The female theme in the critical essays and political articles of Pyotr A. Vyazemsky
Прохорова Ирина Евгеньевна
кандидат филологических наук, доцент кафедры истории русской литературы и журналистики факультета журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова, ieprokhorova@mail.ru
Irina E. Prokhorova
PhD, associate professor of the Faculty of journalism, Lomonosov Moscow State University, ieprokhorova@mail.ru
Аннотация
В статье впервые рассматривается творчество П.А. Вяземского в свете гендерной проблематики. Хотя в 1810?1870 гг. само понятие «гендер» и связанные с ним не были известны, у Вяземского уже тогда очевидны прорывы в соответствующую тематику в текстах разных жанров. Автор способствовал началу разработки таких вопросов, как различия «мужского» и «женского» в менталитете и поведении, как интеллектуальные, коммуникативные, деловые возможности представителей различных полов и, соответственно, «женщина в литературе – политике – семье – свете».
Ключевые слова: Вяземский, гендер, медиатор, семья, политика.
Abstracts
In the article the author analyses the works of Pyotr A. Vyazemsky in the context of the gender problems. Although in 1810?1870s the very concept of ‘gender’ was not introduced and was unknown to the scholars, Vyazemsky’s works show serious breakthroughs in the understanding of these problems. Pyotr Vyazemsky contributed to the further development of different issues such as the difference between the ‘female’ and the ‘male’ principles in mentality and behaviour, the intellectual, communicative and business abilities of female-gendered and male-gendered human beings. In his works he also developed the theme ‘women in literature, family and the upper class society.
Key words: Vyazemsky, gender, mediator, family, politics.
«Женская тема» стала особо выделяться в русской литературе и журналистике с начала XIX века, когда более свободное и интенсивное развитие и соответственно осмысление получила сфера частной жизни человека, межличностных отношений, включая взаимоотношения между представителями различных полов. Причем объектом внимания становилась социальная, психологическая, нравственная, бытовая составляющие этих взаимоотношений, поскольку пол рассматривался отнюдь не только как биологическое явление, но и как то, что теперь принято называть гендер .
Стоит, видимо, сразу оговориться, что в эпоху, о которой идёт речь в данной статье, понятие гендер , как и многие другие, связанные с гендерной проблематикой и нами здесь употребляемые, отсутствовали в русском, да и в более развитых тогда в отношении научной терминологии иностранных языках. Но сами гендерные проблемы и поиски соответствующих подходов к их рассмотрению уже в те времена довольно явственны. Поэтому, думается, правомерно и даже необходимо не просто реконструировать их, точно воспроизводя их исторические формы, но проанализировать в свете сегодняшних гендерных представлений, используя современную терминологию и одновременно максимально соблюдая принцип историзма.
Одним из первых к сфере частной жизни человека обратился в своем творчестве Н.М. Карамзин, его искания были поддержаны и в известной мере развиты единомышленниками, литераторами – сентименталистами и их преемниками, причем не только в жанрах художественной словесности. Усиление интереса к «частному» человеку (в противоположность преобладавшему ранее в литературе и обществе вниманию к служащему, государственному лицу) проявлялось и в возросшем в эти годы значении культуры салона, во многом связанной с идейно-психологическими установками сентиментализма.
Повышенное внимание к «частному» человеку закономерно означало повышенное внимание к женщине, тем более что она, в отличие от представителей противоположного пола, тогда могла проявить себя только в сфере частной жизни (если не считать царствующих особ женского пола). Показательно, что как среди главных героев в произведениях сентименталистов, так и среди законодателей салонов огромное место занимали женщины. Причем если в литературе они выступали преимущественно в традиционной гендерной роли «слабого», часто бедного, материально зависимого («Бедная Лиза»), то в салоне дамы были в общем полноправны.
Именно такое положение женщины в салонах начала XIX века подчеркнул П.А. Вяземский в «Автобиографическом введении», написанном, правда, много позднее, почти семьдесят лет спустя. Вспоминая отцовский дом, «один из гостеприимнейших» в описанные времена (здесь постоянно бывал и Карамзин – как любимый собеседник, а потом и зять А.И. Вяземского), мемуарист с сочувствием отметил, что в нем «женский элемент господствовал наравне с мужским». Он писал об этом московском салоне: «Тут, в сфере умственного соревнования, проглядывало между двумя полами равноправие, которое женщины ищут ныне в химических лабораториях, в фельдшерских и анатомических театрах»1. Процитированные строки (как, впрочем, и многие другие в данном тексте) направлены против характерной для 1870 гг. переоценки салонной дворянской культуры и нормативных для неё моделей женского поведения.
Вообще Вяземский, по воле обстоятельств с юных лет ставший воспитанником Карамзина, понятно, не без его влияния в своем творчестве постоянно обращался к сфере частной жизни и соответственно «женской» теме. Хотя всегда стремившийся к самостоятельному творческому освоению карамзинского опыта, он и в разработке интересующей нас темы шел во многом своим путем. Здесь сказывались его тяготение к актуальной социальной проблематике, публицистический полемический темперамент.
«Женская» тема у Вяземского неотделима от темы «общежития», его традиций, правил и, конечно, исключений из них, характеризующих прежде всего русское дворянское общество конца XVIII – первой трети XIX вв. Во многих рассуждениях и очерковых портретных зарисовках, которые содержатся в его журнальных статьях, «Записных книжках» (как в опубликованных при жизни автора «Выдержках» из них, так и не предназначавшихся тогда для печати) и письмах, Вяземский обращался к вопросам участия женщин в этом «общежитии». Причем имелся в виду не исключительно узкий «избранный», «домашний» круг и даже не только более широкий круг светского салона, но и весьма обширная сфера взаимодействия женщины с окружающим миром.
Размышляя о различных женских типах, об интеллектуальных и творческих возможностях «прекрасного» пола, реальной роли и истинном назначении его в жизни общества, публицист, разумеется, учитывал не только отечественный опыт, но и европейский. Так, творчество знаменитой француженки Анны-Луизы-Жермены де Сталь заставило Вяземского заговорить о способности женщины создавать великие произведения, писать «мужественным пером», о чем он заявил в статье «О биографическом похвальном слове г-же Сталь-Гольстейн», напечатанной в 1822 г . в журнале «Сын Отечества».
Всегда высоко ценивший независимую человеческую личность (в данном отношении он никогда не изменял принципиальным установкам «либералистов»), Вяземский готов был видеть и показывать таковые и среди представительниц слабого пола. Он и в поздние годы (так биографы обозначают период жизни Вяземского с конца 1840-х – начала 1850-х гг. до его смерти в 1878 г .) с большой симпатией отзывался о тех русских дворянках первой трети XIX в., которые отличались «лица необщим выражением», самобытностью и, соответственно, определенной независимостью поведения.
Эти качества мемуарист был склонен усматривать прежде всего в «барынях минувшего столетия», то есть тех, кто сформировался еще в конце XVIII в. Например, в Наталии Кирилловне Загряжской, которая «долго занимала в петербургском обществе одно из почетнейших мест». Она сумела, «при законных и нужных уступках господству времени», даже живя в свете, « спасти свою внутреннюю личность [выделено нами.– И.П.] от требований и самовластительных притязаний того, что называется новыми порядками или просто модою». Недаром, по словам Вяземского, Пушкин «заслушивался» ее рассказами, полными «отголосками поколений и общества»2.
Способность женщин «старого чекана» своеобразно сочетать «предания Екатерининских времен» и «понятия и обычаи новейшего общежития», не подчиняясь рабски никаким из этих норм, с одобрением отмечал Вяземский и в Марии Ивановне Римской-Корсаковой. Причем в посвященном ей фрагменте в «Заметке из воспоминаний П.А. Вяземского» ( 1867 г .) данная способность называлась одной из важнейших черт «типа московской барыни в хорошем и лучшем значении этого слова»3. Особо подчеркивалось её умение жить «открытым домом», собирая в нем лучшую часть общества, устраивая не просто богатые, но отличающиеся фантазией и вкусом праздники. Благодаря таким гостеприимным хозяйкам создавалась репутация «хлебосольной» Москвы, которой весьма дорожил «старый москвич» Вяземский.
«Поставить себя» в «отношения благоприятные и внушающие уважение», стать « хороводицами » среди окружающих, по Вяземскому, «русские дамы высшего общества» могли не только в России, но и за границей. Ведь приобреталась положение «души общества» благодаря «образованности» и «навыкам утончённого общежития». Причем «под пёстрою оболочкою нарядов парижских» (автор не замалчивал известную женскую «слабость» ? «страсть» к нарядам) в них нередко таились «сокровища благодушия, добра и сердоболия»4. Об этом писал мемуарист в «памятной записке» о графине Марии Григорьевне Разумовской.
Другой тип неординарной женской натуры в созданной Вяземским портретной галерее – Настасья Дмитриевна Офросимова, которая «долго» выступала «воеводою на Москве, чем-то вроде Марфы Посадницы, но без малейших оттенков республиканизма». Последнее уточнение симптоматично для концепции «общежития» Вяземского, проповедовавшего «равенство перед законом», но не «на общественных ступенях». Он вполне убедительно писал, что, поскольку «невозможно сделать всех умными» ра?вно, «в обществе нужна некоторая подчиненность чему-нибудь и кому-нибудь», нужны «тузы», чтобы не иметь «в игре своей одни тройки да двойки»5. Право на власть «тузам», независимо от пола, давали «откровенность и правдивость» и, конечно, ум, пусть «не блестящий, но рассудительный и отличающийся русскою врожденною сметливостью». Именно эти качества Офросимовой «налагали на многих невольное почтение, на многих страх»6.
Офросимову, при всей её оригинальности, Вяземский считал довольно типичной фигурой среди русских дворянок. Очевидно, ещё до написания процитированной заметки, относящейся также к последней трети его жизни (точно датировать её, как и многие другие в «Старой записной книжке» Вяземского, не представляется возможным), имя этой московской барыни стало для писателя нарицательным. Описывая в дневнике поездки в Пензу в декабре 1827 ? январе 1828 гг. тамошнее общество, автор выделил в нем «пензенскую Офросимову»7.
Вяземскому импонировали в женщинах такие качества, как «своеволие», «отступления от общественной дисциплины»8, « светское отщепенство », но, конечно, не выходившие из «строгих границ чистейшей нравственности и существенного благоприличия». Умением устроить свою жизнь, «не очень справляясь с уставом светского благочиния, которому подчинил себя несколько чопорный и боязливый Петербург», привлекала Вяземского княгиня Евдокия (Авдотья) Ивановна Голицына ( La Princesse Nocturne ). Причем автор довольно пространного очерка о ней понимал, что такая «свобода», иногда граничившая даже с «эксцентричностью», должна была вызывать осуждение «староверов» и что это осуждение «в порядке вещей» ? закономерная реакция консервативной части общества на любое проявление независимости, кстати, не только женской9.
Довольно много внимания Вяземский уделял проблеме интеллектуальных и творческих возможностей женщин. В одном из ранних писем Жуковскому молодой князь (письмо относится, очевидно, к осени 1813 г .) полушутя признался, что в свете предпочитает беседовать с женщинами: «думаю, что они вообще у нас умнее мужчин»10. Кстати, умение Вяземского с юных лет «уважать пол и возраст», вызывавшее ответное расположение к нему женщин разных возрастов, отмечали многие современники. Известный мемуарист Ф.Ф. Вигель, например, остроумно заметил, что с молодыми друзьями в московском обществе князь был «русским гулякой», с мужчинами «холоден, как англичанин» и только «с одними женщинами» ? «жив и любезен, как француз прежних времен»11.
Для Вяземского ум, интеллектуальные возможности всегда предполагали широту интересов и познаний, открытость разным впечатлениям и занятиям. В этой связи показателен один из немногих в «Старой записной книжке» Вяземского озаглавленных очерков ? « Donna Sol », посвященный названной так в честь героини драмы Гюго «Эрнани» Александре Осиповне Смирновой. Почти в панегирическом тоне говорится об её проницательном взгляде на окружающее, свободном от «педантизма», от обыкновенной для женщин брезгливости «в деле искусства». Смирнова «верно понимала и все высокое и все смешное», умела ценить и Рафаэля, и Теньера, и карикатуры Гогарта, откликалась «на все вопросы ума и на все напевы сердца». «Чтения поучительные и серьезные», даже «богословские прения» были у нее «не в ущерб романам и газетам», да и светским развлечениям. Этот идеальный для Вяземского женский тип с его своеобразным универсализмом афористически метко и пластически выразительно охарактеризован в двух строках: «Хотя не было в чулках ее ни малейшей синей петли, она могла прослыть у некоторых академиком в чепце [выделено автором, процитировавшим здесь «Евгения Онегина». – И.П .]»12.
Вопрос о «женском уме» особо выделен в очерке о Е.И. Голицыной («Была ли княгиня очень умна или нет?») и признан «затруднительным и щекотливым». Ведь «особенно женский ум не поддается положительной оценке». Вяземский стремился избежать однозначности и категоричности в суждениях: «Ум женщины иногда тем и ограничивается , но тем и обольщает и господствует , что он отменно чуток на чужой [курсив везде наш. – И.П. ] ум.<…> Эта п а с с и в н о с т ь [разрядка Вяземского. – И.П. ] женского ума есть нередко увлекательная прелесть и сила».
Ради подкрепления этого суждения автор от российского материала в том же очерке перешел к европейскому. Сравнивая разные типы ментальности и ролевые установки при общении, своего рода коммуникативные стратегии (понятно, что эти термины тогда не употреблялись) двух француженок ? уже упоминавшейся Сталь и ее младшей «приятельницы» Жюли Рекамье13, Вяземский указал на преимущества последней. Её способностям откликаться на «чужие» суждения, реализованным в особом таланте медиатора, было отдано предпочтение перед «способностями более резкими и властолюбивыми», которыми отличалась Сталь.
В целом в представлениях Вяземского об интеллектуальных и – шире ? творческих возможностях проявилось осознание им особенностей «женского» и «мужского» и стремление разобраться в сущности их различий. Автор рассматриваемых заметок и очерков явно делал шаги в направлении гендерного анализа.
Однако нельзя не заметить в позиции Вяземского и некоторой тенденциозности – дани традиционной маскулинной культуре. Для него естественнее и симпатичнее «пассивность» женского ума, его «гостеприимность», сравниваемая с гостеприимностью хозяйки дома, для которой главное не самой выдвинуться вперед, а заботиться об удобстве гостей. Представительницам прекрасного пола отводилась в основном роль не творца ? «производителя»14, а, как уже отмечалось, медиатора, обеспечивающего пространство для творчества и поддерживающего коммуникации «других». Именно с этой ролью Вяземский, очевидно, связывал возможность для женщин « обольстительного владычества » в обществе, которое отвечало «сознательным и благодарным покорством»15.
Такая позиция отозвалась и в его сочувствии суждениям Н.В. Гоголя о предназначении светской женщины, высказанным в «Выбранных местах из переписки с друзьями». Как известно, в статье «Языков. ? Гоголь», опубликованной в «СПб ведомостях» 24 и 25 апреля 1847 г ., Вяземский вообще довольно оперативно и в целом высоко оценил книгу, которая «касается более или менее всех современных и животрепещущих вопросов». В Гоголе Вяземский увидел единомышленника и в обращении к «женской теме», точнее, к одному из её аспектов, и в манере подачи материала, исполненной «одушевления и красноречия». Недаром обзор наиболее понравившихся писем-статей он начинал с «Женщины в свете», самим автором, кстати, поставленной в «сборнике» сразу за открывавшим его «Завещанием». По мнению критика, в статье «много свежести, прелести и глубокого верования в назначение женщины в обществе».
В конце 1840 гг. Гоголь, как и Вяземский, серьезно размышлял о личности как свободно-ответственном субъекте, что относилось и к женщинам. Эта проблема была тем более значима, что «женский вопрос» тогда начал активно ставиться в литературе и журналистике. Сам Вяземский в «СПб ведомостях» прямо указал на включенность гоголевской статьи в гендерный дискурс. Он подчеркивал: «Нужно иметь большую независимость во мнениях и нетронутую чистоту в понятиях и в чувстве, чтобы облечь женщину в подобные краски, когда на литературном поприще женщины сами клеплют на себя, чтобы подделаться к мужчинам»16. Несмотря на различия в происхождении, воспитании, жизненном и социокультурном опыте Вяземского и Гоголя, их понимание « должности » светской женщины в рассматриваемый период в некоторых моментах схоже.
Убежденный в том, что каждый «на своём собственном месте [курсив везде наш. – И.П .]» может и должен «сделать добро», Гоголь не ограничивал женское «пространство» домом, семьей, как того требовали консервативные патриархальные гендерные схемы. В «Женщине в свете» подчеркивалось, что «поприще» открыто и перед теми женщинами, на ком по каким-то причинам не лежат требующие самоотвержения «обязанности матери» семейства (разумеется, всегда им чтившиеся) и/или супруги нуждающегося в её помощи помещика или чиновника (им посвящались другие два письма в «Выбранных местах»). Вяземского привлекла статья, обращенная к тем, кто занят «одними пустыми выездами в свет» и кто, заметим, традиционно в отечественной (и не только) литературе и журналистике становился главным образом объектом осмеяния и обличения. Отдав дань этой тенденции в художественных произведениях и в частных письмах, в статье Гоголь посчитал нужным поставить иные акценты. Он заговорил о перспективе облагораживающего воздействия светской женщины, обладающей красотой внешней и внутренней, «неопозоренным» именем и «властью чистоты душевной», на окружающее её общество – мысль, безусловно, близкая Вяземскому.
В первых строках Гоголь сформулировал программный тезис: «Влияние женщины может быть очень велико, именно теперь, в нынешнем порядке или беспорядке общества, в котором, с одной стороны, представляется утомленная образованность гражданская, а с другой – какое-то охлаждение душевное, какая-то нравственная усталость, требующая оживотворения». «Содействия женщины» для «оживотворения» общества ждут «по всем углам мира», но русского писателя, понятно, волнует исполнение своей «должности» женщинами «нашей России». Способная облагораживать общество женщина должна не «бояться жалких соблазнов света», а действовать. Одна за другой, как, впрочем, и в других письмах-главах книги, следуют конструкции повелительной модальности: «Влетайте в него [свет. – И.П .] смело, с той же сияющей Вашей улыбкой. Входите в него как в больницу, наполненную страждущими <…> Не болтайте со светом о том, о чем он болтает; заставьте его говорить о том, о чем вы говорите»17.
Замечания Гоголя о задачах женщины в обществе, в том числе коммуникативных, явно перекликаются с некоторыми высказываниями Вяземского на данную тему. Вместе с тем при анализе всей парадигмы суждений Вяземского на «женскую тему» нельзя не заметить и существенные расхождения в позициях писателей, хотя в рассмотренной статье «Языков. – Гоголь» о них нет ни слова.
Ведь Вяземский в отличие от позднего Гоголя никогда не склонен был рассматривать светское общество исключительно как «лазарет», собрание больных «охлаждением душевным» и «нравственной усталостью», нуждающихся в «оживотворении». Соответственно, и «должность» возвышенной светской женщины представлялась ему более многогранной. Как уже отмечено выше, он особенно ценил в ней способности медиатора, обеспечивающего жизнь салона, которая должна была быть и, по Вяземскому, чаще всего была средоточием «образованного общежития».
Значимость посреднической роли хозяйки дома показана, например, в зарисовке петербургских гостиных Елизаветы Михайловны Хитрово (дочери М.И.Кутузова) и её дочери, графини Дарьи Фёдоровны Фикельмон. Вяземский видел в их салонах своеобразную изустную городскую газету «под редакцией» хозяек, где утром у матери, а вечером у дочери обсуждалась «вся животрепещущая жизнь европейская и русская, политическая, литературная и общественная», где были представлены все жанры от «обозрения» до «фельетона». Причем под влиянием именно женской «редакции» здесь господствовали «непринужденность» и «терпимость», обеспечивавшие свободный и «мирный обмен» мнениями18.
Продолжая заявленную ещё в молодые годы тему Москвы как «столицы» искусства и «удовольствий общежития образованного»19 в одной из поздних ( 1873 г .) статей, автор назвал московский салон Зинаиды Александровны Волконской 1820 гг. «изящным сборным местом всех замечательных и отборных личностей современного общества». Естественно, «посреди» и «во главе» них «стояла сама хозяйка дома»20. Причем в данном случае в роли медиатора показана женщина, обладавшая и творческими талантами, выступавшая как поэтесса.
Вообще к литературному творчеству женщин, в отличие от их занятий такими сферами интеллектуальной деятельности, как математика и метафизика21, Вяземский был более снисходителен. Уже указывалось, что г-жа де Сталь даже названа им писательницей «едва ли не первое место занимавшей посреди современников». Правда, в панегирике ей подчеркивалась уникальность явления: «Г-жа Сталь первая из женщин писала мужественным пером, и, не довольствуясь очаровывать воображение и растрогивать сердце, она хотела владычествовать над рассудком и успела похитить господство, обыкновенно отказываемое писателям ее пола [выделено везде нами. – И.П .]»22. Написав эти строки в 1822 г ., в следующие полстолетия активного знакомства с мировой литературой критик так и не обнаружил продолжательниц её начинаний. Для него Сталь осталась первой и последней из женщин ? авторов, которые, подобно мужчинам, способны «владычествовать над рассудком» читателей, сами обладая «умом глубокомысленным и всеобъемлющим»23.
Хотя определенные таланты и заслуги критик признавал и за другими писательницами. Например, в рецензии на «Записки графини Жанлис», помещенной в «Московском телеграфе» в 1826 г ., он отмечал, что они написаны не без «сметливости и удачной прозорливости»24.
Судя по опубликованному в альманахе «Денница» на 1830 г . «Отрывку из письма к А.И. Готовцевой», Вяземский допускал значимость «женской» литературы, которая и не претендовала на «мужественное перо». В «открытом» письме к начинающей костромской поэтессе он брал на себя роль ее заботливого литературного наставника. Справедливо требуя от поэта, независимо от его пола, искренности, умения петь «своим голосом» о «своем» и не надевать придуманных «масок», Вяземский посчитал нужным подчеркнуть: «В женских исповедях [выделено нами. – И.П .] есть особенная прелесть». Вероятно, критик имел в виду, что женский мир – все еще terra incognit a для литературы и приоткрыть завесу над ним в первую очередь предстоит авторам ? женщинам.
При этом Анне Ивановне Готовцевой предлагалась довольно широкая и отнюдь не только на женщин ориентированная программа литературной учебы, включая занятия переводами, каждодневную работу «над языком», внимание к «верности рифмы». Такие упражнения должны были помочь любому молодому автору преодолевать «оковы мысли и выражения», чтобы свободно писать о том, что у него «в глазах, на уме и на сердце»25. «Отрывок…» демонстрировал практически оптимальный вариант профессионального отношения «учителя» к «ученице», чуждого какого-либо пренебрежения к женщине – поэту, проявлений сексизма, гендерного неравенства.
Однако предшествующее публикации «Отрывка…» и не рассчитанное на обнародование письмо Вяземского А.С.Пушкину от 18 сентября 1828 г . показывает, что в частной переписке он мог и нарушить правила гендерной корректности. Пересылая стихотворение Готовцевой «О Пушкин, слава наших дней…» адресату с просьбой напечатать его в «Северных цветах» и «скомпоновать мадригалец в ответ», Вяземский заметил: «надобно побаловать женский пол, тем более что и он нас балует, а еще тем более что весело избаловать молодую девицу»26. Конечно, это написано в характерном для многих его писем друзьям шутливом тоне, но, представляется, не без доли высокомерно-покровительственного отношения к литературным занятиям Готовцевой и вообще «женского пола».
Да и в упоминавшейся статье Вяземского в «Деннице» содержался пассаж, свидетельствовавший, что женщина, вступающая в мир литературы, всё же воспринималась не просто как «другая», но как не вполне «равная» среди мужского большинства. В традициях сентиментализма и романтизма поставленная на пьедестал, она оказывалась заложницей собственного возвышения: пространство её свободы ограничивалось. Так, начав в «Отрывке из письма к А.И. Готовцевой» критику современной журнальной прозы, Вяземский тут же прервал её, извиняясь за то, что стал говорить «при прекрасном поле» о «наших журналах, которые в исступлении своём, кажется, забыли, что есть у них и читательницы [выделено нами. – И.П .]», и которые «так грязны, что их не иначе можно брать в руки, как в перчатках»27. Эти извинения и отказ от продолжения разбора для критика, прежде всего, полемический приём, призванный выразить его неприятие современной отечественной периодики, оказавшейся за гранью «литературного», «общежительного» и «нравственного приличия». Но можно было истолковать их и как исключение женщин из обсуждения некоторых, по крайней мере непривлекательных, сторон литературно-журнального развития.
В этой связи чрезвычайно показательны размышления Вяземского о драматургических опытах Екатерины II в напечатанной им в альманахе «Альциона» на 1833 г . статье «О нашей старой комедии», представлявшей собой главу из его недавно законченной книги о Фонвизине (полностью монография издана только в 1848 г .). «Творения» императрицы, опубликованные в «Российском театре», почти полвека спустя весьма позитивно оценены критиком «если не по драматическому достоинству, то по литературной и исторической важности». Для нашей темы важно уточнение Вяземского, что в художественном отношении многого от них «едва ли можно ожидать», ведь они принадлежат перу «писателя - венценосца» и к тому же женщины. А монарху и женщине равно « трудно [выделено нами. – И.П .] быть драматическим писателем», так как для этого необходимо «быть самому рядовым действующим лицом на общей сцене, чтобы изведать людей во всех их видах и отношениях». И если «взгляд политика не есть взгляд комика», тем более «особенным» (отличным, в том числе от «взгляда комика») признавался взгляд женщины «на жизнь, на общество, на людские пороки и слабости».
Это утверждение Вяземского, с одной стороны, перекликалось с его высказыванием об «особенной» прелести «женских исповедей» в письме Готовцевой в 1829 г . Однако с другой ? оно развивало его же мысль об известной ограниченности доступа женщин к пониманию многосложности окружающей действительности и, соответственно, к большим художественным открытиям. Критик писал: «При всей тонкости чувства, изощренного в них природою и привычкою утаивать в себе впечатления свои, при всей верности их рассудка, когда он свободен и беспристрастен, они не имеют той постоянной, глубокомысленной наблюдательности , той опытности , которые необходимы судье. Женщина скорее и вернее нашего угадает человека , но хуже нашего знает его». Такая оценка объяснялась тем, что представительницы прекрасного пола, чтобы ни происходило с ними и вокруг, «всё не сходят с какого-то подножия и не вмешиваются в толпу на площади житейской». Видимо, Вяземский всё же ощущал, что пьедестал, на который традиционно ставят женщин, ограничивает для них перспективы познания окружающего мира и самореализации.
Определенное недоверие Вяземского к возможностям даже такой представительницы «прекрасного пола», как Екатерина Великая, на литературном поприще не мешало ему очень высоко ценить её политическую деятельность. Кстати, в обращении императрицы «для поучения к средствам, заимствующим силу свою от умственного владычества» (подразумевалось создание нравоучительных комедий), критик справедливо склонен был видеть мудрое политическое решение, ставшее событием и «в истории искусства»28.
Хотя, как уже указывалось, Вяземский довольно иронически высказывался о занятиях женщин политикой, Екатерина II была для него исключением. Он писал об императрице в произведениях разных лет и разных жанров. Впервые высокая оценка её государственной деятельности прозвучала в «политическом стихотворении» Вяземского «Петербург» 1818 г . В опубликованной в «Полярной звезде на 1824 год» его части автор с восхищением писал о «блестящем веке» Екатерины:
Минервы нашей ум Европу изумлял:
С успехом равным он по свету рассылал
Приветствие в Ферней, уставы самоедам,
Иль на пути в Стамбул открытый лист победам.
Полсветом правила она с брегов Невы
И утомляла глас стоустыя молвы.
В вышедшей в свет в 1874 г . в петербургском литературном сборнике «Складчина» статье «Отметки при чтении «Исторического похвального слова Екатерине II , написанного Карамзиным», особое внимание уделено характеристике её роли в истории «новой политической и государственной России». Идя вослед Карамзину, Вяземский ещё более преувеличил и идеализировал благотворность ее правления. Отдавая должное преобразователю – «зиждителю»29 Петру I , сознавая историческую обусловленность предпринятой им «крутой ломки и переделки» и соответствующих жёстких мер, публицист с особым сочувствием писал о продолжательнице начатого «дела» ? Екатерине Великой. Ведь она «облекла его большею законностью, округлила, смягчила пружины, которые приводили его в действие».
Для мифологизации образов этих двух российских правителей весьма показательно запоминающееся противопоставление «железной руки» Петра «женской руке» Екатерины. Причем последняя описывалась как «почти не менее твердая, нежели рука Петра, равно искусная и жизнедательная [так! – И.П .], но, разумеется, более мягкая и ласковая». В результате автор приходил к довольно неожиданному, противоречащему гендерному стереотипу выводу: «Нет сомнения, что в ней женщина много содействовала силе самодержца»30. Но прочитанное в контексте всего комплекса суждений Вяземского на «женскую» тему, это высказывание не так уж неожиданно и притом довольно амбивалентно.
Интересно сразу за ним следовавшее пояснение автора. Поскольку «сила самодержца» зависит от отношения к нему играющих ключевые роли в обществе подданных (понятно, это в основном были мужчины), то при женском правлении закономерно ожидать от них бо?льших проявлений «рыцарства и воодушевления». Эту мысль ещё задолго до «Отметок при чтении…» (очевидно, в 1830 г .) Вяземский зафиксировал в одной из своих записных книжек, резюмируя впечатления от перечитанных «Записок о жизни и службе А.И. Бибикова». Он тогда подчеркнул, что «самое царедворство» людей екатерининского царствования «имело что-то рыцарское», чему «способствовало и то, что царь была женщина», тогда как со времён Павла I стало преобладать «холопское уничижение»31. Надо согласиться, что в психологическом отношении подобные рассуждения довольно основательны. Женщина во главе государства действительно может иметь преимущества и способствовать смягчению нравов правящей верхушки.
Вместе с тем утверждение, что власти Екатерины «много содействовала» её принадлежность женскому полу, отчасти (особенно если вынести за скобки принципиальную невыборность монарха, независимо от его пола) перекликалось с распространённым «мужским» взглядом на происхождение любой власти женщин в обществе: якобы она получена отнюдь не в честном соревновании с мужчинами. Известны несколько вариантов подобного высказывания Вяземского, что демонстрирует его устойчивый интерес к маскулинной культурной традиции. Напечатанным же в «Северных цветах» на 1827 г . оказался текст: «Женщины господствуют в жизни силою слабостей [ выделено автором. – И.П .] своих и наших . Они напоминают изваяние, представляющее амура, который обуздал льва. Он царь, но дитя сел ему на шею»32.
Конечно, Вяземский способен был видеть в женщинах и силу доблести . Это проявилось, например, в оценке героизма жен декабристов, по собственной воле решившихся разделить тяжелую участь сосланных и, таким образом, «искупить гнусность нашего века»33. «Доблесть» дружбы Вяземский отметил в отношении Е.М. Хитрово к памяти А.С. Пушкина ? деятельная защита его доброго имени отличила её «в летописях петербургского общежитья»34. Но сила доблести и героизм ? черты в женщинах скорее, по Вяземскому, исключительные, чем типичные.
Да и связь сентенции Вяземского о женской « силе слабостей », помогающей господствовать над мужчинами, с его суждением об усилении власти царицы, внушающей рыцарские чувства поданным, стоит учитывать, но не преувеличивать. Ведь Екатерина для него именно «государь» (мужской род здесь уместнее), Екатерина « Великий , по счастливому выражению принца де-Линь», как подчеркнуто во «Введении к жизнеописанию Фон-Визина», впервые опубликованном в «Литературной газете» в январе 1830 г .
К «добродетелям» императрицы автор относил как « мужественную душу», умеющую ценить «храбрость и воинственный героизм», «властолюбие и славу побед», так и то, что её ум и душа были открыты и «другим впечатлениям», «всему возвышенному», «успехам образованности и просвещения». С «самых молодых лет», ещё «при дворе Елизаветы», Екатерина дала себе труд серьёзно познакомиться с французской литературой, произведениями европейских просветителей, подготовившими её ум для «глубокомысленных соображений философии и политики». «Вступив на престол», она «всеми обольстительными изъявлениями благоволения, свойственными власти монарха и утонченности женщины [подчеркнуто нами. – И.П .]» способствовала «торжеству Вольтера и соучастников его во всемирном правлении умов и мнений»35. Так Вяземский создавал идеал просвещенного монарха, для которого оказывалось весьма полезно сочетание качеств, обычно закреплявшихся либо за мужчинами, либо за женщинами.
В то же время либерально настроенный Вяземский, особенно в молодые годы, помнил и готов был напоминать читателям о пороках и слабостях императрицы Екатерины II . Например, о жестокой несправедливости по отношению к Радищеву. Но эти качества не связывались с особенностями «женского» или «мужского». Многих (и не только правителей, и уж тем более не только женщин) поражает «вражда к достоинству» оппонента, а именно в этом видит автор стихотворного «Послания к Каченовскому» 1820 г . причину того, что царица «казнит почетной ссылкой» Радищева. Разумеется, строки с подобным обвинением не были пропущены при публикации стихотворения в «Сыне отечества» ( 1821 г ., № 2).
Рассуждения Вяземского об Екатерине Великой ? государственном деятеле представляют безусловный интерес как свидетельство внимания русского публициста XIX века ко всё более актуальному сегодня для всего мира вопросу « женщина и политическая власть ». Хотя справедливости ради надо сказать, что импульсом к их написанию был всё же не поиск ответа на этот вопрос, а стремление противопоставить в целом идеализируемое им (причем, видимо, сознательно – в полемических целях) правление Екатерины правлению её наследников. Это наиболее очевидно в книге о Фонвизине, написанной и в конце концов опубликованной в царствование Николая I , которое при жизни императора скептически оценивалось Вяземским36. Но какова бы ни была подоплёка его обращения к исторической фигуре Екатерины II , оно так или иначе способствовало привлечению внимания к проблеме «женщина в политике».
В женской портретной галерее Вяземского, бесспорно, преобладали образы представительниц просвещенного дворянства. Но встречаются здесь и другие женские типы, не менее колоритные по описанию и провоцировавшие постановку не менее важных социальных, нравственных, психологических вопросов. Многие из этих портретов и набросков к портретам – результат наблюдений автора во время поездок по России.
Например, в дневнике путешествия в Нижний Новгород летом 1822 г . появилась запись о «приветливой, умной, говорят, красноречивой» игуменье Девичьего монастыря Дорофее Михайловне Новиковой. Вяземского, тогда довольно скептически относившегося к религии и церкви, не могла не заинтересовать подобная фигура. Тем более что её путь в монастырь был весьма романтическим: «Сказывают, что она переделала на русский лад историю Элоизы. Взаимная любовь связывала её с пензенским дворянином. Согласились они поступить в монашеское звание», но дружба их продолжалась. Правда, в заключении записи автор в характерном для него ироническом духе снял излишний романтический флёр, упомянув об обыденной развязке истории: после многих лет общения служители церкви всё же «рассорились»37.
Одним из первых в русской прозе Вяземский в конце 1820 гг. заговорил о таком противоречивом социокультурном явлении, как провинциальный крепостной театр, о трагической участи его актрисы. Фиксируя в дневнике свои впечатления от посещения пензенского театра Г.В. Гладкова, он справедливо выделил два момента. Прежде всего, подчеркивалось, что крепостная Саша играла не хуже виденных автором актрис столичной императорской труппы ? так признавались артистические способности за женщиной из народа. Одновременно, будучи противником крепостничества, Вяземский не преминул ещё раз резко высказаться об «уродстве гражданском», обрекающем талантливую крепостную женщину на бесправие, необходимость терпеть издевательства своего барина. Обе эти темы гораздо позднее будут в центре внимания, например, А.И. Герцена38.
Проблема « женщина и крепостное право » поставлена Вяземским не только в аспекте «женщина как жертва своего рабского положения». В процитированном выше дневнике путешествия в Пензу зимой 1827-1828 гг. упоминалось о жестокой крепостнице Белоруковой, которая засекла девочку восьми лет. Причем автор уточнил, что «исполнительницею приказания»39, не проявившей никакого сострадания к ребёнку, была няня, представительница другого сословия. В результате лаконичная чисто «информационная» запись давала материал для обсуждения серьёзнейших тем – и темы крепостничества, уродующего души и крепостников, и их холопов, и темы женской жестокости , не ограниченной сословными рамками. Правда, возможности их подробной разработки не были реализованы Вяземским.
Надо также заметить, что среди нарисованных Вяземским образов владелиц (как, впрочем, и владельцев) крепостных душ ? не исключительно олицетворения бесчеловечности. Всего два с половиной года отделяют запись о пензенской «дворянке Белоруковой» от записи о помещице Потёмкиной в петербургском дневнике Вяземского. «Милая, кроткая, ясная», она много сил и времени отдавала улучшению положения крепостных, в том числе пострадавших при прошлых владельцах, поддерживала в своем имении ланкастерскую школу40.
Разгоравшаяся в пореформенной России дискуссия «об уравнении прав и деятельности между прекрасным полом и полом некрасивым» подви?г Вяземского на создание одной из последних его мемуарно-публицистических статей ? «Московское семейство старого быта», опубликованной в «Русском архиве» ( 1877 г .). В ней он выступил в защиту «семейного начала», без которого «общества собственно нет», и женщины как носительницы этого «семейного начала». Исследователями творчества Вяземского уже отмечалось, что подобные выступления писателя – это выступления оппонента Н.Г. Чернышевского и его романа «Что делать?», активно пропагандировавшего женскую эмансипацию41. С этим утверждением можно согласиться, хотя с оговорками и, главное, признанием того, что известные резоны были и в позиции Вяземского. Кстати, его статья явно перекликалась практически одновременно с ней опубликованным романом Л.Н. Толстого «Анна Каренина», в котором также отстаивалась «мысль семейная».
Ход мысли Вяземского в статье «Московское семейство старого быта», учитывая бытовые реалии XIX века, вполне логичен: «если признавать семью, то надобно же кому-нибудь оставаться дома». Но дальнейшие её положения действительно несут на себе печать гендерного консерватизма. Так, обязанности «ответственного лица семейного дома» автор возлагал лишь на представительниц женского пола (мысль о возможности исполнения их мужчинами даже не возникала). Выстраивался связанный с традиционалистскими ценностями идеальный женский тип, сильно отличавшийся, например, от зафиксированного в « Donna Sol ». В статье 1877 г . это «мать многочисленного семейства», «нравственная связь и нравственная сила его», которая, «подобно крепкой и доблестной жене Священного Писания, наблюдает в доме своём за семейством и хозяйством своим и “не ест хлеба праздности”». Не забыто и о таком качестве, как «ум ясный, положительный и твердый», но при этом не требующий какого-либо «подготовительного образования». Олицетворяла этот идеал одна из представительниц обрисованного в очерке «московского семейства старого быта» ? княгиня Екатерина Андреевна Оболенская.
В статье проповедовалась антифеминистская идея, что «внешняя, шумная, боевая, деловая жизнь, многосложная деятельность, можно сказать, несовместима с призванием женщины, даже недостойна ее». Заметим, кстати, что если понятие «феминизм» автор не использовал, то «эмансипация» уже входит в его лексикон, например, в рассмотренном выше очерке о М.Г. Разумовской. Правда, поставив рядом слова «эмансипация» и «эксцентричность», графически выделив их и уточнив, что это «два слова и два понятия нерусского происхождения», автор явно придавал им негативные коннотации. Недаром, при описании бесспорно симпатичной Вяземскому героини подчеркивалось, что она принадлежала к «русским дамам высшего света», «чуждающимся излишней эмансипации и не гоняющимся за эксцентричностью [выделено автором. ? И.П .]»42.
Тем не менее, как уже отмечалось, Вяземский всегда готов был допустить исключения, выбор женщинами социальных ролей, нарушающих патриархальные гендерные схемы. Так, целый абзац в его статье «Московское семейство старого быта» отведён утверждениям, что «искони» женщины «входили в благородное совместничество с мужчинами», что «всегда и везде бывали женщины ученые, политические». В результате делался, правда, довольно утопичный вывод, что «неодолимых преград общество перед ними не воздвигало». Причем автор признавал возможным идти далее в этом направлении, считая, что современные «мужчины могли бы, с вежливою уступчивостью, поделиться с женщинами некоторыми своими присвоенными себе профессиями [курсив Вяземского. – И.П .] и занятиями»43. Конечно, всё это не отменяло главного тезиса данной статьи о том, что истинное, «природою указанное, святое место женщины есть дом, есть семейный очаг», но существенно дополняло и делало более адекватным его подход к «женской теме».
Итак, «женская тема» получала достаточно широкое и в некоторых аспектах новаторское и глубокое освещение в литературно-критической, мемуарно-публицистической, эпистолярной прозе П.А. Вяземского на протяжении почти 70 лет его творческой жизни. Хотя она и не стала для него главной, да и её интерпретация была не всегда последовательной. Тем не менее значительное внимание к «женской теме», определенное продвижение в направлении гендерных подходов в её разработке, как, впрочем, и дань традиционной маскулинной культуре, вполне закономерны для Вяземского. Ведь воспитанник Карамзина, либерально настроенный литератор 1810?1830 г., он дожил до кардинальных и не во всём однозначных перемен в жизни русского общества и принял далеко не все из них, в том числе и начало женской эмансипации.
При разработке этой темы автору удалось создать довольно богатую галерею запоминающихся женских портретов и набросков к ним. Поздний Вяземский склонен был называть их «фотографическими снимками», заявляя: «мы просто списываем или фотографируем подлинник»44. Однако большинство запечатленных им женских образов (прежде всего, барынь «старого чекана») свидетельствуют о том, что роль беспристрастного копииста - фотографа была не для него. Вяземский, как он признался в заметке о Н.К. Загряжской, вглядывался в личности, подобные ей, «с утонченным и почтительным чувством удовольствия»45. Такая позиция толкала публициста на игнорирование того, что не вызывало сочувствия, и, соответственно, на идеализацию образа, чего не избежали многие женские портреты, особенно относящиеся к позднему периоду его творчества.
Здесь сказывались и личные симпатии хорошего знакомого портретируемых, и типичная для большинства пожилых мемуаристов позиция смотрящего на прошлое «льстивыми» глазами, по остроумному замечанию Вяземского 1820 гг.46. Но, прежде всего, здесь проявилось характерное для его публицистики стремление активно формировать общественное мнение относительно той или иной фигуры, создавать репутации, используя все доступные средства в полемике с оппонентами. Среди таких средств ? и ретуширование портретных зарисовок. Не случайно, довольно значительны различия в характеристиках Офросимовой, Голицыной, Хитрово, которые дали Вяземский и его современники, даже принадлежавшие к тому же кругу, например, Д.Н. Свербеев или В.А. Сологуб.
Можно отчасти согласиться с Л.Я. Гинзбург (ещё в 1928 г . отметившей «обыкновение» Вяземского «затушевывать темные или смешные стороны описываемого лица», избегать «разоблачительного» материала), что оно объяснялось представлениями писателя об «общественной благопристойности» и «литературных приличиях»47. Однако если упомянутые женские портреты действительно отретушированы, то в других, даже поздних, зарисовках Вяземский отнюдь не всегда придерживался указанной стратегии. Это говорит о более сложных причинах выбора или отказа от неё, очевидно, связанных с конкретными идеологическими задачами в разных ситуациях.
Ведь не рассчитывая на немедленное обнародование тех или иных записей и, следовательно, идейное влияние на современников, Вяземский, судя по его собственным словам, понимал, что они могут воздействовать в будущем ? на «новые поколения». Соответственно они должны были содержать «если не уроки и образцы, то предания, не лишенные занимательности и ценности»48. Явно идеализированные образы представительниц просвещённого дворянства времён молодости Вяземского как раз и воплощали те «образцы» и «предания», которые он хотел донести до будущих читателей. Они призваны были помочь «новым поколениям» преодолеть антидворянские предубеждения, которые, как он с сожалением признавал, довольно успешно проповедовались с 1830 гг. его идейными противниками.
Причем Вяземский прямо декларировал полемическую направленность своих зарисовок на «женскую тему» против излишне скептической в отношении «первого» сословия позиции многих современных ему публицистов и историков. Так, рисуя портрет Загряжской, мемуарист в характерной для него резко полемической манере заявил, что такого рода «старые барыни» не могут быть верно поняты «демократической историей»49, «грубой оценке» которой «недоступны» ни «утонченные свойства», ни «самые слабости» дворянства.
Созданные Вяземским «памятные записки» о дворянках конца XVIII ? первой трети XIX веков существенно уточняют и расширяют представления о принципах дворянского общежития и участия (весьма весомого) в нем женщин, о различиях в их поведенческих моделях и ценностных приоритетах. Если исходить из всего комплекса его размышлений и зарисовок на «женскую тему», то можно сделать вывод, что более или менее постоянно он проповедовал две модели женского поведения. Это «ответственное лицо семейного дома», без которого невозможно существование семьи в любом обществе, и медиатор-посредник, объединяющий в неком «сборном месте» (салоне, гостиной) лучших представителей общества и обеспечивающий соответствующее коммуникативное пространство, без которого невозможна высокая светская культура.
Эти женские поведенческие модели, да и многие другие принципы и ценности дворянского общежития, описанные в мемуарно-публицистических статьях и заметках Вяземского, сохраняли и сохраняют свою значимость, несмотря на все изменения в социальной структуре общества. Как справедливо писал автор «Московского семейства старого быта»: «Не худо иногда сравнивать настоящее время с минувшим и проверять себя, то есть человека. <…> почему не позаимствовать у минувшего то, что не <…> ослабит настоящего, а, напротив, может служить ему опорою и целебною силою?»50 Хотя, понятно, активное ретуширование Вяземским портретов представительниц дворянского общества, обусловленное его полемической стратегией, требовало и требует от читателя особой критической оптики при их рассмотрении.
Как уже отмечалось, размышления Вяземского на «женскую тему», отражённые в текстах разных лет и жанров – от юношеского письма до последнего публицистического выступления в журнале, заслуживают серьёзного внимания и в силу того, что способствовали началу разработки гендерной проблематики в России. Разумеется, их автор не дожил до времени, когда вполне сформируются соответствующие социальные и психологические явления и появятся обозначившие их термины, да и известные ему понятия, например «эмансипация», употреблял с негативными коннотациями. Однако интерес Вяземского к различиям «мужского» и «женского» в поведении и менталитете, интеллектуальных, творческих, коммуникативных, деловых возможностях человека, стремление высказаться по темам «женщина в литературе», «женщина в политике», «женщина в семье», «женщина в свете», «женщина и крепостное право» объективно свидетельствуют о том, что потребность в гендерном анализе уже тогда ощущалась все сильнее. И Вяземский готов был двигаться в этом направлении. Пусть зачастую он оставался в плену стереотипов маскулинного сознания, гендерного консерватизма, само обращение к этим вопросам в 1810?1870 г. стимулировало мысль его читателей ? современников и / или «новых поколений».
Русский
English