковать их декларации и изображения. Политикам пришлось подыскивать достойные занятия: одни стали хорошими комиками, другие хорошими знахарями»... [Борхес Х.Л. Утопия усталого человека / Рассказы магов. М.: Азбука-классика, 2002. С.181.]
Должен сказать, что за этой ироничной картинкой из будущего и весьма точной классификацией политиков (шуты и знахари) стоит большая и сложная тема. Я даже не попытаюсь сегодня обозначить ее контуры, лишь напоминаю коллегам о ее существовании. У меня только что вышла книга «Философия и методология политического планирования», полностью посвященная этой теме – политической прогностике и феномену отмирания политики в том виде, в котором она существовала в течение столетий и даже тысячелетий. Одна из глав так и называется «Политика без политиков, планирование без планов». Заметная деградация политики, характерная для нашей эпохи, – это общемировой тренд. Для того чтобы его заметить, достаточно бегло посмотреть на галерею заметных персон, просиявших на рубеже тысячелетий на мировом политическом небосклоне. Буш на этом фоне выглядит интеллектуалом, а Обама на фоне Буша – нобелевским гением. О кризисе важнейших политических институтов говорят и пишут крупнейшие теоретики, мыслители нашего времени. В частности, Юрген Хабермас, который недавно приезжал в МГУ, в ряде своих работ, посвященных феномену глобализации, дал блестящий анализ этой проблемы. Он приходит, в частности, к выводу, что ослабление и демонтаж суверенитетов несовместим с традиционными демократиями. Но эта тема выходит за пределы нашей дискуссии, требует специального обсуждения.
Сейчас нас интересуют не глобальные тренды, а ситуация в собственной стране. Поэтому обратимся к факторам политического риска, имеющим отношение именно к российской политике и причинам ее кризиса, который усугубляется в ходе глобальной дестабилизации, но имеет свои истоки. Главный фактор риска для России – атрофия важнейших областей политической деятельности. Можно свести суть проблемы к одной формуле: «нет политики, но есть политики». Да, политики в старом смысле этого слова (власть ради власти) становится все меньше, но зато политик, т.е. секторов специализированной политической деятельности, где идет борьба за групповые интересы, – все больше. Эти самостоятельные области или отрасли политики требуют очень высокой специализации, а многие из них являются по своей природе чрезвычайно наукоемкими. Современная финансовая система и экономика, военная инфраструктура и энергетика, экология и социальная сфера – все это зоны исключительного риска. В каждой из этих отраслей должны работать не просто удачливые политические игроки, а специалисты, которые обладают профессиональными навыками, чувством ответственности и – главное – колоссальным объемом знаний. В действительности же эти ниши зачастую заполняют люди, которые не владеют вообще никакими знаниями ни в какой области. Иногда высшие должности занимают хотя и специалисты, но специалисты совершенно в других областях, даже не смежных. Посмотрите на наших министров – от атомной энергетики до оборонки, чтобы убедиться в правоте такого вывода. Это, конечно, не означает, что в самих отраслях нет высоких профессионалов, которые владеют ситуацией. Такая перевернутая иерархия характерна не только для России, но и для всех современных демократий: чем ближе к вершине власти и чем выше компетенция персоны (ее полномочия), тем ниже ее компетентность. Но в ряде стран (в США, к примеру) отработаны механизмы, защищающие профессионалов в политике от очередного призыва «высшей номенклатуры». У нас таких механизмов нет, что повышает риски на порядок.
А теперь о главном. Именно в нашей стране распространилась чрезвычайно опасная болезнь, которую я называю «некрозом политик». Это означает, что целые отрасли политики отмирают, причем отмирают без шансов на восстановление, во всяком случае, на легкое и быстрое восстановление. Уходят на задворки или вообще из жизни важнейшие сегменты той политики, которая востребована временем. Их гибель нельзя объяснить общемировыми трендами, поскольку она ослабляет государство и приводит к непоправимым деформациям общества. В качестве иллюстрации расскажу недавний случай. Незадолго до нашей встречи состоялось заседание Госсовета, на котором наши политические деятели высшего звена рассуждали о политической системе современной России. Одна информационная линия попросила меня дать интервью по поводу этого совета. Я ответил, что только что вернулся из зарубежной командировки и не знаю, о чем говорилось: самих материалов не читал, телевидение не смотрел, на совете, естественно, не присутствовал. Но интервью дать могу, поскольку заранее знаю, о чем не говорили и не могли говорить наши политики. Самое интересное, что я, увы, не ошибся в своих предположениях, а интервью вышло без правок.
Почему наша политика такая предсказуемая? Дело не только в том, что существуют табуированные темы, это полбеды. Хуже другое: в самой нашей политике образовались пустоты, ниши. А когда под ногами пустоты, жди беды. Такие зияющие ниши означают вовсе не отсутствие политики (свято место пусто не бывает), а наличие агрессивной и деструктивной политики, которая вдвойне опасна, т.к. не просто абсолютно закрыта, но и не доступна самим политикам. В результате они не способны просчитать ни собственные шаги, ни возможные сценарии. Они не понимают даже, чем занимаются. Не перечисляя всех образовавшихся пустот и не вдаваясь в детальный анализ, назову основные.
Первая ниша – отсутствие ярко выраженной интеллектуальной составляющей публичной политики, низкий уровень научного сопровождения «шоунизированной» политической деятельности и, соответственно, неразвитые, зачаточные формы политического планирования. А Россия без самостоятельной стратегии – это мировая стратегия без России. Уровень «умной политики» и раньше был у нас не на высоте, но в перестроечные времена упал почти до нуля, а в ельцинские – опустился до запредельных минусовых отметок. Политику заморозили, а отморозки вышли на большую дорогу – на магистраль российской политики. Когда меня студенты спрашивали, почему принимаются заведомо бессмысленные и разрушительные для страны политические решения, я предлагал откорректировать вопрос: не «почему», а «чем» их принимают? При такой постановке многое становится понятным, в том числе и отсутствие достойных уважения и авторитетных «мозговых центров» в нашей политике. Должно же быть у «элиты» серое вещество, без которого не только стратегическое политическое мышление недоступно, но и мышление вообще. А когда ощущается дефицит этого вещества, ситуацию трудно исправить. Это особая тема – «интеллектуалы во власти» и «власть интеллектуалов», но она становится все менее актуальной, поскольку ни в политике, ни в СМИ призыва интеллектуалов не наблюдалось прежде и не наблюдается ныне.
История с Госсоветом – яркое подтверждение сказанному. На заседании, специально (!) посвященном политической системе России, ни слова не было сказано о том, какую систему мы построили, и ни слова о том, какую собираемся строить. Но не надо быть слишком просвещенным человеком, чтобы вспомнить хотя бы классику политологии, например, обоснования причин возникновения феномена так называемых деградирующих или иллюзионных демократий. Среди подобных режимов, являющихся на самом деле ширмой, за которой исчезает сама возможность народовластия и самоорганизации (а это характерно для многих стран, в том числе «цивилизованных», с классическими демократическими традициями), можно вслед за Раймоном Ароном, назвать особый тип власти – конституционно-олигархическую демократию. По его определению, при такой демократии политическая власть принадлежит людям, цель которых – обогащение, а инструменты достижения цели – конституции и политические, административные рычаги давления. Но почему бы нам не назвать вещи своими именами? Да, построили, да, демократию, да, плохонькую. И стыдиться особо не надо, потому что в западном мире таких демократий много. Мы не хуже и не лучше. Вопрос в другом: будем ли мы что-нибудь менять в нашем безрадостном настоящем, а главное – в будущем?
Вторая ниша – почти полное отсутствие национальной политики в огромной многонациональной стране. Национальная политика не только исчезла из поля зрения публичной политики, что само по себе чрезвычайно опасно, не только ушла из поля зрения журналистов, что не так уж и плохо (при отсутствии внятной стратегии вдвойне рискованно разжигать страсти), но и прекратила свое существование в институциональном плане. Сегодня сами институты национальной политики демонтированы, а такая ситуация превращает политическое пространство России в минное поле. Напомню, что в Верховном Совете РСФСР (расстрелянный парламент) была Палата национальностей, которая выполняла множество важных функций, о чем я могу судить, поскольку в то время был экспертом в одном из ее комитетов. В современной политической системе не существует даже аналога такой структуры. В какой-то степени похожую функцию выполнял Совет Федерации, но только первого созыва. Он, по сути, престал быть высшим органом национального представительства, когда парламентарии превратились из народных избранников в «назначенцев». В сенаторских креслах обосновались не всенародно избранные представители многонациональных земель, получившие от граждан вотум доверия, а новоиспеченные магнаты и «парашютисты», спущенные, как правило, из Москвы, из банков и коммерческих структур. Подобное «превращение» столь же дорого обошлось российскому парламентаризму, как и позднее навязанная «однопартийность» (гарантированная Конституцией многопартийность – тоже одна из зияющих ниш). Поэтому сегодня уже бессмысленно вопрошать, где в России осталась политическая площадка, на которой могут быть артикулированы интересы и чаяния всех народов России, представленных на карте нашей страны и называющих ее своей родиной, в том числе и государствообразующего этноса – великороссов. Кстати, единственный политик-тяжеловес, который прямо говорит о рисках, связанных с отсутствием национальной политики в России и отказа от свободных выборов в верхнюю палату парламента – это Председатель Совета Федерации Сергей Михайлович Миронов.
Третья ниша – заговор молчания о природе собственности на природную и интеллектуальную ренту, которая тихой сапой перешла в руки «избранных». Но эта проблема, так же, как и отсутствие грамотной финансово-экономической политики – неизбежные издержки построенной политической системы, о чем уже говорилось. Вспомните хотя бы нашумевшую Концепцию-2020. Если кто-нибудь из вас ее внимательно читал (а более слабого документа я не знаю, здесь даже формальная логика хромает), то вы, наверное, обратили внимание, что там несколько раз фиксируется внимание на том, что собственность на ресурсы – достояние немногих. Именно по этой причине следует оказывать социальную поддержку «остальным». Если бы те же журналисты попытались в свое время сделать детальный анализ этого документа, многие граждане России поняли бы, в каком мире живут, и какая перспектива им светит. Чтобы не быть голословным, приведу лишь одну из цитат из этой стратегии: «рост доходов и благосостояния населения во многом опирается на присвоение природной ренты – сверхдоходов от экспорта углеводородов и сырья. Такой рост благосостояния неизбежно (???) сопровождается усилением экономической дифференциации населения, нарушением принципов социальной справедливости, критически важных для российского общества. При этом объективно растут социальные запросы разных социальных групп, в том числе и не участвующих в распределении и присвоении природной ренты (???)». Откуда следует подобное умозаключение? Явно не из Конституции России. Более того, доморощенная «стратегия для туземцев» разительно противоречит всему мировому опыту: та же Норвегия с ее формой собственности на ресурсы или Саудовская Аравия – вот достойные примеры для размышлений о «принципах социальной справедливости».
Четвертая ниша, также связанная с установлением конституционно-олигархической демократии, – отсутствие у общества хоть какой-то социальной перспективы. Если удвоение числа «российских» миллиардеров рассматривалось как главная заслуга эпохи демократизации, то нынешний кризис, продемонстрировавший полную непригодность класса новых собственников, привел благодаря «антикризисной стратегии» к очередному удвоению олигархов. И это основа модернизации? На таком фоне все разговоры о конституционном принципе социального государства воспринимаются как издевка над здравым смыслом. Зададимся простым вопросом: чем должна отличаться социальная политика в странах, заявивших о своей принадлежности к числу социальных государств? Если воспользоваться метафорой, то такая политика напоминает ножницы. Когда вы берете их в руки, то вы не можете произвольно развести их лезвия в разные стороны, поскольку они особым образом скреплены в одной точке. Эта точка – конституция. А два кольца для захвата находятся в руках самого государства. Но даже оно, следуя конституции, не может по своему усмотрению развести их на любую ширину. В данном случае речь идет о так называемых «социальных ножницах», т.е. о разделении полюсов богатства и бедности. Социальное государство сужает этот разрыв до минимума посредством прогрессивного налогообложения и других средств. Наше государство поступает с точностью до противного. Результат – чудовищная социальная пропасть между людьми, территориями, народами. В эту пропасть уходит наше будущее и социальный мир. Пусть у нас несовершенная конституция, принятая в условиях хаоса и «подогнанная» под определенную политическую персону, легитимировавшая позор России – разделение ее народов. Но даже такую конституцию следует уважать. В противном случае крах всей государственной машины, да и самой государственности неизбежен.
Пятая ниша – сужение политической перспективы, обусловленное человеческим фактором, а точнее, отсутствием в нашей политике самого человека. Власть постоянно ищет простых решений, которые «замораживают политический грунт». По этой причине отменены выборы губернаторов. К слову, когда наш президент заявил о том, что в России не будет выборов губернаторов в течение ста лет, я был на заседании Панъевропейского союза в качестве приглашенного гостя и докладчика. Мне сразу же задали вопрос: а откуда известно вашему президенту, что будет в России через столетие? Я не нашел ответа. А ответ на вопрос о причинах сужения прав граждан на свободные выборы (парламентариев и губернаторов) известен: такая политика свидетельствует не об усилении вертикали власти (вертикаль без горизонтальных конструкций – ненадежное сооружение), а о краткосрочности прогнозов, нежелании думать и рисковать. Больше всех в мире стратегической нестабильности рискует тот, кто ничем не рискует.
В заключение еще несколько слов о деятельности Панъевропейского союза, о котором я упомянул. Это как раз один из тех совершенно независимых и авторитетных «мозговых центров» западного мира, которых так не достает России. Не преувеличивая его роли в современном Евросоюзе, все больше напоминающем брюссельский вариант номенклатурной системы, разрастание которой когда-то погубило СССР, отмечу некоторые заслуги этой политической организации перед Европой. Во-первых, он был организован графом Рихардом фон Куденхове-Калерги в 20-х годах при участии самых выдающихся европейских политиков и мыслителей, в числе которых были не только Габсбурги, но и Эйнштейн, и Томас Манн. Да и сегодня в его работе участвуют известные политики, министры, депутаты Европарламента. Эта организация была создана с конкретной целью – во что бы то ни стало создать Европейский союз до того, как начнется Вторая мировая война. Куденхове-Калерги за много лет до этой трагедии точно предсказал ее масштабы и последствия, вплоть до того, как победит в этой войне Советский Союз и как будет раздавлена гидра фашизма, как возникнет Восточная Европа, которая будет находиться под политическим контролем советской России. Как видим, создатели Панъевропейского союза умели прогнозировать и планировать. Судя по всему, они занимаются этим и ныне, хотя и с меньшим успехом, поскольку Европа остается под присмотром Старшего брата, явно не заинтересованного в ее бесконтрольном укреплении, а тем более в конструктивном сотрудничестве с Россией.
Дело осложняется тем, что в самом Европейском Союзе многие вопросы теперь тоже обсуждаются только в рамках закрытой политики, в узком кругу, их уже давно нельзя вынести в публичную политику. Причина – феномен, называемый «политкорректностью», которая, во всяком случае, в рамках Европейского Союза (в разных странах дело обстоит по-разному) чрезвычайно жестко регламентирует публичный политический дискурс, предписывая публике и публичным политикам пределы разрешенного и допустимого. Здесь фильтры цензуры (самоцензуры) значительно более жесткие, чем у нас. У нас можно в принципе говорить все, что угодно, и даже как угодно. Сегодняшняя дискуссия – подтверждение сказанному. Другое дело, все это обычно говорится хотя и свободно, но впустую: ветер уносит, и никто не слышит, о чем говорилось. Никто ни за что не отвечает. А там, где это слышат и понимают, там ветер не уносит слова, там следят за тем, как «наше слово отзовется», его взвешивают, осматривают, анализируют с точки зрения последствий и … молчат. Это к вопросу о свободе политической журналистки, которая есть у нас и которая есть на Западе. Здесь тоже не надо ничего приукрашивать: и гордиться нечем, и стыдиться поздно.
В России есть свобода «легких слов», но нет таких «мозговых центров», как Панъевропейский союз, во всяком случае, я не знаю об их существовании, не видел. У нас пошли по другому пути: устранить из политической жизни всех «раздражителей», носителей риска для режима, и больше не думать. По этой модели «убрать и не думать» зачистили политическое пространство, не оставив на верхних этажах властной пирамиды практически ни одной фигуры, которую можно было бы раскрутить в перспективе двух-трех лет, да и в перспективе десяти лет теперь этого сделать уже нельзя. Пространство защищено в такой степени, что напоминает пустыню. На этом фоне, конечно, трудно говорить о какой-то серьезной и конкурентоспособной публичной политике и даже о грамотной закрытой политике, где бы разрабатывались сценарии развития страны с учетом тех трудностей, через которые мы, скорее всего, вынуждены будем пройти для того, чтобы выжить. А в числе угроз – и реальная возможность войны. Причем угроза эта возрастает по мере приближения новых волн системного кризиса. Как заметил когда-то Питирим Сорокин, подытоживая статистику войн за двадцать пять столетий (!), между кризисами и войнами существует неразрывная причинно-следственная связь, о чем, к слову, следует помнить России, ведущей переговоры об очередном витке разоружений. Но главный источник риска – тот факт, что одновременно на основании совершенно новых моделей и институтов строится и объединенная Европа (объединенная по преимуществу против России), и разделенная Россия, которая заново прописывается в геополитическом мире как «продемократическая» страна. Причем Россия вынуждена с трудом и без заметных успехов восстанавливать если не добрые (куда там), то хотя бы относительно безопасные отношения даже с ближайшим окружением – бывшими частями Российской империи и СССР и странами того славянского мира, который ныне стал основным этнокультурным сегментом ЕС и платформой для размещения инфраструктуры НАТО. Пока ни с той, ни с другой стороны никакой синхронизации этих процессов политического строительства не видно. В России до сих пор нет даже внятного «славянского вектора» внешней политики. Думать у нас, видимо, некому и некогда.
В заключение хочу сказать, что я назвал только отдельные зияющие ниши нашей внутренней и внешней политики. А не осмысленных нами, забытых пустот – тьма. За эпоху безвременья мы еще долго будем расплачиваться. Среди забытых тем – сама миссия России. Я затронул только тему гибели или некроза политик (хорошо, что сегодня она была поставлена). А за нею стоит много трудных проблем – и чисто теоретических, и сугубо практических, которые сегодня не имеют решения. Многие из них даже не артикулированы, не названы.
Д.Г. Гудков, лидер молодежного движения партии «Справедливая Россия»:
Несмотря на то, что я представляю системную партию, я согласен со многими оценками Владимира Рыжкова политической ситуации в нашей стране.
Я согласен с тем, что модернизация, хотя слово «затертое», оно часто повторяется, а модернизации пока нет. Есть опасения, что «модернизация» может стать ругательным словом, как это случилось с «демократией».
Если у нас не будет реальной политической конкуренции, если мы не выстроим, как на Западе, систему сдержек и противовесов, разделения властей, сильную судебную, исполнительную, законодательную власть и, четвертую, власть СМИ, если этого у нас не будет, то мы начнем все очевиднее скатываться к азиатскому авторитаризму. Я недавно вернулся из Казахстана. Удивительная ситуация: представляли некоторых молодых политиков из стран ШОС, и один министр говорит: «Вот наш молодой лидер, он скоро будет депутатом парламента, подходит его очередь». Вот так, открыто и искренне: «подходит его очередь». Пока траектория движения близка к этой формуле. Если это не изменится, что бы ни делало руководство журфака, какие бы кадры оно не готовило, все окажется бесполезно: если нет спроса, то кому нужно это предложение. Реально существует угроза, говорю это как выпускник журфака, которого когда-то воспитали на идеологии «четвертой власти». Сейчас власть у нас в одном кабинете, в одних руках, парламент у нас ниже плинтуса опустили, депутаты не влияют ни на какие решения.
Многие считают, что «Единая Россия» – это партия власти. Я абсолютно не согласен: никакая это не партия власти, это даже показывает недавний миниконфликт Володина и Кудрина. Есть просто один кабинет, одна администрация, там принимаются все решения. Я сейчас занимаюсь некоторыми темами, в том числе темой эвакуации машин, – это такой дурдом. Представьте, что автомобиль эвакуируют с детьми маленькими, с животными. Бардак такой, никакие законы не работают. А законы не работают почему? Потому что парламент слабый, по Конституции, которая написана когда-то под одного человека, где роль парламента сведена к минимуму. У нас нет ни расследования парламентского эффективного, ни парламентского контроля. А как вы хотите, чтобы у нас развивалась демократия, если те люди, которые определяют правила игры, законодатели, народные избранники, они не могут контролировать исполнение этих правил, соответственно, у них нет рычагов, чтобы наказать за неисполнение закона? Надо сделать все, чтобы парламент стал сильным, только так будет конкуренция. Разделение властей, вот он главный принцип политической конкуренции. Поэтому, если этого не произойдет в ближайшее время, то будем скатываться дальше к однопартийности, будут калининграды, только более ожесточенные, потому что если пар не выпускать, котел взорвется. Мы идем к ситуации, либо будем потихонечку выпускать пар, либо котел взорвется с такой силой, что страну точно не сохраним. И необходима демократизация политической жизни страны, да, много рисков, но демократизация должна быть.
Нормальная, ориентированная на общество журналистика появляется только при наличии политической конкуренции. А сейчас все усилия не то чтобы напрасны, но надо понимать, что для того, чтобы подготовить лучшую олимпийскую сборную по плаванию, не следует бассейн наполнять кислотой, чтобы не потерять хороших, талантливых людей. Студентам надо делать акцент на развитие блогосферы, интернета. Хотя бы потому, что любой диктатуре становится неуютно в век интернета.
Публикация подготовлена Портнягиной М.А., Реснянской Л.Л., Сивяковой Е.В.